РI: Русская Idea продолжает разговор о российской модернизации – её задачах, возможностях, перспективах, издержках. О тех аспектах, которые были актуальными в начале ХХ века и, как нам кажется, сохраняют своё значение и сегодня.
Член-корреспондент РАН, заведующий кафедрой исторической информатики МГУ, руководитель Центра экономической истории, основоположник исторической информатики Леонид Бородкин рассказывает о том, что дореволюционная модернизация России имела преимущественно либеральный характер, и почему именно такой вариант модернизации был реализован в стране, которая хотела сохранять не только статус великой державы, но и суверенитет. При этом экономический задел реформ Сергея Витте и Петра Столыпина был настолько мощным, что отнюдь не экономические причины, на взгляд Леонида Иосифовича, привели к Февральской революции.
Мы неоднократно задавались вопросом о том, почему в ходе Первой русской революции консервативный политический проект, олицетворенный идеей Земского собора, потерпел окончательное поражение, и возникла система, близкая западно-европейскому либеральному парламентаризму. Сейчас возможно предположить, что одним из факторов победы в 1905 году либерального политического проекта стал выбор либеральной экономической модели – выбор, сознательно осуществленный российской элитой, не зависимо от личных политических предпочтений её представителей, в конце XIX века.
***
Любовь Ульянова
Уважаемый Леонид Иосифович! Существует точка зрения, что для проведения масштабной индустриализации перед Россией стояла объективная проблема высвобождения крестьянских рук. И реформы Петра Столыпина как раз и имели такую цель – высвободить крестьян из общины с тем, чтобы крестьяне разорялись или продавали землю и уходили в город. Это был мягкий вариант модернизации, не сработавший по разным причинам, и потом Иосиф Сталин решал эту же задачу другими методами. Насколько оправдана эта точка зрения?
Леонид Бородкин
Перед Столыпиным, на мой взгляд, одновременно стояло несколько целей. И неправильным было бы сказать, что он стремился просто обеспечить растущую индустрию рабочими руками или просто создать класс собственников. Есть разные трактовки того, что было для него важнее. Так или иначе аграрная реформа была многоцелевой.
Столыпина, как и других прогрессистов в государственной элите, не могла не волновать определенная слабость России, проявившаяся и в проигранной Русско-японской войне, и в революции 1905 года.
На что могла рассчитывать, причем даже в ближайшей перспективе, в ближайшие два-три десятилетия, большая страна с многомиллионным населением (80% которого проживает в деревне), в обстановке растущей конкуренции государств? В развитых странах мира было от 20 до 50 % сельского населения, но не четыре пятых.
Однако изменение пропорций городского и сельского населения – задача не механическая, а комплексная, социальная. Почти во всех странах это происходило эволюционным путем: бедные, несостоятельные дворы разорялись, разорившиеся крестьяне уходили в город, в деревне выживали более крепкие, более рационально организованные хозяйства. Конкуренция постепенно приводила к концентрации фермерских хозяйств. В России же ничего этого не происходило – очевидным образом, из-за общины.
Поэтому в реформе Столыпина, безусловно, присутствовал элемент запуска механизма выявления более сильных и конкурентоспособных хозяйств, запуска процесса естественного расслоения, ведущего к разорению наименее состоятельных дворов и созданию дополнительного предложения рабочих рук в городе, урбанизации, которая есть часть процессов модернизации.
Другой аспект столыпинской реформы, о котором много говорилось в советской историографии — это создание в деревне социального слоя, который бы поддерживал власть. То есть тех, кого потом — да уже и тогда — называли кулаками: крепких хозяев, которые имеют свою землю, постепенно становятся собственниками всё больших земельных наделов, земельных владений, используют наемный труд. Успешные, состоятельные крестьяне, которые увеличивают свое благосостояние, расширяют свои возможности, и должны были стать одной из опор строя после всех волнений начала ХХ века.
И еще один аспект – освоение большого количества неосвоенных земель, которые ждали своего хозяина. Переселение миллионов крестьян, порожденное реформой, тоже было одной из целей. В восточных районах страны возникали новые возможности хозяйственной деятельности. И если посмотреть на то, как были устроены миграционные потоки, то очевидно, что они шли в основном из губерний центра России, которые страдали от малоземелья.
Любовь Ульянова
А малоземелье действительно существовало?
