РI: Одним из ключевых факторов, определявших политическую жизнь России в последнее десятилетие ее предреволюционной истории, явилось взаимодействие законодательной (в первую очередь – только что возникшей Государственной Думы) и исполнительной (прежде всего – правительства) ветвей власти. Такое взаимодействие носило относительно позитивный характер в тот период, когда премьер-министром России был Петр Аркадьевич Столыпин – сильный политик, наделенный харизмой, выдающийся государственный деятель, консервативный реформатор.
Известный историк, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник ИРИ РАН, профессор РГГУ и ВШЭ, автор нескольких книг о П.А. Столыпине и истории Государственной Думы, в том числе – книги «Законодательная и исполнительная власть в России: механизмы взаимодействия (1906–1914)» (М., 2011) Кирилл Андреевич Соловьев доказывает, что Столыпин не только не игнорировал мнение Государственной Думы, но прилагал все усилия к тому, чтобы этот новый властный институт стал полноценным политическим игроком и значимым элементом государственного механизма. Именно в сильной Думе Столыпин видел залог политической стабильности и эволюционного развития России.
«Железный министр» России считал приоритетной задачей строительство стабильных политических институтов, позволяющих самортизировать удар по государственности, когда во главе страны оказывается правитель, лишенный харизмы, а в его окружении уже больше нет популярных помощников. О том, каким образом Столыпин выстраивал отношения с народным представительством, и почему после его гибели Дума, вместо того, чтобы стать опорой монархии, приняла активное участие в её крушении – ответственный редактор сайта РI Любовь Ульянова побеседовала с Кириллом Соловьевым.
Беседа была записана в начале октября 2016 года, в преддверии годовщины Манифеста об усовершенствовании государственного порядка 17 октября 1905 года.
***
Любовь Ульянова
Уважаемый Кирилл Андреевич! В нашем предыдущем разговоре мы остановились на периоде Первой русской революции, крахе неославянофильства в этот исторический момент. Можно ли, тем не менее, полагать, что Петр Аркадьевич Столыпин, чья общегосударственная деятельность начинается в 1906 году, выражал в чем-то именно славянофильские идеи – как утверждается в книге «Петр Аркадьевич Столыпин: интеллект и воля», изданной Фондом изучения наследия Столыпина в 2011 году?
Кирилл Соловьев
Я бы так не сказал. Риторические обороты Столыпина были характерны для многих представителей бюрократической элиты. Разумеется, Столыпин не отказывается от факта существования самодержавия – ведь это записано в Основных законах. Да, в его выступлениях никогда не услышишь слово «конституция». Но, думается, дело только в том, что это слово было неприемлемо для императора. Поэтому Столыпин будет говорить об «обновленном строе». О «представительном строе». Вместо того, чтобы констатировать простой факт – что в России возникла конституционная монархия.
Но, вместе с тем, Столыпин именно так и думает. Это видно по его проговоркам. Скажем, когда к нему приходят депутаты-правомонархисты и говорят: у нас ведь такое же неограниченное самодержавие, как раньше, а Дума – это Земский Собор. Столыпин морщится и отвечает: «Видимо, император думает также, как и вы». И очевидно, что эта позиция не очень симпатична Столыпину.
Более того, для Столыпина было важно установление диалога с Государственной Думой, в не меньшей степени – с Государственным Советом. Он сознательно выстраивает соответствующие отношения с этими участниками политического процесса. Так, Столыпин вводит правило, что министры должны принимать, в первую очередь, депутатов, а уже потом – своих заместителей, прочих сотрудников, губернаторов. Тем самым, он показывает, что депутаты выше весьма высокопоставленных чиновников.
Столыпин вполне признает, что депутаты могут существенным образом менять правительственные законопроекты. Причем изменения могут быть столь радикальными, что от правительственной инициативы на выходе мало что останется. И позиция Столыпина такова – чтобы добиться обратного, надо идти в Думу, разговаривать с ней, договариваться. И Столыпин это умеет – он хорошо себя чувствует в публичном пространстве. Столыпин ведет себя как политик нового типа. Он понимает, что политическая реальность в 1905 – 1906 годах изменилась настолько, что обратного пути нет. Это его принципиальная позиция. Несмотря на то, что мысль дать обратный ход прокручивается в головах многих государственных деятелей, а главное – Николая II.
