Гётц Кубичек (р. 1970) – право-консервативный интеллектуал и издатель, организатор одной из наиболее влиятельных в современной Германии сети консервативных и «новых правых» писателей, историков, философов и публицистов вокруг «Института государственной политики». Весной 2024 года этот правоконсервативный интеллектуально-аналитический центр («фабрика мысли», нем. Denkfabrik) был вынужден пойти на самороспуск из-за правительственного давления и угрозы применения рестриктивно-репрессивных мер, однако на деле изменилось не так уж много.
О Гётце Кубичеке – «темном рыцаре», как его однажды нарекли в журнале Spiegel – по-немецки написано достаточно много. Как правило – это что-то пугающее и ужасное, но вместе с тем насквозь лживое. А вот русскому читателю «главный интеллектуал “новых правых”» (еще одно выражение Spiegel) совсем не знаком.
Точную степень его влияния на политику в ФРГ вычислить непросто, однако очевидно, что условный «круг Кубичека» играет не просто большую роль в определении курса партии «Альтернатива для Германии», но еще до ее появления сформировал целое правоконсервативное дискурсивное пространство нового образца. Впрочем, и это еще не все. У людей вокруг «Института государственной политики» есть явная претензия на продолжение – или хотя бы сохранение – богатейшей немецкой интеллектуальной традиции консервативной мысли во всем ее многообразии. Скорее именно об этом, а не о политике, и шел наш почти четырехчасовой разговор, в том числе для которого Гётц Кубичек и пригласил автора этих строк к себе в гости.
Текст разговора был записан, расшифрован и подготовлен к печати – в сентябре он должен выйти в формате небольшой книги в издаваемой Кубичеком серии Kaplaken. Сам издатель отдельно отметил в предисловии, что переведенное на русский язык интервью поможет исправить то «катастрофическое представление», которое сложилось о немецких правых в России, и – даже больше – впервые даст русскому читателю возможность судить о духовно-интеллектуальном состоянии современной немецкой консервативной среды.
В беседе также принимал участие Душан Достанич – научный сотрудник (PhD) Института политических исследований (Белград), член Немецкого общества по исследованию политической мысли.
Наиболее интересные фрагменты этого разговора впервые на русском языке публикуются ниже в трех частях.
Введение
Шнелльрода – небольшое поселение, которое по-русски бы назвали деревней, располагается между Эрфуртом и Лейпцигом посреди плодородных земель на востоке Германии. На одной из всего лишь двух улиц Шнелльроды стоит длинный угловой дом, увитый с одной стороны плющом. От каменной кладки первого из трех его этажей веет характерной для построек тех мест стариной – это некогда рыцарское поместье было перестроено в барочном стиле во второй половине XVII века после разрушений Тридцатилетней войны, а стены фундамента и некоторые другие части относятся еще к оттоновскому периоду, и их возраст составляет около тысячи лет. Под красной черепичной крышей на стене второго этажа изображена дважды изгибающаяся змея. Эту же змею мы тут же встречаем на ковке ворот.
Этот таинственный теллурический символ – логотип издательства «Antaios», в названии которого можно увидеть отсылку к одноименной работе Ханса Фрайера или к аналогично названному журналу Эрнста Юнгера и Мирчи Элиаде 1960-х годов. Юнгеровский «Антей» был задуман как площадка «метафизического сопротивления» унифицирующей современной цивилизации, словно выбивающей землю из-под ног древнегреческого героя. Эта аллюзия на античный миф, пожалуй, все же первична и в нашем случае. Как логотип, так и название издательства – впрочем, как и многое другое здесь – указывает на связь с землей. Большой зал для конференций, расположенный по соседству и свободно вмещающий пару сотен человек, украшен изображением сцен сельской жизни и инструментами крестьянского быта. Жизнь и труд на земле здесь особенно ценят, и Гётц Кубичек, живущий в Шнелльроде уже более двух десятилетий, соответствующим образом организует свой досуг. Как он сказал мне в один из дней – это для него «и отдых, и спорт одновременно».
Половина дома «главного интеллектуала “новых правых”» предназначена для жизни и быта семьи – когда-то здесь жили все семеро детей Кубичека, многие из которых уже покинули родительский дом. Вторая же часть постройки отведена под книжную лавку, библиотеку, кабинет и еще несколько доступных гостям помещений, которые будто переносят оказавшегося там в уже давно канувшую в Лету реальность. Стены кабинета и библиотеки, кажется, состоят из неподдающегося счету количеству книг, в которые кое-где вставлены дверные проемы, заштукатуренные кирпичи, печь и несколько условно свободных мест. Там висит либо календарь, либо картина, либо напоминающий Кубичеку о его службе в бундесвере шеврон дивизии SFOR Salamandre.
