О том, почему перестройка, которая была направлена на интеграцию СССР в западный мир, провалилась, и для чего современной России нужна философия равнодушия, «Культура» поговорила c Борисом Межуевым, известным философом, доцентом кафедры истории русской философии философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова.
– Перестройка – это последняя точка, когда Россия на новых основаниях попыталась интегрироваться в западный мир. Теперь ясно, что попытка эта провалилась. Более того, перестройка в обывательском сознании ассоциируется с чем–то крайне негативным – с нищетой, с развалом политического тела СССР и деиндустриализацией. Почему так произошло?
– Объективно говоря, такое восприятие перестройки связано с двумя факторами – с позицией силовой элиты страны и с позицией населения. Для силовых структур и государственной бюрократии, занимающейся программами безопасности, перестройка оказалась предательством. Точнее, они посчитали ее предательством. Системные интересы этих групп населения, то есть интересы безопасности, по их мнению, были принесены в жертву интересам других социальных групп, в жертву обогащению, потребительской культуре, свободе информации, идеологии открытости, открытости миру в целом и Западу в особенности.
Иными словами, приоритеты бюрократии, в первую очередь силовой, были полностью проигнорированы, а приоритеты интеллектуального класса и будущего класса экономического удовлетворены с лихвой. И этот перекос привел к тому, что постепенно пружина стала разжиматься в обратную сторону. Интеллектуальный класс крупно пострадал уже в 1990-е и в последующие годы, а класс экономический чуть позже утратил какую–то особую политическую субъектность. Пирамида приоритетов вновь оказалась перевернута: интересы безопасности теперь были поставлены во главу угла, а все остальное принесено этим интересам в жертву – в том числе и те реальные блага, которые дала перестройка. Надо признать, далеко не все блага и даже не большая их часть, но, тем не менее, многие.
Но проблема была и в том, что немало вопросов к перестройке возникло у простых людей. Многие из них вследствие краха привычного образа жизни лишились работы или своего профессионального статуса. В стране к концу 1980-х рухнуло товарное обеспечение, и пришлось открывать рынок для дешевого импорта. А это в свою очередь привело к падению производства и гибели российской легкой промышленности и в значительной степени промышленности тяжелой. В каком–то смысле здесь вновь оказались ущемлены интересы безопасности, но в особой экономической плоскости.
– Но разве нельзя было найти «соломоново решение», то есть удержать баланс между интересами безопасности и интересами открытости и потребления?
– Тут скорее вопрос в том, можно ли было совместить сохранение «империи» в каком–то качестве и либерализацию, политическую и экономическую. Притом что полностью разделять эти приоритеты невозможно: в силу закрытости и отсутствия предпринимательской инициативы СССР стал проигрывать технологически, в том числе в критически значимой сфере информационной революции. Собственно, многие наши либерализации в истории объясняются в том числе и фактором технологического отставания, вспомним либеральную эпоху Александра II, последовавшую за поражением в Крымской войне. Но далее все упирается в важный, но почти всегда игнорируемый фактор — в фактор отсутствия у страны внятной, неэкспансионистской, но тем не менее и не пораженческой геополитической доктрины. Той доктрины, которой власти следует держаться любыми силами, даже жертвуя какими–то институтами демократии. Мне кажется, такая доктрина — четко проговоренная или имплицитно подразумеваемая — была у Дэн Сяопина, когда он принял сложное решение подавить выступления студентов на Тяньаньмынь. У горбачевского руководства такой доктрины не было. Даже если считать отказ от Восточной Европы неизбежным, было непонятно, как удастся избежать последующего отдаления Прибалтики и вместе с ней других союзных республик, имеющих аналогичные с прибалтийскими права. Где и на чем процесс отступления должен был прекратиться, даже если он в каком–то плане был необходим? Вот отсутствие твердой геополитической доктрины, попросту говоря, представления о собственной государственной идентичности — оказалось роковым фактором для нашей перестройки, как, кстати, и для реформ Александра II. Россия Горчакова не понимала, до каких пределов ей нужно сосредотачиваться и сколько времени затем пребывать в этом «сосредоточении»? Не следует ли выйти из «сосредоточения» при первой благоприятной возможности, что Россия и сделала? Вот эта геополитическая неопределенность до сегодняшнего дня является роковым фактором нашего развития.