Пусть Столыпин использует слова «самодержавие», «народность», «национализм». Он вкладывает в них иное понимание, чем это было у славянофилов. Его трактовка национализма отличается от понимания тех, кто сам называл себя «националистами». Не говоря уже о современном наиболее популярном понимании национализма, которое так или иначе связано с ксенофобией. Столыпин и не думает о национальном государстве в условиях, когда нация еще не сформировалась. Наконец, Столыпин не ставил под сомнение законодательство о веротерпимости 1905 года.
Более того, было бы неправильным вписывать Столыпина в прокрустово ложе какой-либо идеологии. Его тексты, интервью в газетах, выступления в Думе позволяют назвать его политиком здравого смысла. Он действует так, как полагает правильным и целесообразным в каждой конкретной ситуации: для сохранения России в действующих границах; для того, чтобы Россия представляла собой конкурентно-способную державу. чтобы она могла отвечать на вызовы времени, учитывая, что эти вызовы принимают всё более серьезные формы. Поэтому у Столыпина гибкая позиция: в одних случаях принимаются решения консервативные, в других – либеральные. И точка зрения Столыпина на многое со временем меняется. Кстати, это не всегда хорошо. Александр Соломонович Изгоев во многом прав – от заявленного в 1906 – 1907 годах к 1911 году не много осталось. По разным причинам. Столыпину приходилось отступать, от чего-то отказываться, идти на уступки своим оппонентам, прежде всего, справа. Но надо понимать, что по-другому Столыпин – не единственная и далеко не самая могущественная сила – поступать не мог.
Любовь Ульянова
Для Столыпина была важна сильная Дума? Обычно считается, что Столыпин приходил в Думу, чтобы отстоять свою позицию, игнорируя при этом мнение думцев, не обращая внимания на ее полномочия.
Кирилл Соловьев
Правые шутили, что Столыпин любит приезжать в Думу, потому что у него хорошо получается в ней выступать. Что он в этот момент чувствует подлинную славу публичного политика. Это действительно так. Многие министры с такой ролью не справлялись. Но это только часть правды.
Да, конечно, Дума – очень сложный партнер. Здесь важно понимать, что Столыпин – это не только аграрная реформа, а целый цикл преобразований, система реформ. Но из этой системы абсолютное большинство либо вообще не будет реализовано, либо будет реализовано слишком поздно и после смерти Столыпина, либо будет реализовано не в том виде, как изначально предполагал сам Столыпин и его сотрудники, разрабатывавшие нововведения. Многие инициативы, которые Столыпин вносит в Думу, лежат там много лет. Например, проект волостного земства, который в итоге не примут в Государственном Совете; судебная реформа, которая будет принята после смерти Столыпина; рабочее законодательство; введение всеобщего начального образования. Все эти проекты действительно либо не пройдут через представительные учреждения, либо пройдут с изменениями и слишком поздно.
Возникает вопрос – а зачем тогда Столыпину нужны представительные учреждения?
В 1907 году, когда встал вопрос о роспуске II Думы, в правительстве достаточно серьезно обсуждался вариант упразднения Думы вообще и замены ее множеством местных, региональных дум с сохранением в центре единственного законосовещательного учреждения – Государственного Совета. Иначе говоря, речь шла о низведении Думы до статуса органов местного самоуправления. Столыпин не пошел на этот вариант. Равно как он не согласился и на изменение её полномочий. В 1907 году он сохранил Думу как законодательное учреждение.
Анатолий Николаевич Куломзин, воспоминания которого скоро будут опубликованы, писал относительно 1906 года следующее. Будто бы Столыпин считал роспуск и I Государственной Думы неоправданно резким шагом, не соглашаясь с позицией бывшего тогда премьер-министром Ивана Логгиновича Горемыкина. Впрочем, возможно, это и неправда.
В любом случае Столыпин был сторонником Думы как законодательного учреждения. И мне представляется, вот почему. Для Столыпина Дума – это право премьера быть самостоятельной политической силой – по крайней мере, автономной от Царского Села. Столыпин – уже не приказчик при государе. Он не просто один из чиновников, пускай и высокопоставленный. Он обладает самостоятельной политической волей, он может отстаивать эту волю в представительных учреждениях. Он с ними договаривается, он получает свободу маневра, которой у него нет, если нет Думы.
