Русская Idea: Как известно, эгалитаризм – одна из базовых основ современного толерантно-мультикультурного глобального общества. Точно также известно, что консерватизм выступает против эгалитаризма, полагая, что общество, лишенное аристократии как носителя в первую очередь «высокой культуры» и особого поведенческого кода, теряет многие «устои», забывает в том числе собственные корни, интеллектуально деградирует, за чем следует атомизация, распад, потеря «общих смыслов», скрепляющих нацию. В статье Владимира Можегова, посвященной идее христианского общества английского поэта Т. Элиота, речь шла об отсутствии «культурной элиты» как важном факторе победы либерального неоглобализма мировой финансовой олигархии. Размышления нашего постоянного автора Юрия Каграманова о британском сериале «Аббатство Даунтон» во многом продолжают этот сюжет.
К этому можно добавить, что поведение Лондона в деле об отравлении бывшего разведчика – одно из проявлений деградации нынешней британской элиты; той элиты, которая с такой ностальгией выведена в телесериале «Аббатство Даунтон».
***
Английский телесериал «Аббатство Даунтон», растянувшийся на шесть сезонов и законченный у нас показом (на канале «Культура») в начале нынешнего года, уже пару лет назад отмечен книгой Гиннеса, как самый успешный за всю историю английского телевидения; максимально возможную аудиторию собрал он и в других странах, помимо Великобритании. Сюжет, если кто не видел, – жизнь аристократического особняка, расположенного где-то в Йоркшире, в период с 1912 по 1925 годы. Когда-то в этом здании размещалось католическое аббатство, поэтому его по привычке так и называют.
Похожий роскошный особняк мы видели в экранизациях романа Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед», но там показана жизнь нескладного, выморочного аристократического семейства – довольно обычный сюжет в литературе и искусстве минувшего века. Здесь совсем другая картина.
«Аббатство Даунтон» – фильм, не только увлекающий сюжетом, но и побуждающий к размышлению. Это, если угодно, консервативный манифест, в изначальном смысле этого латинского слова: показ, демонстрация чего-либо с целью убеждения. Даунтон, вместе с прилегающей к нему сельской общиной – царство добродетели. В наши дни слово «добродетель», что по-русски, что по-английски (virtue), звучит как-то дремуче. «Нормальным» стало говорить о ценностях. Известный американский историк Гертруда Химмельфарб указала на глубокую разницу между этими двумя понятиями. Ценности – понятие конвенциональное, условное, это взгляды, обычаи, предпочтения, которые могут меняться с перемещениями во времени и пространстве. А добродетель – понятие, которое вынашивалось в античности и обрело полноту смыслов с принятием Декалога (Десяти заповедей), от времени и места не зависит.
Назвав Даунтон «царством добродетели», я отнюдь не имел в виду, что все его обитатели добродетельны, на самом деле – далеко не все. Но все они знают, чувствуют, что требовательное мерило человеческого поведения объективно существует и с разной степенью успеха стараются от него не отступать; а, раз отступив, искренно раскаиваются (не раскаивающиеся – редкое исключение). У всех – надёжный «завод», позволяющий им уверенно играть свои роли и делать своё дело. Глаз отдыхает на этих людях после всего, что приходится сегодня видеть на телевидении и в кино. Сказанное почти в равной мере относится к тем, кто занимает в Даунтоне «верхний ярус» и к тем, кто подвизается в «нижнем ярусе».
Это самое интересное в фильме: отношения между господами и слугами, различия и сходства меж ними; необычно уже то, что господам и слугам уделяется примерно равное время и равное внимание. Upstairs, «наверху» демонстрируют хорошие манеры, в наше время долженствующие вызывать зависть, но и церемонность, которая порою кажется забавной. Не смешно ли выходить к домашней трапезе непременно во фраках, пользоваться за столом семью ложками, каждая из которых имеет своё особое предназначение и т.п.
Не смешно, что у всех здесь – развитое чувство чести. Понятие чести всегда имело два уклона: в сторону высокомерия и в сторону великодушия. В высокомерии аристократов Даунтона, за редкими исключениями, трудно упрекнуть, зато благородство их бьёт через край; употребив это выражение, я вовсе не хотел сказать, что его здесь излишек. А в отношении к слугам они демонстрируют не только безупречную вежливость, но и неподдельную участливость.
