РI: Русский консерватизм последнего времени устойчиво ассоциируется с этатизмом и сверх-государственничеством. Часто можно слышать, что этими чертами он противоположен консерватизму европейскому и особенно англо-саксонскому. В определенной степени так оно и есть – ценность государства, причем, как выражаются американцы, «большого государства», вызывает в консервативной среде мало споров. Между тем, часто забывается, что в русской консервативной традиции была сильная «антибюрократическая» составляющая и что сама критика «бюрократической» системы как отчужденного от интересов «общества» института восходит именно к славянофилам XIX века. Либералы перехватили у славянофилов право считать себя представителями независимой и подлинно национальной «общественности». Однако именно в славянофильской школе возник термин «средостение», которым представители этого направления мысли хотели подчеркнуть возникший в петербургский период истории разрыв между «верховной властью» и «народом».
О том, в какой мере эта антибюрократическая интонация славянофильства была способна развиться в полноценную консервативную программу, актуальную и сегодня, мы хотели поговорить с известным историком, автором вышедшей в 2015 году биографии Ивана Аксакова Андреем Теслей. РI предполагает еще вернуться к разговору о том, что из наследия славянофилов может быть полезным для наших современников, а что, безусловно, принадлежит прошлому.
Любовь Ульянова
В русской консервативной критике бюрократии существует такой термин «бюрократическое средостение». Известно ли, каким образом появился этот термин, означающий прослойку между властью и обществом? Когда он появился?
Андрей Тесля
К сожалению, с обстоятельной историей данного термина я не знаком – он активно используется в конце XIX века, становясь расхожей фразой, в том числе и в самих бюрократических верхах.
Иное дело, что сам комплекс представлений, выраженный данной формулировкой, сформировался достаточно рано – в конце 1840-х его можно найти в славянофильских текстах, например, в заметках Константина Сергеевича Аксакова (посвященных надлежащим, на его взгляд, отношениям «Земли» и «Государства»), но славянофилы здесь хоть и важны – стремлением теоретически осмыслить ситуацию и извлечь уходящие от поверхностного обсуждения следствия – но совершенно не уникальны. Значительная часть «непечатной литературы», хлынувшей в виде «записок», «писем» и т.п. после начала Крымской войны (точнее: после вступления в нее Франции, Англии и Пьемонта, т.е. превращения конфликта в общеевропейский) – родоначальником которой стал Михаил Петрович Погодин – постоянно обращается к этой теме (упомяну хотя бы знаменитое письмо Погодина о необходимости «распределения царского времени» или, если упомянуть текст из совсем иного лагеря – записку Петра Александровича Валуева, будущего министра внутренних дел.
Любовь Ульянова
И тем не менее консерваторы критикуют систему не менее ожесточенно, чем радикалы…
Андрей Тесля
Для того, чтобы прояснить ситуацию, на мой взгляд, продуктивно расширить контекст: бюрократическая система формируется в Российской империи достаточно быстро – понятно, что предысторию можно вести далеко, но в глазах современников (и во многом оправданно) ключевая фигура здесь – М.М. Сперанский, которого автор, кажется, лучшей до сих работы о нем, барон Нольде, назвал выражением бюрократии (что, кстати, сильно влияет на обсуждение вопроса о т.н. «политических идеях» Сперанского – ведь сам он в письме к Александру I после ссылки говорил о том, что лишь облекал сказанное в формулировки законопроектов: здесь его техническая роль хорошо выражена – другое дело, что это же позволяет отметить и «не-нейтральность технического»). Аппарат имперского управления претерпевает быстрые перемены в царствование Александра I и Николая I – через становление профессиональной бюрократии, специализации, регламентации деятельности и т.д.
Появление новых фигур и/или их новой роли в обществе быстро фиксирует литература – начиная с «Петербургских повестей» Гоголя до «Обыкновенной истории» Гончарова или «Полиньки Сакс» Дружинина и т.д. – хотя здесь более показательными будут физиологические очерки и картинки Булгарина.