Леонид Бородкин
Вопрос малоземелья неоднократно обсуждался в историографии. Обозначу только некоторые моменты. Малоземелье – явление относительное. В сравнении со средним размером земли крестьянских хозяйств в странах Европы средний размер посевов в малоземельных губерниях России был выше. Другое дело – крайне низкая урожайность, бывшая следствием разных причин, в том числе – состояния агрикультуры в России в начале ХХ века. Поэтому урожайных возможностей земли не хватало для содержания крестьянской семьи. Спустя несколько десятилетий на этих же землях урожаи были уже раза в два выше. То есть это не вопрос абсолютного малоземелья. Это вопрос низкого уровня агрикультуры, климатических особенностей, общинного землеустройства и т.д.
Поэтому возникла идея уменьшить давление растущего населения на ограниченные по своим возможностям земли центра. И эта задача оказалась связана с освоением восточных районов и стала быстро решаться. До столыпинской реформы в Сибири было относительно немного крестьянских дворов, часто животноводческого профиля. Но с началом реформы туда переехали сотни тысяч крестьянских семей! И они быстро начали хозяйствовать. Уже к 1912 году в Сибири возникло порядка 1500 так называемых «маслозаводов» – по сути, это артели из 10 – 15 работников, производившие масло и другие молочные продукты. Более того, уже к 1912 году сибирское масло стало доминировать на европейских рынках, найдя там себе нишу. Из Сибири потянулись длинные составы с вагонами, в которых на льду лежали бочонки с маслом. Через всю страну они двигались в балтийские порты Российской империи и оттуда шли на рынки Англии, Германии, других европейских стран, успешно конкурируя с датским, голландским маслом.
Недавно на одной из конференций в Финляндии один эстонский историк рассказал такой характерный случай – как Эстония в начале 1920-х годов пыталась завоевать рынок масла в Англии – основной стране, потреблявшей импортное масло. Но эстонское масло, в общем, довольно хорошего качества, не находило сбыта. И тогда возникла идея оборачивать масло в упаковку с надписью «Масло сибирское». И первоначально это сработало, сразу пошел рост продаж, пока не обнаружилось, что это по-прежнему масло из Эстонии.
Думается, что когда Столыпин говорил в Думе о 20-ти годах мирного, спокойного развития, он был прав. Представление, что его реформа к началу Первой мировой войны уже выдохлась и вряд ли имела дальнейшую перспективу, не обосновано. Ряд историков, в том числе Михаил Давыдов, показали, что землеустройство не успевало за темпом подачи заявлений на выход из общины, на выделение из общины крестьянских дворов.
У реформы были и издержки, но как без них. Как в такой огромной стране такую масштабную реформу провести без сучка и задоринки?
Конечно, с неонароднической точки зрения, модернизационные процессы, усилившиеся столыпинской реформой, в том числе – процессы расслоения в деревне, о которых писал еще Владимир Ленин в своем классическом труде «Развитие капитализма в России», были жесткими, не считающимися с незавидными судьбами бедных крестьянских дворов.
Но такова догоняющая модернизация. Все страны рано или поздно через это проходят. От индустриализации никуда не деться. Столыпин и близкие к нему представители элиты думали о том, как обеспечить империи дальнейшее развитие, в том числе за счет преодоления устаревших, анахронических порядков в деревне.
В процессах модернизации важное значение имеет и изменение политических институтов, движение в сторону формирования гражданского общества. И в России революция 1905 года, развязав какие-то узлы, способствует формированию многопартийной системы, Думы. Зарождаются институты гражданского общества, появляются определенные демократические свободы. Не будем их переоценивать, но вектор развития примерно такой, как во многих модернизировавшихся странах.
И это всё – на фоне мощного промышленного роста. Расчеты последних десятилетий с привлечением новых источников показали, что за четверть века до начала Первой мировой развитие российской промышленности шло самым высоким в мире темпом – в среднем 6,5% в год. При этом было два периода промышленного бума — вторая половина 1890-х годов и пятилетие перед Первой мировой, когда темпы промышленного роста были выше 10% в год. В некоторые годы – и все 15%. Индустриальный потенциал России, промышленность во всех стоимостных и физических показателях в пятилетие конца 1890-х годов выросли в два раза. Конечно, в начале промышленного рывка, в середине 1880-х годов Россия находилась на довольно низкой стартовой точке, уступая ведущим странам мира не только по душевому производству, но и по валовому. Но и в начале ХХ века, когда промышленность стала гораздо сильнее, темп роста по-прежнему был очень высок.