Вернемся к перестройке. Ее успех или неуспех зависел от решения вопроса, можно ли было сохранить СССР и, может быть, лояльного ему или хотя бы нейтрального пояса государств, избежав при этом полного коллапса всей системы? При понимании, что удержание в орбите геополитического влияния всех стран социалистического лагеря едва ли было совместимо с перспективами какой–либо либерализации? С моей точки зрения, можно было. Я не фаталист и не верю в исторический фатум. Более волевое руководство, готовое пойти на жесткие меры для реализации внятно сформулированной (хотя бы для себя) геополитической доктрины, могло бы удержать СССР от распада, а проект перестройки от коллапса. Скажем, заключить с НАТО формальный пакт о его нераспространении на Восток. Оговорить возможность выхода любой из стран из Варшавского блока сохранением нейтралитета по типу Австрии. Не допустить двоевластия в Москве в виде борьбы союзных и республиканских властей. Устранить саму возможность одностороннего провозглашения суверенитета отдельными республиками. Но случилось то, что случилось.
Тут еще очень важен вопрос идеологии. Горбачев, конечно, был прав в том, что упорно держался за «социалистический выбор». Он был также прав в своем желании сделать этот выбор максимально широко трактуемым, так, чтобы в него вписались не только Ленин и Ильенков, но также Бердяев, Федоров, Сартр, Камю и Джон Леннон. Проблема состояла в том, что нужно было сохранить институт, эту идеологию удерживающую, — то есть партию. В ином случае носители хищнических аппетитов, тех, кого Солженицын эмоционально назвал «грязнохватами», были бы готовы разнести всю систему просто во имя, как опять же он выразился, «разграба». Этого сделано не было, система сама разрушила иммунную систему, и в итоге победила уже в 1991 году идеология «большого хапка», первым шагом которой стали призывы народных депутатов РСФСР не платить налоги центру. Понятно, что республиканская номенклатура была готова к тому, чтобы начать грабить союзную собственность. Ясно, что никакая рациональная реформа в этих условиях состояться не могла, когда решался вопрос, кому и как отойдут куски собственности.
– Почему такой идеологии не возникло впоследствии?
– «Родовая травма» нынешнего российского режима состоит в том, что он возник на обрушении центризма. На представлении о том, что не нужно искать центристской точки зрения, лучше механически интегрировать крайности. Крайний экономический либерализм и крайний геополитический этатизм. Если вы помните генезис нынешнего режима, то он возник в конкуренции отнюдь не с демократами 1990-х, а как раз с умеренными лево–центристами такого лужковско–примаковского толка. Центризм ассоциировался с чем–то горбачевским, бессильным, лишенным реальной энергетики. Поэтому было, видимо, принято изначально политтехнологическое решение, которое потом было осмыслено как решение идеологическое — не чертить (по совету опять же Солженицына) среднюю линию между разными, казалось бы, несовместимыми альтернативами, а как бы идти сразу двумя путями — условно говоря, путем Чубайса и путем Жириновского. Кстати, я вижу немалую долю символизма в том, чтобы оба этих политика сошли с политической сцены одновременно, хотя и по разным причинам. В какой–то момент вот эта «многолыжность» (выражение Модеста Колерова) нашего режима придавала ему какой–то особый драйв — он одновременно давал выход внутри себя и крайнему западничеству, и крайнему антизападничеству, причем большую роль в нашей политической истории последних лет играли люди, легко переходившие с одной лыжни на другую — от воспевания достоинств «креативного класса» к пропаганде неограниченной экспансии.
Во всем этом, конечно, тоже просматривалось эстетическое отталкивание от перестройки, от всех попыток соединить социалистический выбор с предпринимательской активностью, дружбу народов с возвращением к национальным истокам, общечеловеческие ценности с религиозным ренессансом и пр. Последним отголоском этих центристских идей был Примаков с его пафосом возрождения реального сектора экономики и обеспечения национального согласия за счет укрепления государства и политической реформы. В итоге, победила по большому счету идея либеральной империи, двумя пропагандистами которой были как раз Чубайс и Жириновский. Тогда и появилась представление, вероятно, в политтехнологических кругах, что если мы выберем центристскую идею солженицынско–столыпинского «черчения средней линии», то как бы погасим энергетику двух одновременно мощных сил: лучше мы будем держать их вместе, на равном уровне энергетичности, и они станут двумя двигателя нашего развития. Увы, было ясно у каждой из этих сил будет своя игра, и они рано или поздно начнут бороться друг против друга. Так и случилось.
– Если вернуться к самой перестройке, какие ошибки в итоге привели к катастрофе? Почему у советского руководства не получилось перестроить основания СССР так, чтобы интеграция в западный мир не привела к распаду союза?