Государственная Дума, особенно после Положения о выборах 3 июня 1907 года, концентрировала в себе конструктивно мыслящую часть российского общества, обладавшую имущественным цензом, а, значит, имевшую определенные имущественные интересы и вынужденную за эти интересы бороться. Эта часть общества – земство, объединенное дворянство, бизнес-круги, религиозные и национальные группы – была готова к диалогу с властью, не отступая при этом от собственной позиции. Интересы этой части общества состояли в том числе во взаимодействии с властью. Это давало правительству определенный шанс на проведение многих преобразований – с санкции общества, с участием общества как эксперта, при поддержке различных групп из разных губерний, в том числе – с окраин страны.
Но с этим обществом надо было уметь работать. И у Столыпина это более-менее получалось. Иногда он вызывал раздражение в Думе, иногда он ссорился с депутатами. Довольно непросто складывались у него отношения с октябристами, лучше – с националистами. Так или иначе диалог с Думой был. А когда Совет министров рассыпался как учреждение, лишился необходимого центра в лице председателя, когда власть всё больше и больше, как до 1905 года, переходила в Царское Село, когда в соответствии с этим возникли теневые механизмы влияния на власть, а затем, когда центральная власть вообще рассыпалась как общая модель институтов в период Первой мировой войны, тогда и диалог с Думой утратил свою прежнюю выстроенность. В результате Дума из механизма стабилизации политической ситуации стала механизмом ее дестабилизации.
Любовь Ульянова
Вы рассуждаете в логике формального положения Думы – как новой части власти, введенной в государственный механизм. Но существует точка зрения, что Дума – это такая бутафория: формальные права есть, но это ничего не значит.
Кирилл Соловьев
Здесь надо уточнить, что имеется в виду под бутафорией. Согласно одному подходу, Дума – это бутафория, потому что всё решает правительство, используя Думу, чтобы в самой стране, а в особенности – за её пределами – думали, что есть законодательный орган власти. Дума только утверждает законы, которые штампует правительство. Есть и другой подход, марксистский. Дума – это ширма, скрывающая воротил бизнеса и латифундистов, которые вершат через Думу свои дела.
Первый подход, конечно, более распространенный. Но он совершенно не соответствует действительности. Так утверждают люди, которые ничего не знают о работе Думы.
Начнем с очевидного. Ни в одной из четырех Дум не было стабильного проправительственного большинства. Зато в I, II и IV Думах было антиправительственное большинство. Причем в некоторых случаях – довольно стабильное, как, скажем, в случае с возникновением Прогрессивного блока. Иначе говоря, депутатский корпус состоял либо из откровенной и очень жесткой оппозиции, подчас просто лево-радикальной, как во второй Думе. Или из оппозиции, готовой к диалогу с властью, но имеющей свою точку зрения и далеко не во всем готовой соглашаться с правительством, как это было в III Думе. Октябристы – это отнюдь не проправительственная партия.
Второе. У Думы были абсолютно реальные полномочия менять действующее законодательство, менять вносимые правительством законопроекты, определять ритм их утверждения или неутверждения. А самое главное – менять бюджет.
Депутаты ждали в комиссиях министров. Принимали там их очень жестко, порой отчитывая как школьников – например, на заседаниях бюджетной комиссии, а потом – и на заседаниях общего собрания Государственной Думы. И министры – военные, морские, иностранных дел – отчитываются. В независимости от того, что их круг полномочий не входит в сферу компетенции Думы (Дума не должна вмешиваться в вопросы обороноспособности, внешней политики страны). Потому что министры понимают – именно Дума решает, как (и, главное, – на что) они будут жить в текущем сметном году. Резюмирую, у Думы были абсолютно реальные рычаги влияния на политическую жизнь страны.
Более того, Дума постепенно инкорпорируется в систему управления. Настолько, что министры приглашают депутатов, как тогда говорили, «на чашку чая». И консультируются с ними по самым разным сюжетам. Какие законы вносить. В каком порядке их вносить. Какие лучше депутатам внести запросы. В итоге возникает множество неформальных связей, контактов, которые формируют политическую систему России с 1907 до 1914 года. А в некоторых моментах – и до 1917 года.