Опять же думается мне, что правы были зарубежные экономисты рубежа XIX – ХХ веков, да и Дмитрий Менделеев, которые полагали, что если бы Россия продолжила тенденции развития начала ХХ века, то к концу 1930-х годов (при отсутствии войны и революции) стала бы ведущей державой Европы.
Любовь Ульянова
А какой была роль Николая II в модернизационных процессах? Можно ли его считать царем-модернизатором?
Леонид Бородкин
Я не специалист именно в этом вопросе. На мой взгляд, Николай II не был сильным правителем и не слишком был готов к тем радикальным процессам, на которые попал период его правления. Ему было нелегко с ними справляться. Но его окружению временами удавалось убедить монарха пойти на те или иные важные шаги в экономической жизни. Кстати говоря, в большинстве случаев в этот исторический период в Европе хороший монарх — это не специалист в экономике, а тот, кто умеет прислушиваться к мнению окружающих его образованных и умудренных государственных деятелей.
Процитирую один документ – «Всеподданнейший доклад» февраля 1900 года министра финансов Сергея Витте «О положении в нашей промышленности». По сути, это лекция, просвещающая монарха. Витте был, безусловно, одним из тех, кому удавалось влиять на Николая II, и этот документ показывает, какими аргументами он пользовался.
Чего хотел Витте? Да, промышленность постоянно растет усилиями предпринимателей. Русский бизнес становится довольно заметной силой в обществе и экономике. Но нужно обеспечить инвестиционный климат в стране для привлечения иностранных капиталов. Это всегда болезненная тема, и её нелегко принимали в то время в разных странах.
Позволю себе длинную цитату. Витте пишет: «промышленность в России в сравнительно короткий срок резко выросла. По быстроте и силе этого роста Россия стоит впереди всех иностранных экономически развитых государств. И не подлежит сомнению, что страна, которая оказалась в состоянии в два десятилетия утроить свою горную и фабрично-заводскую промышленность, таит в себе богатый запас внутренних сил».
Кстати, эти оценки Витте согласуются с современными историографическими оценками. «Но как бы ни были велики уже достигнутые результаты, тем не менее и по отношению к потребностям населения, и по сравнению с иностранными государствами наша промышленность еще очень отстала». Дальше он приводит цифры. Например, на одного жителя производится чугуна в Великобритании 13 пудов, в Соединенных штатах — 10 пудов, а у нас — 1 пуд. В хлопчатобумажной промышленности Великобритания в год перерабатывает 52 фунта хлопка на одного жителя, а Россия — 5. И много других подобных примеров. Это отражается и на торговле: «Общий оборот нашей торговли примерно 1 миллиард рублей, это в два раза меньше, чем во Франции, в 3 раза меньше, чем в Германии и в Штатах, в 5 раз меньше Великобритании, и равно обороту Бельгии». Конечно, эти умело подобранные цифры должны были впечатлить царя. Кроме того, как отмечает Витте, «Россия в настоящее время остается страной по преимуществу земледельческой, а при сложившемся ныне строе политических и экономических отношений земледельческая страна, не имеющая своей собственной промышленности, достаточно развитой, чтобы удовлетворять главным потребностям населения продуктами отечественного труда, не может почитать свою мощь непоколебимой. Без своей собственной промышленности она не может достигнуть настоящей экономической независимости».
Позже эта же мысль была и у Столыпина – земледельческая страна не может иметь будущего.
Дальше Витте пишет, что надо использовать наши, как мы сегодня сказали бы, конкурентные преимущества. «По природе народ наш даровит, сметлив и усерден. Искони занимаясь земледелием, наш крестьянин во всех необходимых случаях проявлял замечательную способность приноровляться к совершенно новым для него промыслам, достигая при этом часто высокой степени искусства. Воспитанный на скромных привычках сельского обихода, он гораздо менее требователен, чем западноевропейский или особенно североамериканский рабочий, и невысокая заработная плата является для русской предприимчивости счастливым даром, дополняющим богатства русской природы». То есть низкая зарплата понижает себестоимость продукции, тем самым повышая её конкурентоспособность.
Любовь Ульянова
Как сегодня часто говорят в отношении успеха китайской промышленности.