Перед одним из окон стоит затертый генуфлекторий, в углу – образы, изображения которых скорее напоминают православную традицию иконописи. В библиотеке – кресло с висящим на его спинке жилетом. И то, и другое когда-то принадлежало Армину Молеру и относилось к категории «любимого», но было подарено прежним владельцев Кубичеку незадолго до смерти. В одном из многих забитых книгами шкафов стоит необычная вещица – миниатюрная копия землянки хоббитов, в которую даже проведен свет, загорающийся при нажатии выключателя и освещающий маленькую фотографию Кубичека с одной из его дочерей – она и смастерила все это в подарок отцу. Толкиеновский миф, популярный и сегодня, был особенно любим несколькими поколениями правой и консервативной европейской молодежи в последние десятилетия ХХ века – отголоски этого полушутливо вспыли и в нашей беседе.
ЧАСТЬ I
ФИЛИПП ФОМИЧЕВ: Как бы Вы охарактеризовали современную эпоху с точки зрения общественной структуры и социальных отношений? На какое представление об обществе Вы опираетесь с своей деятельности?
ГЁТЦ КУБИЧЕК: Это весьма непростой вопрос. Я бы ответил на него понятием, которое предложил Ганс-Дитрих Зандер (Hans-Dietrich Sander) в дискуссиях немецких правых в конце 1980-х годов – «растворение всех вещей, распад всего сущего» (Auflösung aller Dinge) [1]. Этот термин отражает фундаментальный принцип современности (die Moderne), для которой характерно разрушение социальных связей и институтов. Это происходит потому, что современный взгляд на человека рассматривает только «индивида» и «человечество», словно между ними нет ничего более важного, чем «индивид». Так что нет семьи, нет народа, нет сообщества, нет связей – Бога в этом представлении нет и подавно. И тенденция к подобному распаду всего сущего прослеживается во всех сферах общественного развития.
Наше же представление о человеке – представление о человеке немецких правых – разумеется, иное. Мы исходим из того, что между индивидом и человечеством существуют другие измерения, которые при этом необходимы для выживания человека, народа и нации. И более того – существует Бог, то есть нечто большее, чем то, что может сделать сам человек.
ДУШАН ДОСТАНИЧ: Я разделяю это мнение. Если определять нашу эпоху, то я бы использовал термин Армина Молера – «междуцарствие» («das Interregnum»). Мы живем в эпоху междуцарствия, когда старые формы, старые стандарты ушли, а новые, которые были бы необходимы людям, все еще отсутствуют. И мы не можем точно сказать, как возникнут эти новые формы и чего от них ожидать.
ГЁТЦ КУБИЧЕК: Это очень важная мысль. Проблема в том, что противник – я сейчас говорю «противник» (Gegner), но при этом подразумевается и современность (die Moderne) как таковая – рассматривает институты как то, что отнимает у нас свободу. Раз мы должны соблюдать закон и порядок, раз есть армия и управление, учеба и обязанность, семья и традиция, раз есть структуры и запреты, чтобы общность (Gemeinschaft) или общество (Gesellschaft) могли нормально существовать и развиваться, – следовательно, все это отнимает у нас абстрактную свободу. Но при этом никогда не говорится о том, что эти институты существуют для того, чтобы обеспечить нам свободу конкретную.
Когда определенные вещи институционализированы, отпадает необходимость ежедневно изобретать их заново, и мы знаем, что можем положиться на эти структуры и институты, что они работают. Полиция в определенной степени отнимает у нас какую-то часть свободы, но вместе с тем она и обеспечивает нам ее, потому что теперь мы не должны стоять за дверью с оружием и защищать свой дом и имущество. Мы передали эту функцию институту, который делает это за нас.
Если я могу утром отправить своего ребенка в школу, будучи уверенным, что его там хорошо воспитают и обучат, — это огромное облегчение [2], потому что в это время я могу заняться чем-то другим. И это не упоминается, когда критикуют институты. Петер Слотердайк написал очень интересное эссе [3], в котором он называет стресс одним из главных обременений (Belastungen) нашей эпохи. Стресс — это огромное обременение, связанное с необходимостью каждый день заново искать способы решения вопросов, которые на самом деле должны быть очевидными. Слотердайк говорит, что в определенном смысле у нас сегодня больше свободы, но мы испытываем колоссальный стресс, потому что нам постоянно кажется, что мы недостаточно хорошо распоряжаемся этой свободой, что мы что-то упускаем, так как не можем уследить за всем. Эта диалектика очень важна.