Поэтому Дума – это не бутафория. Это реальный механизм власти. Просто он новый.
И потом было бы странно, если бы депутаты пришли в Думу в 1906, 1907 году и сразу продемонстрировали выдающиеся познания в области законотворчества, не имея никакого опыта не только в законодательной, но и чаще всего в управленческой деятельности. Пусть в III Думе не будет неграмотных крестьян, не умеющих читать и писать (как было в первой Думе), тем не менее, большинство членов этого созыва не имело государственного опыта. Понятно, что такой опыт не возникает сразу, его нужно накапливать. И у кого-то это получилось – за время работы III и IV Государственных Дум некоторые депутаты стали довольно опытными парламентариями.
Третье. Никакое представительное учреждение не формируется для того, чтобы собрать в него лучших людей нашего времени. Выборы – не идеальный механизм. Это не механизм для отбора самых умных, самых красивых, самых талантливых. Часто получается прямо наоборот. Ценность представительного учреждения не в этом. Это не селекция лучших, а механизм легитимации власти. Это не ширма, а инструмент поднятия авторитета действующей власти.
И если власть призывает людей, дает им определенные полномочия ради того, чтобы повысить собственный авторитет, то нельзя потом взять и эти полномочия отнять. Раз их давши, приходится иметь в виду, что какие бы эти депутаты не были необразованные, глупые, недисциплинированные, темные, с их мнением надо считаться. И их точку зрения нужно уважать. И министры – хотели они того, или не хотели – вели себя подобным образом. Не раз бывало, что министр приходил на заседание думской комиссии, а кроме него на это заседание никто не пришел. Кворума нет. А министр потратил на это время. Но он приходит второй раз.
Предположим, на третий раз кворум был в наличии.
Министр рассказывает о подготовленном законопроекте, ожидая, что депутаты его читали и будут вносить правки, выступать в роли экспертов. А нередко случается, что, кроме докладчика от комиссии, никто законопроект и не читал. И всё равно члены комиссии вносят поправки, всё равно что-то меняют. Могло это раздражать министра, его ближайших сотрудников, помощников? Конечно, могло. И раздражало. И чаще всего законодательная инициатива во время обсуждения становится не лучше, а хуже. И идеи, обозначенные вначале, выхолащиваются. Процедура принятия закона долгая. Но такова плата за наличие представительного учреждения. Это результат диалога власти с обществом. А это вещь сама по себе ценная.
Любовь Ульянова
Если мы принимаем, что Дума – механизм, с которым нужно считаться, и Столыпин отстаивал эту позицию, то как он смотрел на будущее Думы? В какую сторону должна развиваться Дума как политический институт? Скажем, формирование ответственного министерства?
Кирилл Соловьев
Подобной мысли у Столыпина не было вовсе. И было бы неправильно его в этом обвинять. Николай Алексеевич Хомяков, хотя и октябрист, но тяготеющий, скорее, к левому сегменту либеральной мысли, полагал, что расклад сил в обществе, и партийный расклад определят, будет ли существовать ответственное перед Думой правительство или не будет. Если нет сильных партий, которые пользуются всероссийской славой и авторитетом, то рассчитывать, что партии будут формировать правительство – преждевременно. Может быть, когда-нибудь такое случится – но не в ближайшей исторической перспективе. Это раз.
Второе. Как известно, в Европе тогда существовали политические режимы, не предполагавшие формирование ответственного правительства. Это модель дуалистической монархии, отличавшаяся от английской модели. Австро-Венгрия, Германия и все входящие в нее немецкие государства, Япония. Россия вписывалась в этот ряд.
Третье. Столыпин был сторонником сохранения исторических основ политического бытия. А возможность влиять на состав правительства – практически единственный важный рычаг в условиях конституционной монархии, который был у царя. Если этого рычага нет, при наличии конституции, следовательно, монарх – это уже декорация, воспоминание о прошлом, а не полноценный политический игрок. Вполне естественно, что никто тогда не думал о превращении русского императора в английского монарха образца XIX века.
Столыпин был прагматиком. Он считал, что в данных исторических обстоятельствах сложившийся политический строй оптимален. И когда Лев Александрович Тихомиров, которого Столыпин привлек готовить записки по рабочему вопросу, предлагает изменить полномочия Думы, сделать ее законосовещательной, премьер выступает против. Он не видит необходимости ни в расширения полномочий Думы, ни в их ограничении.
