Рецензия на: Ванчугов В.В. Первый историк русской философии: архимандрит Гавриил и его время. М.: Мир философии, 2015. 752 с.
***
Крайне приятно держать в руках именно такую книгу, где на обложке явно угадываются почти родные места. Те места, где не раз бывал, где учились предки – бабушка, прадед, где приятно работать, сидя в тишине читального зала рукописей и редких книг. Замечательно, что на обложке книги профессора МГУ Василия Викторовича Ванчугова об архимандрите Гаврииле (Воскресенском) (1795–1868) изображен Казанский Императорский университет XIX века, но уже в том виде, в каком он знаком нам и сейчас. Человек, который побывал в Казани, этот фасад едва ли может спутать с каким-либо другим.
Еще интереснее обнаруживать в самой книге историю этих казанских и иных мест, историю, которая оживляется мастерским стилем автора. Вот и в начале книги места знакомые – Москва начала XIX века: Заиконоспасский монастырь на Никольской улице, где располагалась Славяно-греко-латинская академия. Вот Сергиев Посад и Троице-Сергиева Лавра с Московской духовной академией, а затем и Петербург с Александро-Невской Лаврой и Петербургской духовной академией. Позже, после Орла – Казань и далее на восток и обратно. И все эти места увязываются в единое полотно, где его основа – это жизненный путь автора первой в истории России «Истории русской философии» архим. Гавриила (Воскресенского), а ут?к – те исторические события, в которых главный герой принимал участие или которые прошли мимо него, но затем, неявно повлияли на его судьбу и мировоззрение.
Книга получилась интересной. Написана она тем языком, который принято называть научно-популярным. То есть в том стиле, который трудно сейчас обнаружить в научной среде. Это не сухой академический язык «для своих». И это отнюдь не недостаток. В данном случае, особенно тогда, когда отдельные главы читаются как детективные истории, на одном дыхании, – это оказывается несомненным достоинством исследования. Кроме того, это именно тот случай, когда популярность и даже некоторая художественность изложения не вредит научному характеру исследования. А в отдельных случаях, рассказывая, например, о быте учащихся и преподавателей духовных академий, автор приближается к жанру «исследований повседневной жизни», что, несомненно, тоже делает чтение увлекательным.
В повествование вплетаются бытовые зарисовки жизни архиереев и монастырей, царского двора, масонских лож, университетов и гимназий, поэтов и философов. Тут же и слухи, домыслы, которые будоражили современное архим. Гавриилу общество и в итоге приводили к тем или иным событиям. Автор очерчивает не только и не столько даже эти события, сколько «умонастроения», определяющие «дух эпохи». Тот «дух эпохи», который, как пишет автор исследования, влияет на героя его исследования и который «проступает в архитектурных формах, системе сообщений, в распоряжениях, указах, формате журналов, письменных принадлежностях, манере речи» (с. 9).
При всем этом замечательном и интересном, что обнаруживается тут же, при начале чтения книги, у читателя может возникнуть некоторая двойственность восприятия. С одной стороны, книгой об архим. Гаврииле и его эпохе можно наслаждаться как литературой вообще – чисто эстетически. С другой стороны, исследование-то проведено научное – явно присутствуют методы архивоведческие, контент-анализ периодики первой половины XIX века и т.д. Эта двусторонность делает оценку книги затруднительной – как и что именно оценивать?
Если мы начинаем предъявлять максималистские академические требования, то оказывается, что в работе Ванчугова коллеги-исследователи не найдут именного указателя (который крайне облегчает работу при дальнейшем исследовании темы), не окажется здесь и крайне ценных ссылок на источники некоторых анализируемых в книге исторических фактов, на современную исследовательскую литературу (которой автор, несомненно, пользовался).
Опытный читатель, намеренный лишь наслаждаться добротным текстом, простит отсутствие полноты научного инструментария. Он прекрасно поймет, что крупный шрифт, большой объем искусно обработанного текста – это те достоинства, которые предполагают, что автор и издатель должны чем-то пожертвовать ради легкости чтения. Строгий же исследователь останется недоволен тем, что никаких ссылок, кроме как на архивные материалы и на отдельные периодические издания, в работе нет. Хотя и некоторые иные замечательные научные исследования имеют те же особенности – стоит только вспомнить книгу П. Басинского «Святой против Льва» о св. Иоанне Кронштадском и Л. Н. Толстом, где автор (и/или издатель) вообще не указывает свои источники.