Леонид Бородкин
Такая аналогия действительно уместна.
Далее в докладе Витте содержится знаменитый тезис. «Для того чтобы на почве богатой природы и дешевого труда могла вырасти широкая и могучая промышленность, необходимы деятельные капиталы, которые предприняли бы трудную устроительную работу», но «Россия всегда была бедна капиталами…, в России молодая, едва только развивающаяся промышленность не может давать столько сбережений, сколько нужно для надлежащего роста народного хозяйства. Общий итог капиталов, привлеченных в наше акционерное промышленное и торговое дело, определяется приблизительно в два миллиарда рублей, 8 рублей на душу населения, тогда как в Англии таких капиталов приходится 300 рублей на душу, в Германии – 90». Он приводит целый ряд примеров – из истории Франции и Бельгии XIV века, истории Венеции, как те или иные страны получали импульс к развитию промышленности и внешней торговли через привлечение иностранных капиталов. Естественно, и Соединенные штаты «своим беспримерным экономическим развитием значительно обязаны английскому капиталу».
Николай II должен был прийти к выводу, что при недостатке капиталов не будет драйвера, запускающего дальнейший рост промышленности.
Это действительно было так. Скажем, Донбасс, где были открыты залежи антрацитного угля и железных руд. Вкладывать в его освоение капиталы из казны, было, конечно, невозможно. Капиталы же промышленные скапливались в руках предпринимателей из легкой промышленности: текстильной, пищевой. Трудно представить, чтобы капиталы «королей» хлопчатобумажного производства перетекали в тяжелую промышленность. Донбасс удалось «поднять» только с помощью французских банков: Сосьете Женераль, Креди Лионнэ и других. В первую очередь, пожалуй, благодаря английскому капиталу: Джон Юз (от его имени произошло название Юзовки, ныне – Донецка) вложил деньги в строительство шахт на Донбассе. Там возникли акционерные общества, вовлеченные капиталами Юза и его технологиями.
Не мне судить, насколько внимательно император прочитал этот доклад Витте, однако всё-таки, представляется, что Николай II не был совсем уж отстраненным актором процесса модернизации собственной страны. Вряд ли дореволюционная индустриализация смогла бы реализоваться, если царь сопротивлялся бы этому масштабному процессу.
Любовь Ульянова
Еще один популярный аргумент критиков экономической модели модернизации конца XIX – начала ХХ веков – низкий уровень жизни населения, что нередко называется одной из причин 1917 года. Насколько этот аргумент соответствует действительности?
Леонид Бородкин
Меня тоже интересовал этот вопрос. По нашим исследованиям, в которых мы учитывали как макропоказатели (номинальные и реальные зарплаты в промышленности, доходность крестьянских хозяйств), так и микропоказатели (полученные нами по данным крупных предприятий, архивы которых мы изучали), получается: в промышленности за четверть века дореволюционной индустриализации номинальная зарплата выросла существенно. С учетом инфляции, которая в те годы была незначительной, реальная зарплата увеличилась за эти годы в среднем процентов на 15. То есть можно говорить о не очень значительном, но всё же росте уровня жизни рабочих.
Если же говорить о таких вещах как погромы дворянских имений или забастовки рабочих, скажем, в 1905 году, то здесь мы выходим на большую тему о причинах происхождения революций. Есть известная точка зрения, что революции происходят тогда, когда ожидания от улучшения жизни выше, чем реальные позитивные изменения. Поэтому я бы не говорил о прямой связи между уровнем жизни населением и ростом революционных настроений. Интересен вопрос о том, была ли взаимозависимость между материальным положением населения, уровнем жизни в годы Первой мировой войны и событиями Февраля и Октября 1917 года.