ФИЛИПП ФОМИЧЕВ: Подобные рассуждения и те слова, которые Вы используете, – например, «разгрузка» (Entlastung), – указывают на то, что Вы опираетесь на Арнольда Гелена. Вы также используете метафору «распада всего сущего», которая может характеризовать современность как эпоху. Вместе с тем, Вы употребили два слова – «общность» и «общество». В социологии – еще начиная с Тённиса – эти термины различаются и даже противопоставляются. Переход от первого состояния социальных связей ко второму в общем-то считается необратимым. Вы тоже считаете, что если эта социальная трансформация уже произошла, то она необратима? Каковы тогда границы возможных изменений?
ГЁТЦ КУБИЧЕК: Господин Достанич прав, когда говорит, что мы живем в своего рода междуцарствии и, по сути, еще не знаем точно, как будет выглядеть будущий стабильный порядок. Конечно, это может быть порядок, который нам совсем не понравится – антиутопический порядок с узкой стратой во главе, контролирующей все вокруг и господствующей над всеми, и огромной массой, которую просто используют.
В одном из своих недавних докладов я поделился своим глубоким убеждением, что смартфон – эта индивидуализирующая человека техника – столь могущественен, что ему невозможно противопоставить ничего идеалистического. Идеал не сильнее этой маленькой коробочки. Вернее, он сильнее лишь в единичных людях, и тогда стоит задаться вопросом, почему эти люди невосприимчивы к его воздействию. Успех нахождения и установления нового порядка будет решающим образом зависеть от того, осталось ли в странах и нациях что-то такое, что могло бы послужить резервом, за счет которого можно возродиться в случае катастрофического сценария. На данный момент, однако, я считаю, что действительно достигнут культурный предел (Kulturschwelle), как сказал бы Гелен. Мы перешагнули через него, и после этого уже ничто не будет таким, как прежде.
И в этом отношении я лично настроен крайне пессимистично и скептически. Тот же Гелен в конце своей знаменитой книги «Душа в техническую эпоху» [4] пишет, что личность – это институт в единичном случае (Persönlichkeit ist eine Institution in einem Fall). Это в высшей степени продуманная фраза, она подводит итог всей книге. Институты не будут существовать долго, в том числе и по энергетическим причинам. Сейчас мы можем использовать больше энергии, чем любое поколение до нас. В 1940 году фермер был все тем же, что и за две тысячи лет до Христа. Но одним махом, благодаря энергетической эксплуатации нефти и других источников энергии, мир полностью изменился. Этот вброс энергии в нашу повседневность и есть причина последней стадии «распада всего сущего», потому что каждый теперь может экспериментировать, пробовать реализовать самые безумные идеи, которые уже не приводят к концу жизни, краху семьи или полному разрушению окружающих вещей – все можно быстро и легко перечеркнуть и начать заново.
Взять хотя бы брак. Раньше людям приходилось держаться вместе хотя бы по причине того, что одному человеку было не выжить. Благодаря колоссальному количеству энергии, которым мы сейчас обладаем, могут существовать даже самые безумные жизненные формы – люди расходятся, живут отдельно, преодолевают невероятные расстояния, чтобы увидеться с детьми, а государство поддерживает человека в тех областях, в которых ранее можно было положиться только на семью. Вы можете позволить себе иметь две квартиры и отправлять детей туда-сюда. Всего хватает и всего даже слишком много.
И это лишь один пример. Впрочем, очевидно, что это разрушает все связи. И Арнольд Гелен, к слову, утверждает, что отыграть это невозможно. Попытки искусственного аскетизма относятся лишь к очень узкой прослойке людей – если вы отказываетесь от многого, если вы строго воспитываете своих детей, если вы знаете, что иначе все будет безнадежно. Но масса, большинство людей счастливы, ведь теперь они могут экспериментировать, расточать, потреблять, ведь теперь им не нужно быть начеку, потому что все всегда под рукой. Я могу разрушить сейчас здесь все и восстановить за год, потому что есть достаточно энергии и денег. Раньше это было невозможно, сегодня – пустяк.