– Одна из ошибок – чисто психологическая. Чувствовалась полная неготовность власти применить силу. Была попытка балансирования между крайностями, в результате чего в самой столице возникла опаснейшая ситуация двоевластия. А любая форма двоевластия в России – всегда очаг нестабильности. Вспомните двоевластие Императора и Государственной думы перед революцией или же двоевластие Верховного совета и президента в 1993 году. Это всегда решается конфликтом, чаще всего вооруженным. Я до сих пор не могу понять, почему Горбачев допустил такое двоевластие, почему не пожелал поставить во главе РСФСР стопроцентно лояльного себе человека. Если судить по тому, что сообщают в своих мемуарах Николай Рыжков и Егор Лигачев, Горбачев обладал возможностью заблокировать избрание Ельцина главой ВС РСФСР. Но этого не сделал, вероятно, рассчитывая иметь в Ельцине противовес против консерваторов в союзном руководстве. Это была непростительная ошибка. Третья ошибка – идеологическая. Архитекторы перестройки не учли, скажем так, цивилизационного фактора, фактора цивилизационной разнородности Запада и России.
– А что это за фактор?
– Запад представляет собой некоторую системную целостность, которая сформировалась уже давно, но при этом пережила и определенную реконфигурацию. В частности, Запад смог включить в себя Японию. Он смог интегрировать в себя Германию, хотя это было не просто. И, главное, он смог подчиниться доминированию со стороны Соединенных Штатов Америки, что тоже было далеко не предопределено. Однако он не смог вместить в себя Турцию, Индию и Россию, страны, претендовавшие на имперское наследие. Был определенный шанс на раскол США и Западной Европы, симптом чего стал так наз. правый популизм. Думаю, что на сегодня этот раскол преодолен и в немалой степени за счет России. Так вот, перестройка, конечно, была нацелена на интеграцию СССР в западный мир в рамках проекта общеевропейского дома. Тут тоже не все было в порядке с геополитической последовательностью, потому что Горбачев начал с противодействия республиканским США с опорой на пацифистскую Европу, а кончил стремлением зацепиться за Вашингтон с целью сохранения костяка советской империи. С самого начала перестройки вот эта интеграционистская идея, неучет фактора цивилизационной разнородности Запада и России препятствовала реализации какой–либо рациональной стратегии либерализации системы.
– Потому что слишком отдельная, инаковая цивилизация?
– Конечно, Россия по своим масштабам не могла влиться ни в Европу, ни в Запад целом. Сейчас об этом довольно убедительно пишет Дмитрий Тренин. Интеграция России в западный мир сразу бы изменила всю его конфигурацию. Мы слишком неодинаково трактуем ценности, и поэтому как только мы начинаем слишком сильно сближаться, это сближение немедленно приводит к катастрофическим последствиям.
При этом я не думаю, что в этом была вина одного Горбачева – это ошибка, заблуждение всей тогдашней либеральной интеллигенции, повершившей в единое человечество и сохранившее эту веру в 1980-е годы, хотя уже 1970-е должны были ее поколебать. Я имею в виду парадоксальное сближение либеральных США и маоистского Китая, которое опровергло теоретически и фактически все гуманистические проекты в духе идей теории конвергенции. СССР, как признает и Киссинджер, главный идеолог этого сближения, рассчитывал на поддержку США в конфликте с Мао. А США в конце концов выбрали Китай. Они сделали ставку в борьбе против СССР вначале на Мало, потом на Пол Пота, и в конце концов — на мусульманский джихадизм. И несмотря на все это в СССР продолжали верить в то, что избавившаяся от радикального коммунизма страна будет встречена с объятиями в том мире, который только что пошел на стратегическое сближение с самыми тоталитарными режимами Евразии. Боюсь, что сегодня те люди, кто рассчитывает на перестройку-3, они также надеются на возможность сближения с Западом после отказа, скажем так, от путинизма. Я уже предвижу все последствия очередного облома.
Что касается Михаила Сергеевича, то, мне кажется, он как и многие другие в его время, верили в мудрость российской интеллигенции. Горбачев говорил, что он воспитывался на пьесах Александра Гельмана, а сюжет многих из них был примерно таков: в бюрократическую структуру приходит интеллигент с прогрессивными идеями, с глубоким неприятием нравов бюрократии, с искренним отношением к делу и начинает всех этих негодяев и жуликов учить, как надо управлять. И вот сам Горбачев, видимо, считал себя таким интеллигентом, который покажет себя «чинушам», как надо управлять государством.
Проблема в том, что Горбачев по сути решил опереться на слой людей не то чтобы антипатриотических, но с явно ослабленным государственным мышлением. Людей, которые не понимали, что у страны должны быть оборонные интересы, и эти интересы никогда не совпадут интересами Запада, что слово «геополитика» – это не ругательство, а необходимое обозначение пределов собственной внешнеполитической активности. Это были люди со слишком оптимистическим, чрезмерно розовым взглядом на реальность. Но в том то и дело, что нужен был тот самый центризм, способный прочертить среднюю линию между экспансией и капитуляцией. В тот момент таких людей не нашлось, откровенно говоря, я не вижу их в большом количестве и сейчас.
