Русская Idea: На протяжении многих лет наш сайт обсуждал историю славянофильского проекта, одним из ключевых тезисов которого было утверждение «соборности» как неотъемлемой черты отечественной общественно-политической жизни. В свое время мы обсуждали и республиканизм как идеологию «общего дела», и «коммунитаризм». Насколько могут быть востребованы эти идеи сегодня в политической жизни России? С этим вопросом мы обратились к известному социологу, руководителю службы ЦИРКОН Игорю Задорину.
Любовь Ульянова
Уважаемый Игорь Вениаминович! Несколько лет назад Вы давали проекту Русская Idea интервью, посвященное идейно-идеологической поляне современного российского общества, и говорили тогда о его мозаичности. Сохраняется ли эта мозаичность сегодня? И пытается ли с этим как-то работать власть?
Игорь Задорин
Не так давно мы закончили большое исследование, результаты которого свидетельствуют о существенной фрагментированности российского общества по самым разным параметрам. Сейчас практически нет больших групп населения, которые бы характеризовались сходными социокультурными характеристиками или логически непротиворечивыми идеологиями.
Скажем, в 90-ые годы, говоря «пенсионеры», можно было допустить, что речь идет о примерно одинаково живущих людях, с одинаковой мотивацией деятельности, со схожим социальным поведением и даже близким мировоззрением. В какой-то степени то же самое можно было сказать о «бюджетниках», «инженерно-технических работниках». Сейчас это не так. Вместо «пенсионеров» – 10-15 отдельных более мелких групп, серьезно различающихся между собой ценностно, по мотивациям, по материальному статусу и поведению. Причем видно, что многие важнейшие ценности, которые декларируют наши граждане, зачастую не являются для них чем-то незыблемым, напротив, они «текучи», и меняются в зависимости от ситуации.
Для политического управления – это чистый ад. Как разобраться с такой социальной мозаикой и идеологическим калейдоскопом? Поэтому и политический популизм становится вынужденной мерой: ведь если политики будут оперировать вполне определенными, целостными социально-политическими концепциями, не противоречащими друг другу идеологическими постулатами, то их электорат составит 3–4 процента населения. Чтобы набрать больше, необходимо создавать то, что я называю «смысловыми коалициями», т.е. комбинации разных жизненных смыслов, ценностных ориентиров, идеологем, которые в какой-то ситуации могут сложиться в определенный паззл и «покрыть» большую аудиторию, стать основой какого-то, может быть временного, объединения людей (хотя бы в качестве избирателей, голосующих за определенную партию).
Исследование, о котором я упомянул, было посвящено ценностной солидаризации в России. Важно сказать, что мы понимали солидаризацию не в смысле поведения, коллективного действия, а в смысле сходства ценностных ориентаций, солидарности во мнениях, и в качестве рабочей гипотезы допускали, что граждане с близким социально-демографическим статусом и национально-религиозной идентификацией будут иметь схожий набор важнейших ценностей, то есть ценностно солидаризироваться. Так вот, гипотеза не подтвердилась, а скорее наоборот. Сходное социальное позиционирование («служащий», «пенсионер» и т.п.) не детерминирует схожую ценностную ориентацию, и наоборот. Так же можно сказать и про отсутствие связи между ценностным и политическим выбором. То есть, похоже, что политическая солидаризация достаточно большого числа граждан сейчас возможна только ситуативно, «под проект», как реакция на какое-то событие, а не на основе близости социальных статусов (типа «пролетарии всех стран, соединяйтесь»).
Любовь Ульянова
– А как же «Крымнаш», «Бессмертный полк»?
Игорь Задорин
«Крымнаш» – именно ситуативная смысловая коалиция. Кто-то рад возвращению Россией территории, могущества, достоинства. Кто-то ценит то, что крымчане смогли самоорганизоваться, сказать свое слово, сами определили свою судьбу и стали субъектами геополитики. У кого-то с Крымом связаны детство, молодость и прочие важные воспоминания. Кто-то видит в этом долгожданное объединение частей «русского мира». Кто-то просто рад, что можно ездить «на море» в Россию, а не за границу. То есть по разным причинам (с разным «смыслом») разные граждане сказали – «любо», «одобряем», и в итоге их число составило больше 80%, то есть доминирующее большинство. Но про устойчивость этой коалиции нужно думать.