В свою очередь, слуги, по крайней мере постоянные, вышколенные слуги, настроены на волну, исходящую «сверху». У них есть чувство собственного достоинства, выдержка, не уступающая господской, и такая же участливость – не только в отношении друг друга, но и в отношении господ. И своё чувство чести. На мой взгляд, именно здесь, downstairs, фигурирует центральный персонаж фильма – величественный мажордом, непоколебимый хранитель традиций, твёрдо знающий, что «правильно», а что нет; даже хозяева Даунтона, граф и графиня Грэнтемы уступают ему в этой части.
Характерная черта английского общества ещё в недавнем прошлом – жёсткая иерархия отношений. Даже внутри «благородного» сословия. Когда-то Плантагенеты привезли из Франции лесенку титулований из десяти ступенек, от джентльмена до принца крови; формально она сохраняется до сих пор (те, кто занимает верхние шесть ступенек, называются пэрами Англии и заседают в Палате лордов, точнее, заседали до недавних пор, пока число наследственных пэров не было резко сокращено). Отношения между титулованными были строго регламентированы, даже в XIX веке. Гюго, многие годы проведший в изгнании на английской земле, поражался, например, тому, что виконт не может сесть первым в присутствии маркиза.
Парадоксальным образом незыблемость социальных барьеров у англичан сочеталась с их прозрачностью. Дворянство у англичан было и остаётся открытым сословием. Как, между прочим, было и в России. И в отличие, например, от Франции (до 1789 года), где грань между потомственным «дворянством шпаги» и остальным населением была абсолютно непреодолимой. В Англии получить титул можно было за заслуги в различных областях – военной, политической, торгово-промышленной. Так что сословие непрерывно обновлялось. Уже в XIX веке среди английской знати потомков Плантагенетов (бывших в особой чести, как в России Рюриковичи) оставалось крайне мало, у подавляющего большинства здесь генеалогические древа коренились не далее, чем в XVII или даже XVIII веке.
Пример подобной открытости показывает и Даунтон: находящийся в услужении графа шофёр, «простой парень», вступает в романтические отношения с одной из трёх его дочерей и женится на ней. Семья сначала сопротивляется мезальянсу, но в итоге принимает симпатичного парня в свою среду. Здесь показательно и другое: женитьба для молодого человека – не «путь в высшее общество», напротив, он принципиальный демократ довольно радикального толка и спешит покинуть Даунтон; что совпадает с желанием его жены работать (некоторые её высказывания – явная перекличка с монологом одной из чеховских «трёх сестёр). Лишь силою обстоятельств возвращается он потом в Даунтон и теперь уже приживается здесь (без жены, умершей при родах) по-настоящему. Непосредственное обаяние семьи оказывается сильнее его априорных убеждений о необходимости «экспроприировать экспроприаторов».
Семья, Дом – образы, наделённые в фильме магической притягательностью.
Идёт наступление демократического века, в ином аспекте «века джаза», и это не может не отразиться на жизни Даунтона. Что перевешивает в состязании старины и новизны, зрителю предлагается решить самому; хотя без подсказки не обходится: хорошо настоенная старина не такова, чтобы ею можно было пренебречь.
***
Стоит заметить, что режиссёр фильма и автор оригинального (не основанного на произведении литературы) сценария Джулиан Феллоуз сам – потомственный пэр Англии и, наверное, хорошо знает среду, которую изображает; и не только по собственному опыту, но и по опыту бабушек и дедушек. И надо полагать, что он не льстит ей, хотя, конечно, показывает лучшие образцы этой породы (конечный продукт многовековой «обработки» культурой этого социального слоя.
К которым и в России не оставались равнодушными. У нас тип дворянина-англомана, начиная от Муромского из пушкинской «Барышни-крестьянки» и кончая невыдуманным В.Д.Набоковым, ассоциируется с какими-то элементами чудачества и снобизма. Но вот, скажем, семейства Облонских или Щербацких из «Анны Карениной» в снобизме упрекнуть трудно, а что-то существенно общее с английскими аристократами у них есть; англизирование своих русских имён – лишь внешнее проявление этой общности. У Г.П.Федотова были основания сказать: «Толстой и его круг… в Европе только в англосаксонской стихии чувствуют себя дома. Только её они способны уважать».[1] Сдержанность, тактичность, изящная простота и то, что Федотов назвал «усмешкой над передним планом бытия», сближают этот круг русских людей с англичанами того же социального уровня. Равно как и готовность ассимилировать выходцев из других сословий.