ФИЛИПП ФОМИЧЕВ: Как бы Вы охарактеризовали современное политическое пространство в Германии? Что в нем принципиально нового, с чем консервативным/правым интеллектуалам необходимо считаться?
ГЁТЦ КУБИЧЕК: На самом деле ничего принципиально нового на данный момент нет. Уже 70 лет «новым» является то, что немцы – как народ – убеждены, что не имеют права на существование, что они настолько провинились в истории, что было бы лучше, если бы Германии больше вообще не существовало. Это убеждение элиты, не простых людей, а тех, кто находится у власти, кто руководит этим народом и этой нацией. Разумеется, этот фундаментальный слом произошел в 1945 году, но подобная убежденность – несмотря на наличие всех предпосылок этого нарратива – еще не была укоренена. По-настоящему все это развернулось примерно 15-20 лет спустя, но, повторюсь, моральный крах произошел уже в 1945 году.
Это то, с чем немецкие правые должны считаться, поскольку именно это в значительной степени определяет политическую жизнь в Германии. Вы всегда должны быть настороже, чтобы не нарушить этот историко-политический нарратив. И это что-то уникально немецкое. В принципе, за последние триста лет немецкой истории вряд ли найдется этап, когда мы были так же бессильны, как сейчас. Я бы сравнил это состояние с Тридцатилетней войной – тогда мы тоже были разрушенной страной без реальной политической власти. В остальном у нас те же проблемы, что и у других европейских стран.
ФИЛИПП ФОМИЧЕВ: Ввиду стремительного развития цифровых технологий и искусственного интеллекта в центре этических вопросов вновь оказывается понятие человека, вопрос о его природе, его границах и автономности, а также допустимости внешнего вмешательства. Каждый день современная техническая цивилизация беспрецедентным образом вмешивается в нашу жизнь. Как Вы оцениваете эту проблему и возможность человека противодействовать ей? Каковы границы допустимого и как эти границы могут быть обоснованы? Какая этика, на Ваш взгляд, применима к современным технологическим процессам?
ГЁТЦ КУБИЧЕК: Еще один очень сложный вопрос. Проблема в том, что без Бога поиск стандарта в этих вопросах невероятно труден, если вообще возможен. Поэтому в этом вопросе я придерживаюсь в каком-то смысле ситуативного мышления. Я много раз видел, как люди были убеждены, что сами они не сделают определенных вещей – например, аборта. Или как они говорили, что лучше умереть в 75 лет, будучи еще достаточно здоровым и способным двигаться, а не лежать подсоединенным к проводам в кровати, чтобы прожить еще пять или десять лет благодаря медицинским технологиям, – хотя это уже не жизнь. Но очевидно, что в определенных ситуациях многие люди выбрасывают за борт все свои теории и убеждения и ведут себя совершенно иначе, – потому что вдруг находят причины, почему, нося больного ребенка, все-таки нужно сделать аборт или потому что хотят прожить еще несколько лет – даже прикованным к кровати, даже обмотанным проводами – и иметь радость взглянуть на своих внуков или почитать книгу.
Или возьмем совершенно другую область – фундаментальный скептицизм в отношении современных технологий, смартфонов с искусственным интеллектом, этой безумной современной коммуникации и этих отравляющих мозг форматов получения информации вроде TikTok. И вдруг эти же люди используют TikTok в политической борьбе. Они знают, что это отравляет мозг наших детей, разрушая их способность концентрироваться, делает их зависимыми от цифровых технологий и посредственными. Но здесь аргумент таков – мы должны это делать в политике, потому что так делают все остальные.
Все это заставляет меня невероятно скептически относиться к силе веры и идеалов. Может ли вера, могут ли идеалы быть для человека мерилом вещей, определять его жизнь? Я очень, очень скептичен в этом плане, потому что очень часто в подобные моменты верх берет ситуативное поведение. Я не хочу говорить о себе, что моя вера достаточно сильна. Это постоянная борьба. И как я тогда вообще могу выводит какой-то закон для других?
ФИЛИПП ФОМИЧЕВ: То есть, если мы говорим о связанных с современной техникой проблемах, об искусственном интеллекте, о вторжении технологий в нашу жизнь, все это оказывается неизбежным. Но ответ на вопрос об этическом, в конечном счете, кроется в самом человеке – не как виде, но как индивиде. Все зависит от того, как я сам могу установить эти этические границы.