«Бессмертный полк» – почти то же самое. Первичная идея у томских инициаторов этой акции была одна, а потом люди увидели в этой идее собственные смыслы. Праздник Победы для многих молодых людей ранее не был «своим», в позднесоветское время и в 90-е это был праздник ветеранов, точнее, праздник для ветеранов. А тут возник праздник, который наполнился смыслом для поколений, которые ранее вроде бы не чувствовали своей причастности к великой Победе. Кто-то вспоминает о своих ушедших дедах, кто-то видит редкую возможность единения «со всем народом». Практически у всех есть воевавшие предки, и это открытие семейной истории становится социальной нормой, то есть механизмом социальной интеграции, единения.
Эта коалиция – «Бессмертный полк» – пока довольно устойчива, но все равно событийная, не статусная, не институциональная (как, например, «пенсионеры», «члены компартии», «военнослужащие»). И, похоже, что во фрагментированном обществе с очень большим числом очень малых объективных «единств» мы должны работать ситуативно. Эту мысль еще до нашего исследования высказал Александр Филиппов, у него были статьи по теме «солидарность», которые мы старались изучить.
Борис Межуев:
– Какая ожидалась солидарность на пороге исследования?
Игорь Задорин:
– Слово солидарность исторически для нас привычное. Мы все помним «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Первомай – день солидарности трудящихся». И тому подобное. То есть солидарность раньше основывалась на общем статусе – пролетарии, «трудящиеся», пенсионеры и т.д., на близкой социальной идентичности. А теперь – нет…
Борис Межуев:
– Позвольте, я сразу уточню. Те идентичности, кризис которых Вы констатировали, на мой взгляд, и были самыми раскалывающими единство. Пролетарии соединялись против буржуазии. Бюджетники объединялись против небюджетников, против бизнеса и т.д. Отсутствие ярких жестких идентичностей как раз обозначает тяготение к сплочению, на мой взгляд.
Игорь Задорин:
– Ну, вопрос ведь в масштабе идентичностей. В масштабе всей страны деление на «сословия», безусловно, раскалывает общество, ставит жесткие границы «свой – чужой». Но внутри одного сословия, одной социальной страты идеологического и политического единства было больше. И главное эти группы были большими по численности. А сейчас мы фиксируем отсутствие больших групп с одинаковой идентичностью, потому что социальный статус уже ничего в ценностном, идейном плане не определяет. Чтобы сказать «он – свой», надо к социальному статусу («рабочий») добавить еще несколько важных характеристик (например, «он – за коммунистов», «за Крым», «он – православный» и т.п.). Но как только мы начинаем уточнять приемлемое для нас позиционирование «своего», то группа «своих» начинает схлопываться. Ну, вот в американских терминах – «белый», «англосакс», «протестант» (WASP) – эта комбинация характеристик в свое время была доминирующей в американском обществе, потом просто большой, сейчас почти никакой с точки зрения и величины, и степени солидаризации. Какие аналогии для русских? Допустим, «русский», «православный», «воцерковленный» (в мягкой форме нашего опроса – «ходит в храм хотя бы раз в месяц»). Полагаю, в начале прошлого века эта группа охватывала подавляющее большинство населения России (нынешней России по территории). А в 2018 годы воронка схлопывания группы следующая: русских – 88%, русских и одновременно называющих себя православными – 53%, русских-православных и одновременно воцерковленных – уже всего 10%.
И так по любой комбинации параметров (соц-дем статус + «идеологические предпочтения» + «ценности») мы получаем группы весьма небольшой величины, буквально проценты.
Любовь Ульянова
– Борис, мне кажется, это отдельный вопрос является ли социальная солидарность целью для политического управленца.
Игорь Задорин:
– Задача любого политического управленца сформировать такую группу поддержки, такую «социальную базу», которая была бы политически значимой. И если раньше можно было создавать ее на основе единства статуса, например, «пролетарий», и этого достаточно, то сегодня скажешь «русский православный», и ничего «единого» не соберешь. Например, как, по вашему мнению, настоящий «православный русский» должен относиться к Октябрьской революции?