Чиновник – новая фигура, перед которой бессилен оказывается и прежний дворянин, и «разночинец», который, в сущности, является тем, кто должен был бы стать еще одним «чиновником», но не стал – или стал образом, не соответствующим его ожиданиям (откуда распространение образа несчастного мелкого чиновника) – недовольство бюрократией универсально, распадаясь, впрочем, на вполне предсказуемые два основных варианта: (1) недовольство новым порядком, там, где больше не имеет значения «доблесть» и т.п. прежние достоинства, где важно знать «правила» и человек с «бумажкой» всегда обойдет того, кто не знает канцелярских ходов и (2) недовольство недостатками системы – т.е. идеал во втором случае совпадает, но система не удовлетворяет как раз недостаточной рациональностью, малой эффективностью и т.п.
И далее следуют бесконечные варианты исправления системы – начиная с проектов уже начала александровского царствования с призванием «немногих опытных советников», обсуждения между «облеченными доверием лицами», реформирования коллегиальной системы – опасения перед министерской реформой, когда министр может оказаться и монополистом на донесение соответствующей информации Государю и в то же время рабом канцелярии.
Отмечу, что критика бюрократии и страх перед возникающей безличной системой, в которой сам Государь оказывается теперь заложником, лишь первым из чиновников (как раз XIX век породит образцовые фигуры такого рода монархов – от Николая Павловича до Франца-Иосифа) – эта критика зачастую не менее сильно присутствует у радикалов. Так, критика государства Бакуниным – это критика «государства as is», в лице Прусской монархии (ставшей Вторым Рейхом), модерного государства, синонимичного в его глазах бюрократической системе управления: Российская империя, на взгляд Бакунина, проигрывает дважды – с одной стороны, создавая этот бюрократический порядок, с другой – будучи неспособной создать его в виде, сопоставимом с прусским, и, в итоге, разрушающей прежнюю «низовую демократию», и отступающей в мировом состязании.
Ведь так нередко и бывает – когда критика «справа» и критика «слева» совпадают, различаясь перспективой (зачастую совпадая в видении общественного идеала, помещая его в прошлое и в будущее) и, разумеется, в прагматических целях действия, т.е. обоснованием какого действия выступает данная критика, кто предполагается их бенефициаром.
Любовь Ульянова
На каких европейских консервативных мыслителей могли опираться славянофилы в своей критике бюрократического средостения?
Андрей Тесля
Если называть имена европейских мыслителей, на которых опирались чаще всего, то для второй половины XIX века это будет в первую очередь Токвиль – его «Старый режим и революцию» прочитали все, а те, кто и не прочитал, были знакомы со множеством разной степени популярности изложением его идей. Отмечу, что Токвиль автор, одинаково авторитетный для столь далеких друг от друга фигур, как Юрий Самарин (который оставил свои краткие заметки при прочтении его книги) и Михаил Бакунин (начинающий пересказом токвилевских положений «Федерализм, социализм, антителеологизм»), а в критике бюрократии у Александра Герцена задействован практически весь набор классических сюжетов – как правых, так и левых, образуя своего рода «универсальный текст» (что и отразилось на широкой симпатии к его критике в конце 1850-х гг.).
Любовь Ульянова
Существует ли какая либо классическая славянофильская работа, описывающая феномен «бюрократического средостения», его происхождение и его роль?
Андрей Тесля
Этот сюжет множество раз поднимается в славянофильских текстов, начиная с конца 1840-х и вплоть до самых поздних, известной трилогии сына Алексея Степановича Хомякова, Дмитрия, «Православие», «Самодержавие» и «Народность» – характерен постепенный дрейф от славянофильства к либеральному земству и критике централизации и бюрократизма в многочисленных текстах А.И. Кошелева, вплоть до финансируемой им в 1880 – 1882 г. газеты «Земство».