Любовь Ульянова
Такая позиция Столыпина родилась уже после октября 1905 года? То есть он – как многие бюрократы – принял изменения в политическом строе страны как важное и правильное нововведение?
Кирилл Соловьев
У Столыпина была очень необычная карьера. Большую часть своей жизни он был сначала уездным, потом губернским предводителем дворянства Ковенской губернии. Выскочить из этой позиции в губернаторы – это нечто из ряда вон выходящее. Незадолго до назначения исправляющим должность гродненского губернатора в 1903 году он скажет – меня губернатором никогда не назначат, а в вице-губернаторы я не пойду. И тут удивительное дело – министр внутренних дел Вячеслав Константинович Плеве назначает его губернатором в Гродно. Там Столыпин понравился местному дворянству, причем преимущественно польскому. С их подачи он двигается дальше – получает назначение в большую и сложную Саратовскую губернию. Но вряд ли ему бы удалось «прыгнуть» с губернаторского поста на министерский – это случалось крайне редко – если бы не события 1905 года. Когда он продемонстрировал свою волю, смелость, способность принимать неординарные решения. Тем самым, Столыпин сделал государственную карьеру за три года. Это на самом деле поразительно. Его могли назначить министром еще в 1905 году, но отзывы о нем, которыми располагал Витте, не позволили это сделать. Он стал министром благодаря Горемыкину.
Скорее всего, до 1905 года Столыпин просто не думал о государственном строе для России.
Любовь Ульянова
Правительство вынуждено работать с Думой. Министры приходят в комиссии. Столыпин приходит в Думу. Ведет диалог. О чем этот диалог? Это идейные конфликты – скажем, кадеты выступают против какого-либо законопроекта по той причине, что он не соответствует их идейным установкам? Или это столкновения практического характера по частным моментам – нам не нравится пункт в таком-то законе? Рождается ли политическая жизнь в подобной работе правительства и Думы? Рождается ли в этом Дума как отдельная политическая сила, которая противостоит правительству и оказывает влияние на его решения?
Кирилл Соловьев
Это очень интересный вопрос, выводящий нас на серьезную проблему. Речь идет об одной из особенностей российского общества. Мне даже сложно сказать, с какого момента об этой особенности можно говорить. Вероятно, с конца XIX – начала ХХ веков. Эта особенность такова: в русском обществе политика осмысляется через призму больших идеологизированных проектов, политика – это обязательно строительство чего-то нового, нацеленного на создание общества нового типа. Это может быть утопия Сергея Федоровича Шарапова, писавшего о диктаторе, о мифическом обществе будущего. Это большое количество разнообразных социалистических утопий. Свои утопии были и у либералов, которые они планировали реализовывать в будущем. Такое восприятие политики подразумевает, что когда вы приходите к власти, вы сметаете всё, что было раньше. И на этом месте строите что-то принципиально новое.
Когда кадеты окажутся в I Государственной Думе, они так и будут рассуждать. Член партии кадетов Павел Иванович Новгородцев, очень эрудированный человек, блестящий юрист, с мировой известностью, рассуждает о том, что делать фракции в Думе, и говорит: нужно выкорчевывать существовавшее ранее, и тогда мы сможем работать, создавать новое. Это позиция человека, представляющего, скорее, не Думу, а Учредительное собрание. Впрочем, I Думу многие именно так и воспринимали.
Но законотворческая работа, да и политика – которая и есть борьба за место в представительном учреждении, а затем – борьба в этом представительном учреждении за победу именно вашей точки зрения – это борьба вокруг совсем других вопросов – преимущественно вокруг текущего законодательства. Любой, кто столкнулся с законотворчеством, знает – изменение одного закона влечет за собой серьезные изменения во всей законодательной системе, во множестве самых разных элементов, означает поиск и исправление несогласованностей и т.д. Часто легче не делать ничего, чем идти на реформы. Но менять всё равно нужно – ведь жизнь идет. Особенно быстро она шла в динамично менявшейся России начала ХХ века. Поэтому процесс законотворческий – это дискуссия вокруг конкретных сюжетов. Пускай они выглядят частными, пускай они касаются конкретных пунктов в законодательстве. Но за этими изменениями стоит реальный быт человека, определенные интересы. Поэтому, когда речь шла об изменениях законопроектов, депутаты выступали как практики, которые имели опыт работы в земстве, в университетах, в академической науке, как знатоки местной ситуации, и пытались по мере своих сил и способностей менять министерские инициативы. Так, как им казалось лучше. И тексты законов изменялись.