Любовь Ульянова:
– По идее отрицательно, но зачастую он оказывается сталинистом. Известный феномен православного сталинизма.
Игорь Задорин:
– У нас в упоминаемом исследовании были такие вопросы об отношении к важнейшим событиям ХХ века и историческим деятелям. Люди называют себя «православными», но положительно относятся к Ленину-Сталину. И таких, кстати, среди православных больше, чем людей с отрицательным отношением к названным историческим деятелям. А вот отношение к РПЦ вроде должно быть положительным среди всех «православных». Но и это не так. Отрицательное отношение к ней есть в некоторой доле и среди верующих и даже регулярно посещающих храм. Также среди идентифицирующих себя как православные примерно поровну выступающих за право на аборты и тех, кто требует их запретить.
Однако оставим в стороне религиозную самоидентификацию и ее размытость. Мне все-таки хотелось бы зафиксировать главный, на мой взгляд, прикладной результат исследования. Чтобы какая-то группа стала политически значимой, ей необходимы коалиции, а в социально и идеологически фрагментированном обществе, без этого вообще нельзя обойтись. Это нужно не только политическим управленцам, но и активным субъектам этих групп, если они хотят чего-то добиться. А для построения коалиций должна выстраиваться культура сотрудничества и готовности к диалогу в противовес культуре конкуренции и соперничества, должны иметься годные социальные технологии согласования и интересов и поиска компромиссов. Вот что главное.
Культура конкуренции была оправдана в ситуации, когда одна большая группа, скажем, «пролетариев», могла победить за счет своей массовости. На этом строилась вся во многом заимствованная нами западная культура соперничества и конкуренции. Сегодня же становится едва ли не вынужденной почти забытая «соборность», но не в религиозном, а во вполне практическом смысле, понимаемом как «собранное» на основе согласия единство. По-другому не победить. В политическом плане «бескомпромиссные» неизбежно становятся маргиналами. Те, кто ориентирован на успех, должны думать о возможности союзов, коалиций и т.д.
Возьмем екатеринбургский случай битвы «храм vs сквер». Фактически столкнулись два меньшинства. И каждое из них, ориентируясь на победу, предполагало, что эта победа может быть достигнута за счет того, что к их позиции можно присоседить молчаливое большинство (ну, или большую часть его). Вы заметили, что все политические группы постоянно считают «сколько нас»? Демократия, понимаемая как власть большинства, постоянно провоцирует вопрос «Как стать большинством?». Идет соревнование за то, чтобы можно было сказать: «мы – народ». Как минимум, надо представить себя большинством, даже если вас 100 человек, надо обязательно выглядеть большинством. Такое представление очень часто не работает, так как реально видно, что большинства нет ни у одной из сторон конфликта. Поэтому, как максимум, надо перетащить на свою сторону, даже силой, колеблющихся и неучаствующих. В этой ситуации любая попытка плебисцита по типу «или – или» фактически насилует молчаливое большинство, обязывая его определиться, и провоцируя таким образом общественный раскол.
А должна была бы быть попытка смысловой коалиции, построенной на более сложном решении, чем «либо сквер, либо храм», потому что простые решения раскалывают. Сложное решение, например, «и храм, и сквер, но не там, другого размера, цвета и т.д.». Сложный паззл, который в той или иной степени удовлетворял бы больше людей. Когда ВЦИОМ фактически по заданию президента провел опрос, возникла короткая ситуация с возможностью компромисса, общество ведь так и сказало: «да, храм, но в другом месте». При этом одна сторона – «антихрамщики» – в лице блоггера Варламова сказала «Екатеринбург победил», а другая в лице Владимира Легойда вынесла вердикт «Екатеринбуржцы за храм». Каждый таким образом оценил результаты опроса как свою победу. И это хорошо.
Борис Межуев:
– В данном случае, это было очевидно. Несложный компромисс.