ГЁТЦ КУБИЧЕК: Именно так. Арнольд Гелен сказал, что у консервативной культуркритики больше нет никаких шансов. Будь то Фридрих Георг Юнгер или Хайдеггер, будь то высокоинтеллектуальная традиция культуркритики – ничто из этого не имеет ни малейшего шанса против смартфона – по сути просто игрушки. Некоторые утверждают, что это уже форма трансгуманизма – смартфон, который идеально ложится в ладонь, словно это часть тела, является продолжением руки и мозга. И против этого консервативная культуркритика бессильна. Все, что мы можем сделать, это ограничить его использование до определенного возраста или, по крайней мере, использовать его должным образом для себя. Но можно ли использовать его против распада всего сущего? Или это уже распад всего сущего? Это очень сложный вопрос, и я не могу на него ответить. Я знаю людей, которые радикально отказываются от этой формы техники, радикально уходят в себя, в пространство без этих вещей. Тем не менее, и у них есть пылесос.
Но тут же возникает вопрос: не эгоистично ли это отступление, подобный уход в лес? Они спасают только себя, но уже не борются за этот народ, за кого-то другого, за своего ближнего. Ответ также может заключаться в том, что тем самым человек подает пример – радикальный пример, как это делает монах. Вести такую жизнь, а затем решить отказаться от современности, отказаться от всей этой техники, удалиться от масс, но открыться порядку, к которому нас призывает Господь – это монашеский шаг. И это, конечно, очень индивидуальное, почти эгоистическое решение. И оно никогда не касается политического.
ДУШАН ДОСТАНИЧ: Да, это так. Я не знаю, чего ожидать от искусственного интеллекта и современного технического развития. С одной стороны, есть очевидная тенденция распада, с другой, – даже если то, о чем Вы говорите, лишь индивидуальное решение или даже если только узкое меньшинство отходит от этой тенденции – не все еще потеряно. В конце концов, разве это принципиально новая ситуация? Не слишком ли большие ожидания возлагаются при этих рассуждениях на массы? Я не претендую на роль пророка, но я вижу, по крайней мере, еще один инструмент. Мы не знаем, что ждет нас в будущем, какие формы оно может принять. Возможно, будущее примет форму антиутопии. Очевидно, что стандарты, формы, институты XIX века, которые у нас есть и многие из которых мы до сих пор считаем нормальными, больше не способны выполнять свои функции. Но, с другой стороны, возможно, что в будущем появится возможность регулировать эти разрушительные тенденции технологий с помощью государства.
Я не говорю, что это будет хорошо, но государственное регулирование всегда было возможно, и мы видим, что государство стремится регулировать все больше и больше вещей.
ГЁТЦ КУБИЧЕК: В принципе, мы были удивлены, например, тем, что в Германии во время коронавируса было сильное сопротивление – сильнее, чем в других европейских странах – против принудительной вакцинации, против фактического заточения людей в их домах, против локдаунов и т.д. Здесь все это насаживалось достаточно жестко, и немцы оказывали сильное сопротивление. Мы с Эриком Ленертом уже отмечали, что это старая немецкая традиция. Когда к ХХ веку в Германии последствия индустриализация и «современности» проявились отчетливо, изменив жизнь многих людей, возникло сильное противонаправленное движение. Стало ясно, как эта современность влияет на человека, и, даже уже тогда понимая, что обратить вспять или остановить технический прогресс невозможно, эти люди попытались спасти хоть что-то человеческое. У немцев была идея другого, «более здорового» пути в эту современность. Во время Первой мировой войны это была знаменитая «Идея 1914 года» – пойдем ли мы по англосаксонскому пути к современности или выберем немецкий путь, на котором человек не приносится в жертву?
Такова, если вкратце, была идея другого пути. И у меня сложилось впечатление, что в Германии она по-прежнему очень сильна. Сюда же относится и нежелание допускать в нашу жизнь слишком много современных технологий, навигационных систем, камер и т.д. А еще существует очень глубокий скепсис по отношению к тому, чтобы оставить отказываться от материально ощутимых вещей – вопрос наличных денег, например, является вопросом свободы. И этот принципиальный скепсис широко распространен в Германии.
ФИЛИПП ФОМИЧЕВ: Если вы правы в этом, то это означает, что у людей в Германии, например, еще есть в определенном смысле инстинкт сопротивления повсеместному внедрению технологий, что люди стремятся сохранить какое-то пространство приватного. Интересно, что, кажется, у русских после семи десятилетий советской эпохи техно-оптимизма подобный инстинкт отсутствует напрочь. Сравнивая Германию и Россию в таком ключе, я бы сказал, что немцы находятся в более обнадеживающей ситуации.