На данный момент в историографии нет консолидированной точки зрения о том, насколько в событиях 1917 года был важен экономический фактор. Например, вот газета «Вестник финансов, промышленности и торговли» от 22 января 1917 года со статьей профессора Ильи Твердохлебова – известного экономиста, главного редактора другого авторитетного издания «Торгово-промышленной газеты». Автор пишет: «В России в эти годы величайшего разорения население потребляет и расходует больше, чем в мирное время. Бюджеты большей части населения возросли. Нормальный солдатский рацион оказался роскошью для взятого на войну крестьянина. С разных концов России сообщалось о том, что крестьянки раскупают ситцы и другие материи в невиданном до сих пор размере». Твердохлебов отмечает важность фактора прекращения экспорта хлеба в военное время. Городское население, по его мнению, в целом тоже увеличило свои доходы, так как сокращение числа рабочих рук повысило оплату ремесленников и фабричных рабочих, а на заводах, работающих на оборону, зарплата достигла «неслыханного уровня». При этом Твердохлебов признает, что цены на жизненно важные продукты, обувь, одежду поднялись вдвое, втрое и более, многие продукты совсем исчезли с рынка из-за расстройства транспорта. Говоря об увеличении бюджета людей, он делает вывод, что не заработная плата поднялась из-за роста цен, а наоборот, рост цен вызван ростом доходов и спроса на товары.
На мой взгляд, оценки Твердохлебова всё-таки чрезмерно оптимистичны. Однако основания для таких оценок есть. Во-первых, действительно практически прекратился экспорт хлеба, а он ежегодно составлял около 20% от общего объема продажи хлебов. Поэтому масса хлеба внутри страны в годы войны значительно выросла. Во-вторых, промышленность стала активно работать на оборону. Резко возросли заказы и в металлургии, и в металлообрабатывающей промышленности, и в текстильной отрасли (это ведь производство шинелей, гимнастерок); добавим производство сапог и др. Рабочие стали работать интенсивнее, в том числе сверхурочно. Из-за роста объемов заказов стали резко расти зарплаты. А это вызвало инфляцию. Сельский житель первые годы войны тоже жил в условиях, когда армию надо было снабжать. В армию требовалось много хлеба, мяса. Как известно, в первый год войны была введена норма: фунт мяса солдату в день. То есть почти полкило. Солдаты, взятые в армию из деревни, в жизни такого не видели. Через год норму снизили раза в два, но и 200 грамм мяса в день — это немало. Деревня, таким образом, имела большой спрос на свою продукцию. Соответственно, должны были возрасти и доходы крестьянства. Учтем еще и «сухой закон», введенный в 1914-м году и способствовавший экономии бюджета семей.
Россия – огромная страна, поэтому очень сложно выявить, в какой именно момент начался обвал. А обвал, как мы понимаем, в какой-то момент всё же начался.
В разных губерниях ситуация различалась, но Россия обходилась без продовольственных карточек почти до конца 1916 года, когда в губернских городах, в Москве и Петрограде стали вводиться карточки на хлеб (несколько раньше в ряде городов были введены карточки на сахар). На другие продукты карточки появились в разных местах в разное время, но в основном уже в 1917 году. Тотальной карточная система становится в 1917 году.
Опять же везде по-разному, но к началу 1917 года уровень жизни снизился процентов на 15 в сравнении с довоенными показателями. Это не драматично – с учетом того, что государство выдавало паек всем семьям нижних чинов, призванных в армию, что зарплата росла в городе в разы, а доход крестьянских хозяйств также рос в номинальных исчислениях.
Ключевым моментом здесь стал рост цен. В донесениях с мест, например, полицейских чинов губернатору о настроения в массах, главный негативный сюжет – это дороговизна. А важно понимать, что постоянный и резкий рост цен был психологическим шоком для населения. На протяжении четверти века до начала войны индекс инфляции составил около 30 %, то есть в год – 1-2%. Такую инфляцию трудно даже заметить. Население не знало, что такое заметный рост цен. А с началом войны и до конца 1916 года индекс цен составил примерно 290%, то есть цены выросли почти в три раза. При этом зарплата рабочих росла примерно во столько же. Первое время инфляция и рост зарплаты шли параллельно. А вот с конца 1916 года, и, особенно, с февраля 1917 года, инфляция понеслась галопом. Только тогда зарплата перестала успевать за инфляцией.