Игорь Задорин:
– Да, несложный, но и на это, оказывается, многие не готовы. Буквально через день меньшинства опомнились: из группы поддержки «борьбы за сквер» заявили, что ВЦИОМ провел неправильный и некорректный опрос, и тут же екатеринбургская епархия высказалась почти теми же словами – «опрос ВЦИОМ необъективен». То есть Администрация Президента РФ запустила опрос как согласительную процедуру, но обе стороны конфликта отказались от согласия. Они не могли сказать – «мы против согласия», они публично не согласились с согласительной процедурой. Но по факту они не приняли возможность компромисса. Потому что в логике конкуренции, когда противник говорит, что он победил, это означает, что «мы проиграли», а это невозможно признать и принять. Новые стратегии win-win, когда нет проигравших, просто отсутствуют в наших головах.
Ситуацию с Севастополем вы знаете лучше меня, там тоже идет борьба не на жизнь, а на смерть (ну, политическую, конечно). И для внешнего восприятия это все уже укладывается в одну цепочку – Екатеринбург, Севастополь, Санкт-Петербург с Исаакием, Архангельск с мусором, наши московские битвы за те же скверы: все это про полное отсутствие культуры диалога, умения согласовывать интересы и неготовность вступать в согласительные процедуры.
А почему? Потому что, несмотря на повторяемость мантры про соборность у нас явно доминирует культура конфликта и конкуренции, которая долгие века являлась приоритетной для всей западной цивилизации. Запад вырос на этом, на примате силы, ориентации на полное «уделывание» противника: пусть даже у нас меньшинство, но мы навязываем всем свою позицию. Только в последнее время Европа стала демонстрировать движение к культуре диалога, компромисса, толерантности после осознания ужаса двух мировых войн и прочих «прелестей» культуры жесткой конкуренции. А мы по-прежнему находимся в старой политической парадигме непримиримой борьбы, из которой следует, что у политических оппонентов не может быть общей позиции, каждый просто обязан победить любой ценой, причем обязательно с унижением соперника, иначе это вроде как и не победа. Такое понимание политики в полной мере усвоено нынешней Россией, прежде всего элитой, но и не только ею.
Борис Межуев:
– Да стало модно не выслушивать аргументов противника. Даже если мы сами понимаем, что не во всем правы, мы должны победить. Нет других альтернатив.
Игорь Задорин:
– Могу ошибаться, конечно, но мне кажется, раньше этого было меньше. Да, может, и согласия было не так много, но не было именно вот этого стремления «уделать», «размазать», «закрыть» политического соперника окончательно и бесповоротно. Скорее, более распространенным было желание уйти от ненужного спора, опасной борьбы, рисков «гарантированного взаимного уничтожения».
Борис Межуев:
– Раньше действительно была другая культура – традиция интеллектуализма, которая позволяет видеть разные позиции, говорить, что так-то с одной стороны, так-то с другой…
Игорь Задорин:
Да, вспоминается такой случай. В 2004–2005 годах Олег Алексеев проводил клубные семинары для представителей бизнеса, и вот на одной такой встрече с каким-то зарубежным гостем один наш молодой «восходящий» бизнесмен говорит: «Мы все должны учиться жесткой конкуренции». А присутствующий Олег Генисаретский так тихонько спрашивает: «А вы не хотели бы научиться сотрудничеству?» Вопрос повис в воздухе, половина присутствующих просто не поняла его – мол, что за ерунда. Сегодня «конфликт», «конкуренция», «борьба» – это уже система воспроизводящихся механизмов, в том числе в медиа. Все нынешние ток-шоу – просто квинтэссенция такого подхода. Форсированная конкуренция, переходящая просто в непрерывный «ор». Даже условно «интеллектуальные споры» обязательно проходят в логике «задавить». Фактически культура силового противостояния транслируется теперь как социальная норма. Если это приемлемо по ТВ, то люди воспринимают подобное как норму и в своей жизни.
Борис Межуев:
– Есть ли какое-то понимание, откуда эта потребность все-таки, видимо, интеллектуального зрителя смотреть такие ток-шоу? Если хочется боевого «драйва», можно, скажем, рестлинг посмотреть, боевики с условным Чаком Норрисом…. Откуда такая большая потребность в этой «идейной» борьбе, т.н. баттлах? Она тоже синтетическая?