Из наиболее концентрированных текстов я бы назвал, во-первых, «Записку» (1855) Конст. С. Аксакова, адресованную Александру II (опубликованную в 1880 его младшим братом Иваном в его газете «Русь») – и цикл статей «О взаимном отношении народа, общества и государства», написанный Иваном Аксаковым (в тесном взаимодействии с Ю.Ф. Самариным) в 1862 г. – пять статей были опубликованы [переиздана с научным комментарием в сборнике: Аксаков И.С. Отчего так нелегко живется в России? / сост. В.Н. Грекова; подготовка текста, прим. В.Н. Грекова, Н.А. Смирновой. – М.: РОССПЭН, 2002], шестая была запрещена к публикации и опубликована издана в 2012 г. [см.: Тесля А.А. «Запрещенная 6-я статья И.С. Аксакова из цикла “О взаимном отношении народа, общества и государства”» // Социологическое обозрение. – 2012. Т. 11 № 2. – С. 41–70]. Пожалуй, эти шесть статей – наиболее концептуальное выражение славянофильских взглядов на этот вопрос.
Любовь Ульянова
Хомяков в своей работе по поводу статьи Киреевского “О характере просвещения России и его отношении к просвещению Европы” видел возникновение «бюрократического средостения» в киевской княжеской дружине, он противопоставляя его земству, общине. Эта довольно экстравагантная идея получила ли дальнейшее развитие в славянофильской мысли?
Андрей Тесля
Это стало своего рода «общим местом» в славянофильстве – с его логикой «генезиса» из изначального «события», которое – вслед за Погодиным – они видят в «призвании варягов»: наиболее полно этот ход рассуждений разовьет Константин Аксаков, видя в этом демонстрацию безгосударственности русского народа, отрекающегося от господства, реализуя формулу: власть – государству, свободу мнения и слова – земле. Государственное начало здесь осмысляется как «кожура», защитный кокон – для сохранения внутренней свободы (в отречение от соблазна свободы внешней, формальной). Проблема видится в том, что государственное начало затем берет на себя больше, чем ему принадлежит: кожура утолщается, окаменяется – и вместо того, чтобы защищать, начинает душить. В этом плане славянофильская задача – возвращение к должным началам взаимоотношения «Земли» и «Государства», причем решающую роль (уже по мысли Ивана Аксакова и Юрия Самарина) должно сыграть «Общество», возникающее в новой России, являющееся органом самосознания «Народа».
Любовь Ульянова
В какой мере, на Ваш взгляд, сама по себе идея критики бюрократии представляется утопической?
Андрей Тесля
Сама идея критики – совершенно не утопической, другой вопрос – насколько реалистичны и в какую сторону направлены предлагаемые альтернативы, насколько они реализуемы. Так, славянофильское видение начала 1860-х предполагало, что «свобода слова», «свобода мнений» станет и направляющим, и удерживающим власть фактором – и в то же время славянофилы выступают против конституционалистских проектов, поскольку, на их взгляд, реализация такого рода планов привела бы к власти дворянскую олигархию, в то время как самодержавие представляется силой, способной к радикальным реформам, как сила демократическая. В идеале монарх опирается на широкую народную и общественную поддержку – и через это получает возможность и властвовать над привилегированными сословиями, идти на реформы, невыгодные для последних, и ограничивать власть бюрократии. Возвращаясь к вопросу, я бы развел его на два: насколько утопична подобная критика и насколько она продуктивна? Т.е. будучи в своих теоретических положениях вполне утопичной, она способна оказываться политически действенной, быть приемлемой для более или менее значительных групп выражением их целей и задач.
Любовь Ульянова
Обычно в русской революции, в частности, февральской революции, обвиняют российскую общественность – Думу, что несколько снижает привлекательность славянофилов. Но не несет ли русская бюрократия не меньшую вину за революцию? В частности, когда Николай II записал в своем дневнике «Кругом трусость, обман и измена», не имел ли он оснований считать изменниками и свое бюрократическое окружение?
