Трагедия в Кемерово с предельной ясностью обнажила предельную беззащитность нашей повседневной жизни. Элементарное соблюдение правил пожарной безопасности, элементарное соблюдение норм строительства торговых центров – ничто перед бизнесом реального сектора экономики (а что будет с «цифровой»?) в соединении с якобы кошмарящим этот бизнес чиновничеством.
Впрочем, бюрократия (которая даже по Максу Веберу – «железная клетка») везде в современном мире – бездушная машина, замкнутая корпорация со своими интересами, и эти интересы только теоретически должны если не совпадать с интересами общества, то хотя бы прямо им не противоречить.
Машина, в случае постсоветской России еще и отягощенная многообразными «бизнес-интересами» и в большей или меньшей степени сращенная с ними.
В общем-то, эти пороки системы все понимают, их наличие – это такой «common sense». Однако практически единственное следствие из повсеместного распространения этого представления в нашей стране – упование общества в массе своей (сейчас не идет речь о его политизированном меньшинстве) на верховную власть, на «общенационального лидера», который сможет своей волей обуздать творимую чиновниками на местах вакханалию.
Это упование возникло далеко не сегодня. Практически с самого зарождения отечественной «регулярной бюрократии» (где-то в первую половину – середину XIX века) ее развитие сопровождалось надеждой на «царя-батюшку», который отделен от народа растущей чиновничьей прослойкой с многообразными аппетитами, но всё же способен обуздать интересы этой прослойки ради интересов страны.
Представление это – популярное и среди «образованного общества», и в народной среде. Достаточно вспомнить хотя бы реакцию крестьян на Манифест 19 февраля 1861 года об отмене крепостного права: «украли царскую волю».
Советский период, особенно 1930-е годы, судя по всему, укрепили данное упование на «сильную личность». По крайней мере, популярность Иосифа Сталина, растущая последнюю четверть века в России, имеет корни именно в этой надежде – что где-то на вершине властной пирамиды должен находиться человек, который не только может, но и хочет обуздать, в конце-то концов, «бюрократический» беспредел.
И периодически случающиеся в последнее десятилетие уголовные дела над чиновниками разного ранга вроде бы дают об этом убедительный сигнал. Однако для многих этот сигнал слишком слаб, и поэтому уже вовсю в обществе расцветает ностальгия по жесткой карающей руке.
В итоге, схлестываются два процесса, каждый из которых по-своему отталкивающий – усиливающееся бюрократически-бизнесовое «поедание» страны и растущее параллельно этому желание обывателя устроить «повторение 1937 года». Речь не идет о наказании конкретных виновников конкретных нарушений – как должно быть, естественно, с трагедией в Кемерово.
Речь идет о «зачистке» элиты, причем зачистке массовой и желательно физической. Именно запуска маховика государственного террора жаждут многие, забывая, что, как известно, этот один раз запущенный маховик потом будет не так-то уж просто остановить.
На это накладывается постепенная разбалансировка системы государственных институтов (которые всё же стоит отделить от бюрократии как таковой), причем эта разбалансировка в последнее время идет явно нарастающими темпами.
Помимо Кемерово, в последнее время случилось много трагического – разбился самолет АН-148, российские наемники погибли в Сирии, дети в Волоколамске отравились ядовитыми газами со свалки.
Подобная констатация не дает повода для присоединения к ядовито-радостным разговорам, ведущимся в среде так называемого «креативного класса», о скором крахе режима (по принципу – «чем хуже, тем лучше»), или для намеков власти, как в статье Дмитрия Быкова в «Собеседнике», где говорится, что судьба Владимира Путина после Крыма может быть подобна только судьбе Чаушеску. Очевидным образом, новый режим в лучшем случаем воспроизведет пороки действующего, а, скорее всего, и превзойдет их.
Подобная констатация нужна для другого. Для пробуждения обывателя из состояния летаргического сна равнодушия – равнодушия к «общим делам», к окружающему пространству, к управлению жизнью собственных локальных сообществ. Равнодушия к тем мелким или не очень мелким нарушениям, с которыми каждый из нас сталкивается практически ежедневно, но игнорирует их в своей бегущей стремительно повседневности, а внятных общественных институтов, которые были бы всегда рядом и на подхвате – часто просто нет.
И это вопрос уже не просто благоприятной экологической обстановки или правильно заасфальтированных дорог, а во многом – вопрос выживания и элементарной безопасности. Наш сайт и ранее писал о необходимости такого пробуждения, но трагедия в Кемерово обнажила эту необходимость с ужасающей ясностью.
В последнее время под флагом столетия Александра Солженицына начались разговоры о «народосбережении» как главной составляющей «исторической государственности России». Так вот, для «исторической государственности», которая в России традиционно считается сильной, необходимо сильное общество. Общество с реальными, а не фейковыми (как разнообразные якобы «общественные советы» и «независимые» общественные палаты) институтами гражданской самоорганизации – ведь вполне можно предположить, что будь развита такая самоорганизация в Кемерово, несоответствие здания кондитерской фабрики задачам торгово-развлекательного центра жители этого района, заинтересованные в безопасности своих детей, обнаружили бы на стадии обсуждения проекта. Ровно такая же ситуация – в абсолютно любом городе и деревне России.
Но здесь проблема не только в бюрократии, которой никакая реальная общественная активность не нужна – последняя в случае своего возникновения в каком-нибудь городе или районе «кошмарится» чиновниками куда похлеще бизнеса.
Проблема и в том, что у русского общества практически не было соответствующего опыта, если понимать под «обществом» не узкую прослойку интеллектуалов (интеллигенции), а всю совокупность жителей городов и деревень, в первую очередь – провинциальных, составляющих все-таки подавляющее большинство населения России.
Именно локальные пространства и локальные сообщества практически никогда в истории страны не функционировали как некая особая сила. Земское самоуправление при всех своих достоинствах было все-таки верхушечным институтом, не инкорпорировавшим в себя крестьянскую массу.
Дореволюционное городское самоуправление, по своему составу менее «интеллигентское», более «торгово-ремесленное» и вообще «народное», было увлечено, скорее, борьбой частных интересов (не сильно отличаясь в этом смысле от большинства современных гордум), а отнюдь не «общими ценностями».
Кооперативное движение только начинало свое становление буквально накануне 1917 года.
Проблема ещё и в том, что тот опыт, который был, – либо был во многом политизированным (как в случае с земством, в значительной и, по крайней мере, самой активной своей части увлекшимся «борьбой с самодержавием»), либо оказался катастрофическим.
Низовая общественная активность, хотя бы относительно актуальная для памяти живущих ныне поколений – то есть имевшая место в начале советского периода истории и на его излете, в первом случае была государством репрессирована, во втором – оказалась соучастницей распада государственности.
В результате всего этого, мы и имеем современное, абсолютно атомизированное общество, способное одновременно 76 % голосов поддерживать действующего президента и примерно в таком же процентном соотношении равнодушии относиться к районным и муниципальным выборам.
И как и сто лет назад, словами Василия Розанова, окружающая нас повседневность, пресловутый быт неустроен, «дыряв». Только сегодня к этому вполне можно добавить ощущение беззащитности, ведь сто лет назад «бизнес-интересы» не были столь довлеющим и самодостаточным фактором преобразования окружающего пространства, каковым они являются сегодня.
И нет никакой гарантии, что при сохранении все этих тенденций Россия современная – как и Россия имперская – в какой-то трагический момент истории, словами того же Розанова, не «слиняет в три дня».