Игорь Задорин:
– Сложный вопрос. Могу только предложить некоторые известные гипотезы общего толка.
Во-первых, длительное существование страны в отсутствии внешних войн (и слава Богу, что это так) вынуждает канализировать присущие многим людям агрессивность и стремление к доминированию в другие сферы – спорт, политику, бизнес, культуру. И кто-то компенсирует свои «боевые комплексы» на стадионах и рок-фестивалях, а кто-то у экрана телевизора, смотря, как медийные интеллектуалы поливают друг друга разными жидкостями и «нехорошими словами». То есть на «баттлы» есть спрос.
Во-вторых, есть общемировой тренд на рост разнообразия, фрагментированности, плюралистичности общества, который в свою очередь определяется развитием человечества в сторону индивидуализации, самодостаточности одного человека. Он (человек) уже зачастую может выжить один, и ему для этого совсем не нужны племя, род, семья, с которыми он должен согласовывать свои интересы и амбиции. Можно быть свободным, независимым от общества, от социальной нормы (да и норма то исчезает). И, как считает тот же Роналд Инглхарт, человечество переходит от материалистических ценностей к постматериалистическим – от ценностей выживания к ценностям самоутверждения и самоактуализации.
Кстати, в своем исследовании мы задали такой вопрос на самоидентификацию, в некотором смысле глуповатый: «Как вы считаете, вы человек особенный, сильно отличающийся от остальных, или такой же, как большинство?». Думаю, в 1970-80-е годы на такой вопрос 2/3 респондентов сказали бы, что они – такие же, как большинство. Сегодня же 2/3 ответили, что они «отличаются от большинства».
Ну, а от ценности самоутверждения до отношения к жизни как к перманентному «баттлу» – один-два шага. «У верблюда два горба, потому что жизнь – борьба». И вот, пожалуйста, уже не только боксеры встречаются на ринге, но и политики, музыканты, поэты, и даже у социологов и философов проходят не диспуты, а именно «баттлы».
Борис Межуев:
– Со спросом на конфликт, пожалуй, можно связать и «культ силы», распространенный в политической элите. Поиск компромисса, диалог с оппозицией считается слабостью и однозначно «минусует» внутриэлитную репутацию и потенциал дальнейшего продвижения. «Я что, слабый?» – спрашивает самого себя севастопольский губернатор Дмитрий Овсянников и начинает бороться с реальным местным активом там, где мог бы получить дополнительную энергию общественной поддержки.
Игорь Задорин
– Справедливости ради надо сказать, что в конце 90-х и у народа был запрос на сильную власть, способную «навести порядок в стране». Однако уже в 2005 и 2011 году, когда мы проводили инициативное исследование под названием «Качество и качества власти» и задавали гражданам вопросы о качествах «идеальной» и «реальной» российской власти, ситуация изменилась. Причем в 2005-м «сила» не входила в топ качеств «идеальной» власти, но была одним из лидеров по частоте называния в ряду качеств, присущих современной власти в России. А в 2011 году «сила» еще более понизилась в рейтинге наиболее важных и стала первой среди актуализированных характеристик российской власти. Это означает, что к 2011 году запрос на «силу» в обществе был в известной степени удовлетворен. А самыми востребованными (топ-5) стали такие качества Власти как «справедливость», «честность», «законность», «неподкупность», то есть вообще-то типовые качества «судьи», верховного арбитра.
Но я согласен с Вами, в сознании элиты «сила» по-прежнему остается самым важным показателем «эффективности». По этой логике екатеринбургский губернатор Евгений Куйвашев получает свою долю претензий: «смотри, вот в Питере взяли и разогнали демонстрацию, а ты не смог…». И все вступают в борьбу, и никто не предлагает площадки, платформы, механизмы согласительных процедур, поскольку это «не формат», и не может быть представлено «наверху» как достижение.