Перед нами стояла задача выявить механизм роста зарплат. Мы нашли интересный источник из архивов крупных заводов и фабрик (там, где работали несколько тысяч рабочих) в центральном районе России — объявления, адресованные рабочим. На крупных предприятиях было ведь невозможно что-то объявить всем рабочим сразу. Поэтому единственный способ оперативно сообщить что-то всем – это печатать объявления, которые от имени правления развешивались на стенах цехов. Коллекцию таких объявлений, выявленных в архивах четырех крупных предприятий мы и проанализировали. Так вот, за годы войны предприниматели поднимали зарплату рабочим 12 – 14 раз. Иногда увеличение зарплаты было дифференцированным: мужчинам — на столько-то, женщинам — на столько-то, подросткам — на столько-то. Иногда это делалось по другому принципу. Скажем, всем сразу поднималась зарплата на рубль. В итоге, если нарисовать кривую инфляции и зарплат с этими прибавками, то видно, что зарплаты довольно плотно росли вслед за инфляцией. К концу 1916 года и индекс цен, и номинальная зарплата рабочих выросли где-то в 2,5 раза. Однако чисто психологически такой рост цен воспринимался как разрушение привычного уклада жизни.
Еще один интересный источник. В 1918 году была проведена всероссийская промышленная перепись, в ходе которой были учтены практически все фабрично-заводские и горно-заводские рабочие цензовых предприятий – более 3 миллионов человек. Этот источник был обработан уже в начале 1920-х годов. И результаты обработки показали, что в отраслях, связанных с военным производством, реальная зарплата рабочих за годы выросла и была более высокой, чем предвоенная, на 20%. В отраслях, не связанных с войной, она понизилась процентов на 15. Поэтому рабочие не воспринимали изменения условий жизни как драматические вплоть до 1917 года: примерно у половины из них реальная зарплата выросла, у остальных же уменьшилась, но не очень существенно.
В этом плане ситуация в России была лучше, чем, например, в Германии, где карточки, причем с очень ограниченными квотами на продукты, были введены еще в течение первого года войны. К концу 1916 года в Германии выдавали по карточкам 170 грамм хлеба в день. Меньше, чем в лагере. Другие продукты по карточкам были в Германии также в очень ограниченном количестве. Во Франции и Англии ситуация отличалась в лучшую сторону, в частности потому, что эти страны получали продукты из США.
Конечно, не надо думать, что во время войны, в 1914 – 1916 годах, жизнь масс может быть хорошей. Война есть война. Но изменения в уровне жизни горожан в эти годы не создают причин для революционного взрыва. А вот в 1917-м году материальное положение населения России резко ухудшается. За год индекс цен поднимается почти до 1600%, показатели уровня жизни падают в разы. Это уже реальная лавина дороговизны, когда деньги теряют ценность. Вот здесь начинается просто драма, усугубляющаяся транспортным коллапсом в 1917 году. Железные дороги не справляются с перевозками хлеба и других продуктов на огромные расстояния. Они забиты воинскими эшелонами, доставкой на фронт снарядов, снаряжения, живой силы, доставкой в тыл раненых. В итоге доставка продовольствия стала тем узким местом, в котором и стоит искать одну из главных причин Февраля 1917 года. Проблема не столько в том, что продовольствия не хватало, его стало меньше в стране примерно на 20%. Но стала проблемой его доставка, трудная ситуация с транспортом.
Поэтому на данный момент на вопрос о том, было ли ухудшение положения населения, уровня жизни людей ключевым в развитии революционных событий, я бы дал, скорее, нейтрально-отрицательный ответ. Аргументов в пользу того, что не ухудшение экономического положения было реальной причиной Февральской революции, больше. Однако до сих пор соответствующие данные толком не введены в научный оборот, экономические историки пока мало привлекаются к этой теме. Как ни странно, эта тема недостаточно изучена.
Любовь Ульянова
А есть ли какие-то данные о том, начался ли к 1914 году процесс пауперизации крестьянства, выходившего из общины? Или же, наоборот, в большей степени из общины выходили состоятельные крестьяне?
Леонид Бородкин
О такой огромной стране как Россия трудно сказать в двух словах. В разных регионах шли разные процессы.