Недаром в фильме у вдовствующей графини Грэнтон (самый яркий, наряду с мажордомом, образ) от молодых лет её так сложилась судьба, что оказалась переплетена с судьбой «братьев по классу» из России, которые в фильме появляются уже в качестве эмигрантов, спасшихся от кошмара революции (их наделили фамилиями, взятыми из «Войны и мира»: Курагины, Ростовы).
Давно уже принято говорить об упадке английской аристократии, но тут надо кое-что уточнить. В экономическом отношении упадок – относительный и частичный. Да, многие лорды вынуждены были покинуть свои родовые замки, но многие другие их сохранили. А некоторые герцоги, чьё состояние заключается исключительно в недвижимости, по-прежнему занимают высокие строчки в списках «Форбс».
Действительный упадок наблюдается, во-первых, в том, что аристократия почти отстранена от власти. Во-вторых и в главных в том, что она перестала быть культурной силой, которою была когда-то. На протяжении XIX-го и ещё в начале XX века лучшие качества аристократии обладали свойством заразительности, отчего появился на свет культурно-исторический тип джентльмена. Напомню, что изначально джентльмен – низшая ступенька на лесенке дворянских титулов и званий. Но в XIX веке из юридического понятия «джентльмен» трансформировался в образ хорошо воспитанного и порядочного человека и сделался своего рода великим уравнителем: джентльменом мог назваться и пэр Англии, и простой фермер в случае, если он отвечал соответствующим требованиям .Этот образ стал примером и для остальной Европы. Х.Ортега-и-Гассет в «Размышлениях о технике»(1935) сложил настоящую оду джентльмену, назвав его «одним из чудес» современной истории; с точки зрения испанского мыслителя, данный культурно-исторический тип наилучшим образом подготовлен к выполнению задач, выдвигаемых современной цивилизацией. Но Ортега же писал и о начавшемся упадке джентльменства, хотя ещё смутно представлял себе, кто или что ему угрожает.
Вероятно, назначение аристократии, вообще дворянства в преддверии новейшей истории в идеале заключалось в том, чтобы передавать свои культурные «наработки» остальному населению; зачастую так оно и происходило на практике. Нечто подобное имело место и в России. Когда-то мне довелось общаться с выходцами из крестьян, получившими университетское образование до революции и потом прошедшими шлифовку в дворянско-интеллигентской среде: может быть, глаз у меня не воспринимает некоторых тонкостей, но я не заметил, чтобы они в чём-то существенном отличались от потомственно «благородных» – язык, манеры и, главное, этос личных отношений (до и независимо от идеологического выбора и политических пристрастий) были те же. Зато они сильно отличались от скороспелок – образованцев советской выделки. Катастрофа семнадцатого года нельзя сказать, чтобы совсем прервала трансляцию культурно-исторических типов, но до крайности её затруднила.
Но Запад испытал катастрофу, в некоторых отношениях не меньшую: я имею в виду культурную революцию конца 1960-х; прошедшую, кстати говоря, под марксистскими, точнее, неомарксистскими знамёнами. Прокламируя свободу личности, она привела к мощному прорыву вульгарности (понятие, возникшее «в высоком лондонском кругу» в начале XIX века, которое Пушкин в «Онегине» «не мог перевести») и зачастую откровенного хамства, затопивших культуру и опрокинувших фигуры «леди и джентльменов», ставших предметами порицания и насмешек. Набоков-сын был одним из первых, кто понял значение этого рокового Bend sinister, как назвал он один из своих романов, поворота в сторону «зловеще левеющего мира», иначе можно сказать в сторону охлократии, выбирающей взгляд на мир «снизу» – из забегаловки, из тёмного переулка.
Сегодня, полвека спустя, всё ещё «призрак обитает в Британии, – как пишет кембриджский социолог Дэниел Смит, – призрак джентри»[2] с «манерами джентльмена».[3] Увы, похоже, что теперь это уже только призрак. Обитатели старинных особняков уже не оказывают влияния на культурный процесс. Кто-то из них, наверное, ещё «держит марку», но другие распахивают двери, когда к ним стучится «прогресс». Узнаём, например, что некий принц крови сфотографировался в обнимку со стриптизёршей. Или что некий пэр Англии причастен к распространению детской порнографии. Или вот ещё три сестры, дочери герцога Рэтленда (это, между прочим, потомок того маркиза Рэтленда, которого многие исследователи считают настоящим автором произведений, приписываемых Шекспиру) спелись в группу, которую сами назвали «Дурными манерами»; бравада ли это или искреннее увлечение дурными манерами – в любом случае показательное явление.