В конце 1990-х на некоторых политологических тусовках мы обсуждали вопрос отмены выборности губернаторов. Я был сторонником такой отмены, так как тогда они были чем-то вроде ядерной войны в регионах: после победы любого кандидата в регионе оставалась выжженная пустыня и раздробленная и обозленная элита. Политтехнологи начала 1990-х работали на технологиях продвижения «своего», а политтехнологи второй половины 1990-х – на технологии очернения «чужого», естественно порождавшие долго не заживающие травмы и конфликты. Политтехнологи следующего поколения должны были бы работать как «дипломаты внутренних дел», выстраивающие коалиции, предлагающие компромиссные решения, решающие конфликтные ситуации. Это должны были бы быть такие переговорщики между конфликтными элитными группами. Лидер одной партии порой не может встретиться публично с лидером другой партии, должны появляться медиаторы – люди, которые станут непубличным мостиком между этими лидерами. Но увы, это не стало нормой. Нормой стала «силовая зачистка поля». Это в общем-то на какое-то время тоже может стать вполне эффективной технологией преодоления расколов. Но на время.
Сегодня в российском обществе просто колоссальный запрос на медиацию, на технологии согласия. А предложений таких в социально-политической сфере – нет. На мой взгляд, в Екатеринбург должна была поехать команда людей, необязательно публичных, таких, с позволения сказать, «внутренних дипломатов», которые стали бы искать способы согласования интересов, подвижек в нюансах, поиска компромиссов. Но конечно, это очень нетривиальная задача – создание и культивирование механизмов социальной интеграции, сборки и согласия в противовес механизмам раскола и конфликтов. Раскалывающих механизмов гораздо больше. «Крымнаш» и «Бессмертный полк» вызывают такую радость именно потому, что это – редкий случай. На один «Бессмертный полк» у нас сотня конфликтов локального характера, которые не выходят на согласительные процедуры и не находят решения.
Борис Межуев
– Существует точка зрения, что власти гораздо легче управлять конфликтами, чем согласием. Манипулируя противоречиями, легче регулировать целое, чем в ситуациях, когда общество, без посредства власти (перед февралем 1917-го года, например) договаривается. Власть заинтересована в конфликтах. Непримиримые красные и белые, татары и русские. И чем больше в обществе будет непримиримости, тем меньше будет в обществе протеста против власти.
Игорь Задорин
– Да, безусловно, так и есть. И древняя политтехнология «Разделяй и властвуй» по-прежнему эффективна. Но умная власть должна считать риски, когда управляемая конфликтность может перейти в неуправляемую, когда начнется расползание, разрыв общественной ткани, и на месте цветущего разнообразия возникнет просто несколько разных объектов управления, а власть будет просто утеряна. Можно провоцировать некоторые группы на конфликт между собой, но эти группы могут набрать силу и сбросить власть, как лишний элемент в их споре. Управляемый хаос – хорошо, когда вы – главный медиатор, но есть риск заиграться. Так ведь и с войнами – можно конкурировать-конкурировать, но кто-то возьмет и нажмет красную кнопку «война».
Борис Межуев
– Я не чувствую интеллектуальной потребности в склейке. Владимир Соловьев раньше был медиатором в своих ток-шоу, играл роль персоны власти, без которого все передерутся. А теперь он активный участник конфликта, по существу, его разжигатель и т.д. Физиологически смотреть это невозможно.
Игорь Задорин:
– Ну, наши конкретные ток-шоу мы уже обсудили. Я бы отметил более существенное в Ваших словах, а именно то, что социальные институты, которые могли бы являться институтами общественной интеграции, наоборот работают на конфликт и раскол. Понятно, что СМИ как раз заинтересованы в конфликтах и войнах, потому что они именно их и продают. Наши СМИ все больше превращаются в один большой Колизей, где одни гладиаторы непрерывно сменяют других, 24 часа в сутки, 7 дней в неделю. Но вот Верховная власть в лице Президента, долго игравшего роль как раз верховного арбитра, все чаще выглядит как защитник определенной, не самой большой, но весьма привилегированной части общества. И это становится заметно населению, что уже фиксируется в опросах.