В 1990 году мой учитель, академик Иван Ковальченко опубликовал статью об итогах столыпинской реформы. Я принимал участие в её подготовке, в частности в создании компьютерной модели. Модель была устроена таким образом: в 1906 году начинается реформа, на этот год известна социальная структура деревни – доли беднейшей, средней, зажиточной групп. Известно их процентное распределение – на основе посевных площадей, количества лошадей, которые участвовали в переписях того времени. И известно, каким было распределение по этим группам в 1912 году. Модель работала таким образом: она не знает, что в 1906 году началась реформа, но знает, как менялась за ряд лет социальная структура деревни по этим трем группам к 1906 году, и продолжает динамику этого процесса до 1912 года, показывая, каким было бы соотношение групп при отсутствии реформы. И есть реальные данные за 1906 – 1912 года, с которыми мы сравниваем построенную компьютером гипотетическую (модельную) динамику. Сравнение показало, что реализация реформы привела к более высокой доле бедных, чем та, которая была получена в результате моделирования (то есть при отсутствии реформы). В статье это трактовалось как негативный результат реформы, но, исходя из современных представлениях о её целях, это выглядит естественным: усиливается процесс расслоения, община теряет всеобъемлющую функцию поддержки слабых дворов, доля бедных растет. Поэтому один из выводов моделирования такой – за эти 6 лет растет слой, который по идее должен уходить в город. Нет ничего хорошего для страны, в которой в начале ХХ века 80% населения – деревенские жители, в том, что большая прослойка бедных крестьян кое-как сводит концы с концами в деревне.
И отсюда вопрос: а чего действительно хотели власти? Удержать 4/5 населения в деревне и сделать их жизнь лучше, или хотели запустить процесс, который меняет соотношение городского и сельского населения, формирует ресурс для расширения процессов индустриализации?
Несколько лет назад я был в Китае с лекциями, а там в это время был съезд компартии. Его показывали по телевидению, а китайский коллега, профессор, мне комментировал. Главная цель съезда была такая: изменить соотношение населения деревни и города, а оно было примерно 40 на 60 в пользу деревни. И буквально на днях я посмотрел китайскую статистику: впервые превзойден порог 50/50. С прошлого года население Китая впервые является больше городским. Не одна сотня миллионов людей переселилась из деревни в город, и Китай решал эту проблему на уровне ЦК компартии.
Любовь Ульянова
Довольно длительное время в XIX веке на правительственную политику в крестьянском вопросе влияло представление, что община является органичной формой для русского крестьянина. Общину сохранили в 1861 году, не отменил её Александр III. Столыпин, разрушая общину, правильно почувствовал крестьянские настроения? Или же община была нужна самим крестьянам, они сами держались за этот институт собственной жизни? Может быть, разрушение общины было негативно воспринято крестьянами чисто психологически? И в том числе этим можно объяснить 1917 год, когда у крестьянства явно отсутствовала ностальгия по предшествующему периоду.
Леонид Бородкин
Разговор в столь общих терминах — «восприняло ли крестьянство в целом реформу положительно или отрицательно» — я считаю бессмысленным. И крестьянство, и рабочий класс весьма социально неоднородные группы. Внутри крестьянства часть, конечно, поддерживала строй. Конечно, многие положительно отнеслись к возможности выделиться, получить хутор или часть общинных земель в собственность. Да и разве пошли бы выделяться из общины те миллионы людей, которые подали заявления на выход, если бы они были против реформы?
Заметно растет динамика сбора урожаев. Нет никаких сведений о снижении продуктивности сельского хозяйства в ходе реформы. Очевидно, часть крестьян более предприимчивых, зажиточных, работящих, надеющихся на себя, приняли реформу позитивно. Крестьяне более бедные, настроенные более иждивенчески или менее сильные, естественно, не хотели уходить в город, были укоренены в общине. Она была их спасением. Конечно, такие крестьяне восприняли реформу отрицательно.
Любовь Ульянова
Вы цитировали доклад Витте, что Россия – страна земледельческая, а это таит угрозу ее величию. То есть и Витте, и Столыпин понимали, что страна не может быть крестьянской, земледельческой, аграрной. Но что они предлагали делать? Есть ли какие-то конкретные высказывания о том, что нужно уменьшать долю крестьянского населения? Что делать с этими 80%?
Леонид Бородкин
Я такой программы, так сказать, действий не встречал. Не припомню документы с такой постановкой задач. Фраза Витте, которую я процитировал – пожалуй, единственная. Но, безусловно, стоит внимательно перечитать четырехтомник воспоминаний Витте.