ДУШАН ДОСТАНИЧ: Не знаю, так ли это на самом деле. Я не оптимист по натуре. Мы все, разумеется, читали Освальда Шпенглера, по мнению которого оптимизм – это просто оправдание трусости. Но если мы ищем оптимистическую мысль, то она исходит от Отмара Шпанна: когда упадок становится действительностью, обновление также становится возможным. Мы не знаем, будет ли эта возможность реализована, где и в какой форме она появится. Еще раз хочу сказать, что мы должны быть осторожны и не думать о человеке слишком редукционистски. Но нельзя отрицать и того, что очень многие люди счастливы жить в по сути нео-тоталитарном обществе.
ГЁТЦ КУБИЧЕК: У меня есть пара соображений на этот счет. На уровне повседневности это вовсе не тоталитаризм. В ГДР, например, была экономика дефицита, и вы могли на себе почувствовать, как она работает. Сейчас люди этого не чувствуют, потому что они могут потреблять, потому что у них, по сути, огромная свобода организации собственной жизни. Так что вы можете подчиниться этому государству и его духовной ущербности и все равно организовать свою жизнь с огромной свободой. Именно об этом государство постоянно и говорит нам. Почему вы остаетесь здесь? Почему вы боретесь за что-то? Уезжайте в другое место, вы можете жить где угодно. Почему вы хотите остаться здесь, бороться и действовать на нервы подавляющему большинству счастливых людей? В ГДР никогда не сказали бы что-то подобное – есть стена, есть граница, никто не может уехать, все должны подчиняться. Сегодня же все делается гораздо искуснее.
В связи с этим у меня также есть гипотеза: почему в Германии сопротивление некоторым вещам столь сильно? Сейчас я скажу то, что немецкие правые не очень рады слышать, но я действительно так считаю. Все дело в бюргере (Bürger), немецком бюргере, этос которого правые неправильно интерпретируют. Они всегда говорят, что бюргер – политически трусливый человек, он не революционен, он просто хочет жить в спокойствии и т.д. Но это упрощение. Бюргер в Германии не появился в мгновение ока – этот бюргерский тип формировался на протяжении очень долгого времени. Бюргер – это именно тот человек, который, по известному выражению Рихарда Вагнера, делает дело ради него самого [5]. Он не ставит в своей жизни во главу угла деньги, потребление и прибыль, он не подчиняет себя такому образу мышления. Самые лучшие люди, которых я знаю – преподаватели музыки, которые за сравнительно небольшие деньги с невероятным терпением вновь и вновь учат детей, устраивая затем концерты по вечерам, даже в церкви, и не получают за это никаких денег – они никогда не разбогатеют. Но они занимаются тем, что делает их жизнь насыщенной, и это для них важнее, чем получение прибыли. И таких людей в Германии по-прежнему невероятно много.
А российская трагедия, насколько я ее понимаю, еще и в том, что 70 лет Советского Союза уничтожили бюргерский тип – это факт. Это также факт и для территорий бывшей ГДР, где нам не хватает этого типа. Эрнст Юнгер, к слову, во второй половине своей жизни был вполне себе бюргером. Юнгер как-то даже сказал, что едва ли не самым важным чтением в его жизни была книга Макса Штирнера «Единственный и его собственность». Для немецких правых это стало настоящим шоком. Потрясающая история – ведь Юнгер всегда оставался верен себе и в этом, как и в любом ином случае. «Я не противоречу себе» – его знаменитая фраза.
Продолжение следует
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Sander H.-D. Die Auflösung aller Dinge. Castel del Monte, München, 1988
[2] Используется термин А. Гелена «разгрузка» (нем. Entlastung)
[3] Речь, видимо, идет о тексте П. Слотердайка «Стресс и свобода» // Sloterdijk P. Streß und Freiheit. Suhrkamp, Berlin 2011
[4] Gehlen A. Die Seele im technischen Zeitalter. Sozialpsychologische Probleme in der industriellen Gesellschaft. Rowohlt 1957
[5] В оригинальной цитате речь идет об определении немца: «Deutsch sein heißt, eine Sache um ihrer selbst willen tun» (буквальный перевод: «Быть немцем – значит делать дело ради него самого»). Ставшее крылатым выражение восходит к сочинению Р. Вагнера «Немецкое искусство и немецкая политика» (Deutsche Kunst und deutsche Politik, 1868)