Также и церковь, которая в моем представлении должна бы являться институтом медиации, согласия и умиротворения, все чаще становится субъектом конфликта, причем активным. Все чаще в приватных разговорах с людьми из околоцерковных кругов слышишь: «да, мы боремся», «мы на войне». По вопросам собственности вообще агрессия – «это наше, и мы его заберем, что бы кто ни говорил». Я в таких случаях вспоминаю свое первое знакомство с Александром Дугиным, году в 89 или 90-ом, на каком-то семинаре. Меня тогда поразили два молодых человека, которые выступали как православные, но как-то очень воинственно. Я подошел к ним с вопросом неофита: «по-моему мнению, православие – религия любви, мира и добра, как же вы можете так говорить про свою борьбу?» А Дугин ответил: «это все ваши толстовские и прочие искажения, православие – это боевая религия, мы исповедуем боевое православие». Теперь я вижу, что это не маргинальное понимание христианства, а фактически стало пониманием целого большого сообщества.
Таким образом даже те социальные институты, которые, на мой взгляд, должны были бы быть медиаторами и проводниками согласия в обществе, влились в культуру борьбы и конкуренции.
Любовь Ульянова
– Соборность в актуальной исторической памяти связана с какими-то, скорее, советскими традициями: строительство БАМа, освоение целины и тому подобные мега-проекты, которые объединяли всю страну – то, что многие тогда ненавидели, но это были инструменты социальной медиации. Уместен ли такой советский опыт сегодня?
Игорь Задорин:
– Да, большие мега-проекты – это как раз то, что объединяет любую страну, задает общие ориентиры и даже формирует общие ценности. Но мы тут не оригинальны, и амбициозные «большие проекты» не являются эксклюзивным атрибутом советскости. Марсианский проект Илона Маска – это про то же, про реализацию потребности многих людей поверить во что-то общее, когда этого общего почти не осталось. В таких проектах как раз очень многие находят свои смыслы, и таким образом формируется смысловая коалиция и единство, к чему в той или иной степени стремятся во всех странах.
А вот о чем действительно имело бы смысл подумать в теме «советскости», так это именно про Советы как механизм общественной дискуссии и согласования интересов. В свое время они были образцово-показательно дискредитированы как абсолютно неэффективные органы управления. Пожалуй, так и есть. Для оперативного, тем более хозяйственного управления это, наверное, непригодный механизм. Но как школа политической субъектности, как школа выработки решений, как место неспешного согласования долгосрочных интересов – почему нет?
По моему глубокому убеждению «соборность» может возникнуть только при повышении низовой субъектности. В коалиции могут вступать только субъекты, а не те, кто запросто готовы отдать свои полномочия. Эти последние лишь объект для управления. Люди, готовые быть только «объектами управления» (таких, кстати, всегда будет много, и это порой определяется объективными обстоятельствами), ни в какие советы, и ни в какие соборы, и ни на какие выборы никогда не пойдут. Там они должны будут напрягаться, чего-то решать, высказываться, а может быть даже отстаивать свою позицию. Это дикое напряжение для очень многих, и им это не нужно. А вот тем, кто внизу осознал свою субъектность, свою готовность принимать решения по поводу других людей и нести за них ответственность, коалиции и не мифическая, а вполне практическая «соборность» очень нужны. Но таких пока мало.
На мой взгляд, сегодняшняя государственная власть должна быть заинтересована в такой правильной «советизации», то есть перевода большего числа решений и ответственности в самый низ. В этом случае она может выступать в роли эффективного управленца больших проектов, и при необходимости арбитра. А большее число локальных вопросов (и конфликтов) может и должно решаться, как говорится, на местах.
Поэтому сейчас в политологическом сообществе, пожалуй, все уже сошлись на том, что самой актуальной и фундаментальной проблемой нашего политического устройства является проблема местного самоуправления. Сейчас фактически произошла полная ликвидация низового самоуправления, и его надо восстанавливать. И, очевидно, что для минимизации межрегиональных расколов и прочего сепаратизма, было бы правильнее дать большее управление низовым субъектам, а губернаторов как раз назначать. Низовым субъектам дать побольше полномочий и ресурсов, и пусть они договариваются о своих низовых проблемах с губернатором, и/или объединяясь друг с другом. Им-то без коалиции точно не выжить и локальную экономику не создать.
Борис Межуев:
– В этом случае очевиден конфликт выборных и невыборных. Невыборные будут не легитимны, будет все время конфликтные ситуации. «Нас народ выбирал, а ты кто такой?».