Любовь Ульянова
Хотелось бы порассуждать в духе альтернативной истории. Модернизация Витте-Столыпина – это либеральный вариант модернизации. Причем не только экономически, но и политически – учреждение Государственной Думы, введение пакета демократических свобод, многопартийности. Но был ли путь другой модернизации, условно говоря, консервативной? С сохранением видоизмененной общины, скажем, с отменой круговой поруки, с сохранением общины как института общежития, препятствующего пауперизации. Вероятно, с развитием кооперации. С введением в политической сфере Земского собора как опять же консервативного варианта народного представительства, дискуссии о котором велись ещё со времен Александра III. А Земский собор – это совсем не то же, что Государственная Дума: Государственная Дума — это представительство образованных классов, элиты общества (предпринимательство и так далее), а Земский собор — это представительство народа, того самого крестьянства, которое дает легитимность монарху, пусть он и выглядит тогда в глазах образованного класса ретроградом. И во внешней политике – определенное восточничество, видимо, отказ от западничества и европоцентричной великодержавности, что, кстати, в начале ХХ века могло бы, вероятно, позволить избежать прямого столкновения с усиливавшейся Германией. Нет ли определенной трагичности в том, что этот консерватизм проиграл в 1905 году по всем направлениям: во внешне-политическом – в результате войны с Японией, в политическом – из-за создания Государственной Думы, а в 1906 году – из-за разрушения общины Столыпиным. А дальше — неизбежное участие в Первой мировой войне.
Леонид Бородкин
Скажу прямо: я не вижу никаких реалий начала ХХ века для такой альтернативы. Во-первых, в Первой Думе крестьяне составляли самую большую сословную группу. Конечно, это не 80%, но я бы не сказал, что крестьяне не имели голоса.
Второе. Модернизация — это процесс, который основан на компромиссе и на противоречиях. Любая страна, вступившая на путь модернизации, должна поступиться частью своих традиционных ценностей. Это не значит, что она должна их потерять. Но это жесткий выбор, если страна хочет остаться в первых рядах государств, которые влияют на мир, которые способны удержать свой суверенитет. Для этого надо быть промышленной, индустриальной страной с хорошо развитой наукой и другими институтами, обеспечивающими модернизацию. Тогда страна может быть в первых рядах, может выиграть войну. Александр II, а вначале – Николай I, поняли, что такое слабомодернизованная страна по Крымской войне. Если страна готова проигрывать войны, быть отсталой, тогда можно и консервировать все свои традиции ценности, и сохранять, может быть, архаичную традиционную культуру, социальную структуру. А потом она потеряет суверенитет или экономическим, или военным путем. Витте сам испытал подобную эволюцию в воззрениях, ведь ещё в 1890-х годах он рассматривал общину как нужный институт, а потом пришел к выводу, что она мешает развиваться России как сильной державе в концерте европейских держав.
Поэтому инициировали реформы те государственники, которые хотели иметь сильную империю, способную противостоять очень жестким вызовам времени. Альтернатива означала бы, на мой взгляд, консервацию тех отсталых элементов экономики, социальной жизни, которые были в России, и в конце-концов, это привело бы к негативному исходу.
Любовь Ульянова
Империя — вроде бы консервативный «бренд», но её сохранение обеспечивается либеральной модернизацией.
Леонид Бородкин
Есть сколько угодно монархий либерального свойства. Большинство таких. Я почти не знаю других, кроме арабских княжеств. Сегодня любая европейская монархия либеральна, прошедшая путь либерализации. Перед Первой мировой войной монархии Европы – либеральные в основном. За исключением, пожалуй, балканских монархий.
Позиция, о которой Вы говорите, исходит из того, что Россия – это особая страна, ни с кем не сравнимая. А вот в Германии есть такое слово Sonderweg (исключительность, «особый путь» – пер. с нем.), и немецкие историки длительное время обсуждали абсолютно особый путь Германии.
Этой зимой я участвовал в одном круглом столе, посвященном 100-летию революции. И когда ведущий понял, что участники не соглашаются с конспирологическим вариантом объяснения событий 1917 года, то спросил: «А что же тогда хотела либеральная оппозиция, если они не хотели царя?» И историки, там присутствовавшие, человек десять, дали ему консолидированный ответ: «Они хотели правового государства».
Поэтому если бы альтернатива и стала реализовываться, то Россию бы по кускам разобрали другие страны, у которых была более мощная промышленность и институты, способствовавшие быстрому развитию, а не консервации.
Таковы были реалии начала ХХ века. Конкуренция держав жестко диктовала варианты возможного развития, лежащие на путях индустриализации и модернизации. Даже Китай с его миллиардным сельским населением отказался от крестьянской коммуны как национального образа жизни и вышел на траекторию модернизации, обеспечившей эффективное экономическое развитие страны.