Вернёмся в аббатство Даунтон. Не сразу замечаешь одну «странность»: почти полное отсутствие в доме признаков религиозности. Бракосочетания, крестины, похороны – вот события, когда о Боге ещё вспоминают, хотя бы pro forma. Один-единственный раз лорд Грэнтем заявляет о своей твёрдой приверженности к англиканской церкви: когда бывший шофёр крестит свою дочь, его внучку, в церкви католической. Но его англиканство – вроде бейджика на лацкане. Ни upstairs, ни downstairs на протяжении всего сериала не видно никаких явных проявлений религиозности. Никто никогда не молится, не крестится (ну разве один-два раза кто-то «рискнул» и перекрестился) даже в самые трудные, трагические минуты жизни, которых там хватает.
Конечно, сотню лет назад ещё не было той аллергии на христианство, которую сейчас испытывает бОльшая часть публики (и которую, несомненно, учитывали авторы фильма), но и тогда уже церковь была оттеснена на обочину жизни. Казалось, что общество, особенно его «сливки», уже достигло той стадии культурного развития, когда оно уже не нуждается, по дерзкому выражению Оскара Уайльда, в «костылях» религии.
Опыт последующего века убедительно показал, что это не так. Движение культуры, там и тогда, где и когда его можно считать восходящим, всегда подпитывалось христианством – его Логосом, его Духом. Логос – это порядок, стройность, гармония. Дух (Св.Дух) – вдохновение, творческий порыв. Охлаждение к христианству ведёт к охлаждению и омертвению культуры. Возвращаются грубая «естественность» и попросту дикость.
Какие впечатления выносит зритель, «посетив» телевизионное аббатство Даунтон? Это зависит от уровня его восприимчивости. Поверхностного зрителя восхищают (я бегло просмотрел отзывы) костюмы, интерьеры, вся пластика быта, воспроизведённые, насколько можно судить, с большой исторической точностью. Другой оценит актёрские работы, удачные в иных случаях диалоги, плетение интриг (не всегда удачное).[4] Более глубокого зрителя должно уязвить сравнение нравов, тогдашних и нынешних. Сравнение полезно: стоит «вернуться» в аббатство Даунтон, чтобы оценить потери; слишком разнится качество «человеческого материала», тогдашнего и нынешнего. Но «оставаться» там невозможно; чтобы исправить нравы, надо что-то «начинать сначала».
В этом смысле печальное «Возвращение в Брайдсхед» даёт твёрдую наводку. Мы видим здесь (в романе, как и в его экранизациях) увядание, распад, запустение, но в самом конце – символическая кода: затепливается лампадка перед изображением Божьей Матери. Чтобы «начать сначала», надо исходить от света, который «во тьме светит» (Ин 1 : 5).
Как это не прискорбно, но культурные катаклизмы в истории периодически повторяются. Сто лет назад мы испытали свой катаклизм (который был культурным, в первую очередь, и только потом уже социальным и политическим). Сейчас Запад переживает свой, в некоторых отношениях схожий. Но христианство, участвуя в созидании определённого нравственного порядка и целостного быта, «не вместимо» в них и в случае их краха нацеливает на движение к новым берегам.
«Аз есмь путь», сказал Христос.
Постскриптум. Нередко возникающее у зрителей желание продолжить удавшийся сериал в данном случае будет удовлетворено. Феллоуз снимает сиквел, только уже не в виде сериала, а в виде кинофильма. Действие его приходится на год Великого кризиса, 1929-ый. И одновременно снимает приквел, опять в виде сериала, переносящий зрителя в «позолоченный век» Америки (конец XIX — начало XX-го). С «Аббатством Даунтон» он связан линией жизни графини Грэнтон, урождённой американки. Можно ожидать, что здесь будет интересное сравнение американских нравов с английскими.
[1] Федотов Г. Россия и свобода. Нью-Йорк. 1981, стр. 88.
[2] Мелкий сельский дворянин (понятие не юридическое, а бытовое).
[3][3] https://discoversociety.org/2016/07/05/the-upper-classes-in-the-twenty-first-century
[4] Книгу Е.Первушиной «Сериал, который покорил мир», вышедшую в издательстве «Эксмо», я не читал, но говорят, что и там речь идёт именно об этих вещах.