Игорь Задорин:
– Здесь тоже может быть компромиссное решение. Скажем, легитимность губернатора формируется по правилу двух ключей: президент предлагает свою кандидатуру назначенца, но Законодательное Собрание региона должно подтвердить полномочия. Если предложенную президентом кандидатуру несколько раз в Законодательном собрании отвергают – президент предлагает другого. Но если приняли, то все: губернатор является наместником верховной власти в регионе, и его главная задача – блюсти единство государства российского и обеспечивать связность социально-экономического пространства страны. Но вообще развитие местного самоуправления это большая отдельная тема, хотя и связанная, конечно, с вопросами культуры диалога и согласия. И, конечно, актуализированная именно в связи с множащимися локальными протестами.
Борис Межуев:
– Очевидно, что тема локального протеста получает большой резонанс. Логично было бы предположить, что власть в своих собственных интересах могла бы создавать тех, кто эту тему будет поддерживать. Людей, которые не расходились бы с властью в прокрымской ориентации, но выступали бы в роли таких локалистов на стороне гражданского общества. Мы говорили об этом на РИ еще в 2016 году. Мне казалось, здесь есть элемент для политического творчества, который пока никакая сила не взяла. Севастопольцы могли бы, но они предельно локализованы, они мыслят только категориями своего города.
Любовь Ульянова
– Кстати, можно вспомнить дореволюционные земства – ведь именно локальные конфликты вокруг прав и полномочий самоуправления, конфликт, с которыми перестали справляться губернаторы, стали собираться в общероссийскую картину и в конечном итоге выплеснулись в политический конфликт на уровне всей страны.
Игорь Задорин:
– Проблема отчасти состоит в том, что в силу очень высокого разнообразия территорий и фрагментированности общества, муниципальная реформа у нас не может быть универсальной (одинаковой) для всех регионов. Не может быть у нас единых порядков для всех муниципалитетов – они очень разные. Не может быть одинаковых прав и статусов, это будет сильное напряжение. Надо искать варианты разных статусов, например, пусть будут семь типов местного самоуправления, и отдельные сельские поселения должны сказать: «мы претендуем вот на такой-то». Должны быть выработаны критерии установления для конкретной муниципии (сельского района) соответствующего статуса МСУ. Если кто-то претендует на определенные права, значит, должны быть соответствующие критерии допуска к этим правам (число избирателей на территории, ВВП на душу, число предпринимателей, число пьющих/непьющих, число общественных организаций и их членов и т.д., и т.п.). Не обеспечил? Тогда, извини, тебе другой тип самоуправления с ограничениями. И каждое из поселений должно принимать решение о переходе на другой статус, исходя из понимания – «потянем – не потянем».
Главное, что хочу еще раз сказать, растущее разнообразие территорий, социальных статусов, стилей и образов жизни, ресурсов и возможностей, безусловно, должно отражаться в многообразии политических решений и их большей таргетированности, нацеленности на определенные группы. Нет уже единого гомогенного общества, значит, все менее эффективными становятся универсальные решения «для всех». Еще хуже, если они становятся силовыми. Надо вступать в диалог, искать согласие. Надо искать общее в разном, а не принуждать разное к общему. Уже не получится. Вообще я надеюсь, что в конце концов в нашей политике воплотится пророчество Никиты Николаевича Моисеева: «России в ХХI веке принадлежит великая роль «учредителя компромиссов». Хочется, чтобы Россия показала всему миру примеры новых социальных технологий и новых достижений в парадигме «мира», а не в парадигме «войны». Мы должны придать практический, даже технологический смысл идеологизированному понятию «соборности» как технологии общественной сборки, склейки, согласия.
______
Проект Русская Idea осуществляется на общественных началах и нуждается в финансовой поддержке своих читателей. Вы можете помочь проекту следующим образом:
Номер банковской карты – 4817760155791159 (Сбербанк)
Реквизиты банковской карты:
— счет 40817810540012455516
— БИК 044525225
Счет для перевода по системе Paypal — russkayaidea@gmail.com
Яндекс-кошелек — 410015350990956