Андрей Тесля
На мой взгляд, само обсуждение вопроса о «вине» – вполне бессмысленно, оно предполагает специфическую морализацию/юридизацию политической дискуссии, при этом обращенную в прошлое, чтобы косвенным образом получить следствия, прямо направленные в современность. Если угодно, то в революции виноваты все, но, обращаясь к процитированной фразе, я бы отметил, что она фиксирует вполне ясную ситуацию, которая и является, собственно, революционной – утрату властью легитимности. Позволю себе напомнить старый анекдот о том, как однажды, где-то в 1922 или 1923 г. в берлинской невзрачной кофейне встретились за одним столиком бывший царский генерал и член Государственной Думы. Генерал, выпив немного, стал с пафосом винить своего соседа, что это из-за него и из-за таких, как он, рухнула Империя – что, мол, будь у него хоть один полк верных солдат в феврале 1917 г., он бы разогнал всю эту «революцию». На что его не менее обносившийся в эмиграции собеседник отметил – «Вот именно, батенька! Вот именно – это и есть революция, что у вас не нашлось даже одного полка верных присяге солдат».
То есть поиск виновных никуда не приведет, поскольку ведь вопрос в том, почему и в глазах высшей, не говоря о средней бюрократии режим (частью которого были они сами) утратил легитимность.
Любовь Ульянова
Известно, что Макс Вебер царство победившей бюрократии называл «железной клеткой». Это мир, в котором все выполняют чужие распоряжения и ограничиваются узкими мерками своей компетенции (не только в государственной системе, но и в корпоративных структурах), господствует инструментальная рациональность. На Ваш взгляд, смог ли современный Запад выбраться из этой железной клетки, а если смог, то каким образом, за счет каких механизмов?
Андрей Тесля
Он смог выработать целый ряд смягчающих механизмов – т.е., если угодно, «клетку» во многих частях удалось обить войлоком.
Любовь Ульянова
Не является ли антибюрократический пафос (консерваторы в Европе выступают против евробюрократии, а консерваторы в Америке – против большого государства) стать основанием для объединения европейских и российских консерваторов?
Андрей Тесля
Сомневаюсь. Прежде всего в том, что существует русский консерватизм как политическая сила, способная к (относительно) самостоятельному формулированию повестки и к действию на ее основании. Для меня на данный момент само содержание понятия «современный русский консерватизм» весьма сомнительно, так как неясно, что именно здесь выступает в качестве «консервируемого», ведь не случайно, что обычно употребляется выражение «традиционные ценности», функция которого в избавлении от конкретизации – то ли это ценности христианской Европы, в утрате которых готовы обвинить «Запад» и тем самым взять на себя роль «подлинной Европы» (и здесь пытаться объединиться с европейскими консерваторами – или с европейскими правыми, что, кстати, предполагает совсем разные повестки), то ли некоей «русской цивилизации», то ли нечто третье.
Однако, на мой взгляд, в рамках заданного вопроса есть иное, куда более существенное препятствие – так как в условиях демонтажа социального государства запрос для консерватизма в европейских условиях возникает скорее на борьбу за сохранение управляемости в пределах своих традиционных политических границ, на защиту привычных условий жизни. Т.е. здесь происходит скорее пересечение части левых и националистических повесток – как, например, в отечественной Национал-демократической партии, работающей на поле «левого национализма», отсылающего скорее к опыту XIX века, большую часть которого национализм располагался на левой части политического спектра.
«Антибюрократизм» сам по себе вряд ли способен стать основанием объединения – поскольку он предполагает радикально различные основания: от минимального государства ради построения идеальной либеральной экономики до противодействия государству и надгосударственным органам, как раз выстраивающим мировую либеральную экономику и тем самым взламывающим существующие горизонтальные связи, сложившиеся системы труда и т.п. Вряд ли, например, антибюрократизм Руперта Мэрдока найдет общий язык с антибюрократическим протестом галисийских рыбаков.