– Кажется, сегодня мы вновь оказались перед тем же водоразделом, что и тридцать лет назад. На ваш взгляд, ждет ли нас какая–то новая версия перестройки или перестройка «наоборот»? И какой урок нам следует почерпнуть из проваленной интеграции в западный мир?
– Я убежден, что перестройка в той или иной форме повторится, это неизбежно. Вопрос в том, будет ли она походить на первую перестройку, или будет проведена работа над ошибками. Будет ли сформулирована внятная геополитическая доктрина, осторожная и вместе с тем жесткая. Окажутся ли снова силовые структуры и, в частности, вооруженные силы париями этой очередной перестройки, и будут приоритеты очередного «большого хапка» сдержаны определенной консервативной идеологией. Возобладает ли понимание, что любая либерализация не должна мыслиться как пароль на вход в евро–атлантический клуб элит и что, с другой стороны, понимание , что если двери в этот клуб закрыты, не обязательно обращаться к реактивному тоталитаризму в духе фантазий о Пятой империи или Крепости Россия. Но кто сможет внятно сформулировать и донести эти идеи большинству, которое часто предпочитает простые ответы на сложные вопросы.
Перестройка как внутреннее самоизменение, безусловно, неизбежна и необходима. Очевидно, что наша политическая система выстроена под одного человека, с конкретным именем и фамилией. Когда правление этого человека закончится, надеюсь, благополучно, системе придется меняться, как это всегда бывало в российской истории. И я себе могу представить, что нас ждет, если разумная консервативная идеология не будет предложена обществу и ее интеллектуальному классу. Мы будем опять обречены на пятьдесят лет скитаний.
– А какое отношение нам необходимо в таком случае выработать по отношению к западу?
– Нам нужно стать проповедниками философии цивилизационного равнодушия к его судьбе. Сейчас вместо равнодушия мы переживаем стадию разочарованной, фрустрированной любви. Мы очень переживаем, что нас где–то не любят, что где–то запрещают Чайковского, где–то перестают читать Достоевского, где–то оскорбляют те или иные памятники. Нас возмущают однополые браки, споры о правах трансгендеров, новая этика, культура отмены. Нас не возмущают тоталитарные порядки в Китае, индусский национализм или же убийство саудовского журналиста. Мы более не переживаем по поводу прав палестинского народа или страданий бедняков Африки. В отношении к «дружественным» мы исходим из принципа национальных интересов и того самого цивилизационного равнодушия, которое нас покидает, когда мы глядим в сторону Запада. Здесь мы сразу начинаем испытывать сопричастность к тем, кто нам на Западе нравится и ненависть к тем, кто нам не симпатичен. Разумеется, это свидетельствует о нашем желании влиться в западную историю и нашей невозможности это сделать. Фрустрация ожиданий рождает ответную агрессию.
Нам следует освободиться от блоковской «любви к Европе, которая жжет и губит». На самом деле, это чувство влюбленности в Европу не дает нам ничем другим заниматься. Все, что мы делаем, так или иначе ориентировано либо на вражду с Европой, либо на дружеские объятия с ней. Ни одно наше геокультурное действие не подчинено внутренней логике – все ориентировано на взаимодействие с Западом, либо конфликтное, либо комплиментарное. Но если в двух словах, то кризис и перестройки, и постперестройки был обусловлен именно этим обстоятельством.
Надеюсь, когда мы примем этот цивилизационный барьер как реальность, мы сможем выстроить с той же Европой сугубо прагматические отношения, без всякого стремления что–то там поменять в «коллективном Западе». И сам «коллективный Запад» в духе заветов Хантингтона поймет свою уникальность, но не универсальность. Впрочем, в каком–то смысле он уже приходит к этому пониманию, хотя и боится выразить это открыто. Так и мы, когда наступит время новой неизбежной «перестройки», ниы должны будем исходить из того, что мы делаем ее исключительно для себя, без надежды куда–то вписаться и интегрироваться. Мы же не думаем мучительно о том, как бы нам интегрироваться с Индией, нас как–то не волнует, как эта страна живет, хотя наши отношения с ней если не прекрасны, то вполне нормальны. Так что практика показывает, что чем меньше мы хотим куда–то интегрироваться, тем лучше у нас складываются отношения.
Сокращенный вариант интервью опубликован в №4 печатной версии газеты «Культура» от 28 апреля 2022 года в рамках темы номера «Россия и Запад: чем мы отличаемся и почему нам не суждено быть вместе?».