Другое дело, когда депутаты, после тихой работы в комиссиях и кабинетах, выходили на парламентскую трибуну – а делали они это для публики, для журналистов – вот тогда они говорили о России в целом, о том, какой они видят её в будущем. И здесь они выступали как сторонники больших проектов.
Для русской Думы был характерен своеобразный дуализм. В одном случае думцы выступали как люди, способные к диалогу по конкретным вопросам. А в другом – как догматики-теоретики, которые видели ситуацию в целом, и не всегда были способны её воспринимать как совокупность частностей.
Мне представляется, что первая ипостась ближе к настоящей политике, чем вторая.
Любовь Ульянова
Столыпин был активным сторонником земского самоуправления. Известен его законопроект о введении земства в западных губерниях. На Ваш взгляд, чем было земство для Столыпина? Мы на сайте пытались разобрать позицию Александра Исаевича Солженицына, заявленную писателем в «Красном колесе». Солженицын и в этом романе-эпопее, да и в своей работе «Как нам обустроить Россию?», характеризовал земство как необходимую для России корневую практику, реальную школу политики для обычных людей и хвалил в связи с этим Столыпина. Видел ли земство так сам Столыпин? Или это солженицынская трактовка того, что пытался сделать Столыпин?
Кирилл Соловьев
Думаю, в данном случае Солженицын был прав. Сам Столыпин любил подчеркивать, что он – земский человек. И, в общем, это была правда. В отличие от большинства чиновников у него не было юридического образования. Он о праве имел весьма отдаленные представления. Зато, с другой стороны, он знал, как организовано местное самоуправление (пускай не в земской губернии): он им фактически руководил в течение сравнительно долгого времени. Это первое.
Второе. В русском обществе, в том числе и в среде бюрократии, господствовало представление, что земцы значительно более эффективны в сфере управления, чем чиновники. И эту точку зрения разделяли ни одни земцы – что было бы естественно. Эту позицию разделяли и многие министры, включая, скажем, Плеве, который подчеркивал в разговорах со своими собеседниками-земцами – мол, мы с вами понимаем в чем дело, а чиновники ничего не понимают. То есть Плеве себя с чиновниками не отождествлял. Он занимал как бы земскую позицию. И это не единственный пример. Было много такого рода высокопоставленных чиновников, которые говорили о том, что чиновничество в России – это главная беда, что надо искать путь к обществу, а когда говорили «общество» – имели в виду земство.
Еще один момент. Положение 3 июня 1907 года создавало большие преференции при выборах в Думу землевладельческой курии. Именно эта курия формировала значительную часть Думы. В нашем понимании землевладельческая курия – это помещики. И вроде бы это правда. Но в чем проблема – явка на выборы в Думу была очень низкой по куриям. Особенно низкой она была как раз по землевладельческой курии. Часто являлось 3 – 5 % от списочного состава избирателей. Это значит, что приходили самые активные помещики. А самыми активными помещиками были земцы. (Если, конечно, не считать попытки мобилизации духовенства на выборах в IV Думу, но это совершенно отдельная история).
Это значит, что в итоге депутатами Думы становились земские деятели, которые всегда помнили, кто они такие. И неслучайно, что в годы работы III Думы существенно увеличились расходы на образование – а они выросли с 1907 по 1914 года в четыре раза. Росли расходы на медицину, на дороги. То есть на то, что было важно, в первую очередь, земцам. И это находило свое отражение в государственном бюджете. И когда Столыпин торговался с думцами о выделении денег на флот, он это делал так: Дума соглашается выделить субсидии морскому ведомству, а правительство учтет требования думцев при определении расходов на образование. Столыпин знал, что важно Думе – как представительнице земской России.
III и IV Дума получат явно выраженное земское лицо. И неслучайно сами депутаты будут говорить: мы – большое земское собрание. Собственно, это было недалеко от истины.
Любовь Ульянова
Если Дума вырастала из земства, была связана в каком-то смысле с землей, с реальными интересами на местах, которые они пытались провести через Думу, а не с идеологическими конструкциями, почему в 1917 году после падения монархии Дума исчезает в никуда, да и само земство тоже? Если земство получило свою политическую надстройку в виде Государственной Думы – то есть то, к чему стремилось на протяжении предшествующего полувека?
Кирилл Соловьев
Вы задаете вопрос, который выводит на проблему 1917 года. Это отдельный, специальный разговор. Дума играет немалую, скорее, ключевую роль в падении монархии. Именно представители Временного комитета Государственной Думы составят по большей части Временное правительство. Именно земствам передадут поначалу все контрольные функции на местах после упразднения должности губернатора.
Вы правы в том смысле, что значимость земств довольно быстро падает. И это вопрос – почему. Точно также действительно возникает вопрос, почему быстро забывают о Думе. Мавр сделал свое дело, и очень быстро ушел.
Мне думается, были запущены такие механизмы, которые лишили всякого смысла существование цензовых учреждений. Ведь Февральская революция победила как демократическая. Победили такие слова – именно слова – которые определили правила игры на ближайшие несколько месяцев: например, «демократия». И не соответствовать им не могли даже представители цензовой общественности. Они очень хотели быть демократичными. Они очень хотели на своих полотнищах обозначить лозунг Учредительного собрания, избранного в соответствии с теми правилами выборов, которые казались единственно возможными. Конечно, они этим лозунгам не соответствовали и, безусловно, проигрывали и Советам, и всем тем, кто стоял за ними. И хотя их возможности и полномочия поначалу никто не ставил под сомнение, тем не менее, они сами сомневались в себе. Наступила диктатура таких слов, которая выбивала почву из-под ног всей прежней элиты.
Любовь Ульянова
На Ваш взгляд, можно ли назвать Столыпина экономическим либералом при всем его политическом если не консерватизме, то государственничестве? Ведь решение разрушить общину, воспринимавшуюся как исконно русский институт, – явно либеральное.
Кирилл Соловьев
Замечу, что государственничество в той или иной форме было характерно для абсолютного большинства участников того политического процесса, если не считать социалистов, которые (хотя и не все) в той или иной форме тяготели к анархизму. Кадеты были безусловными государственниками. Тем паче октябристы. Или прогрессисты. Я уж не говорю о тех, кто стоял правее. Сторонников государства как ночного сторожа в Российской империи практически не было.
Что касается столыпинского экономического либерализма: здесь все зависит от того, как этот либерализм интерпретировать. Казалось бы, если исходить из современных представлений, то община должна восприниматься как серьезный тормоз для реализации частной инициативы. Так оно в действительности и было. Однако кадеты, будучи записными либералами, были противниками столыпинских аграрных преобразований, так как видели в этом избыточный волюнтаризм, выступали за сохранение общины или, по крайней мере, за то, чтобы её насильственно не разрушать. Так считали не все кадеты, но всё же это была кадетская догма.
Здесь важно не то, либерал Столыпин или нет. Проблема в другом. В русском обществе того времени абсолютно доминировала народническая парадигма при оценке общины, сельской жизни. Господствовал весьма определенный взгляд на то, что такое крестьянин, каким он должен быть, что он в обязательном порядке должен жить в общине, что община – это уникальная русская форма, которую надо ценить, что это наша связь с прошлым и это наша перспектива на будущее. И так мыслили отнюдь не только эсеры и энесы, но и консерваторы. И когда министр внутренних дел Иван Николаевич Дурново инициирует принятие указа 1893 года, задерживающего развитие русской деревни на годы вперед и предполагающего сохранение общинного уклада «на веки вечные», он выступает, в сущности, как народник.
И в том-то и смелость Столыпина, что ему удалось принять решение, которое вызывало раздражение у едва ли не большинства участников политического процесса. Процесс демонтажа общинного строя выпадал из представления о норме. Нам кажется естественным, что община сдерживает развитие, что крестьянин должен получить свободу, эмансипироваться в полном смысле этого слова, что Положение 19 февраля 1861 года вроде бы это предполагало. Но очень долго на это не решались. Столыпин сделал смелый ход. И в этом – его заслуга.