Относительно же самого хода повествования надо заметить, что развивается оно неспешно, с подробнейшими пояснениями и с тем, что автор сам называет литературным «оживлением» материала (с. 10). Однако даже это оживление не помогает в первой части исследования воспринимать архим. Гавриила как главного героя. Здесь у него нет лица, он пока как некий объект лишь является подлежащим воздействию. И действительно, было бы крайне затруднительно выявить самостоятельные решения рядового учащегося семинарии и академии. Даже если таковые имелись, то громкие исторические события, повлиявшие на его дальнейшую судьбу, перекрывают их.
Поэтому вполне закономерно, что автор реконструирует детали семинарского и духовно-академического быта, используя автобиографические записки одного из однокашников будущего архим. Гавриила. А среди «внешних» событий – реорганизация духовных академий, «Александровский мистицизм», формирование различий и сходств в преподавании философии в Московском Императорском университете и Московской духовной академии, война 1812 года, смерть митр. Платона (Левшина) и начало восхождения святителя Филарета (Дроздова), начало преподавания философии Голубинским в МДА и вопрос о его отношении к масонам.
В период обучения в семинарии и академии архим. Гавриил (в миру – Василий Воскресенский) выступает как самостоятельный деятель только дважды – когда оказывается учителем иностранных языков у юного Погодина (в некоторой степени будучи вовлечен в круг его общения) и когда принимает решение стать монахом, что почти автоматически ведет его на путь «ученого монашества» и преподавания в церковных учебных заведениях.
Тут следовало бы ожидать, что дальнейшее развертывание жизненной канвы начнет показывать архим. Гавриила как активного деятеля. Но это происходит не в полной мере. Во второй части он столь же безлик, как и в первой, хотя и начинает восприниматься как субъект. Правда тут открывается и то, что обстоятельства его педагогической деятельности в Санкт-Петербургской духовной академии, Орловской и Могилевской семинарии формируются в условиях тяжелой внутриполитической и идейной обстановки.
На протяжении сотен страниц не отступает общий фон: образование и просвещение (за которым в действительности подразумевается надзор, наказание, контроль, дисциплина, проверка, лояльность и стремление «прошколить»: с. 228). И более того – само просвещение оказывается своеобразным: оно не есть кантовское «мужество пользоваться своим умом», не есть и христианское принятие того, что «свет Христов просвещает всех». Просвещение оказывается дисциплинированием, ориентированным на формирование тотальной лояльности власти (которая скрывается под маской патриотизма).
Еще больше усугубляет картину охватившая все сословия Империи мания преследования в период холеры – поиск мнимых заговорщиков и отравителей. И как крещендо – неудовольствие со стороны Бенкендорфа излишней ревностью казанского генерал-губернатора, который «обнаруживает» крамолу в легальной и разрешенной статье: чиновник в провинции оказывается более жандармом, чем главный жандарм.
Здесь надо сделать небольшое отступление: в связи с «Александровским мистицизмом», масонами, тайными обществами и последующим официальным полицейским охранительством николаевской эпохи открывается еще одна двойственность книги. Как и относительно «облегчения» текста книги за счет минимализации научного инструментария, так и касательно этой второй двойственности, сложно давать оценочные суждения. Это не хорошо, и не плохо – это ощущение двойственности просто появляется у читающего. И обнаруживается оно впервые в связи с оборотом той самой обложки, на титульной стороне которой – Казанский университет, навевающий семейные предания. А на задней – изображен знак «Всевидящего Ока». И это – именно та вторая смысловая двойственность, которая делает неоднозначным восприятие книги.
Сам символ «Всевидящего Ока» появляется в христианской символике достаточно поздно. Несомненно, символ неканоничен как икона, он является лишь указанием на слова из Псалтири: «Вот, око Господне над боящимися Его и уповающими на милость Его» (Пс. 32, 18). Но ассоциируется в большей степени он с масонской традицией века как символ всеведения «Великого Архитектора». Распространение этот символ в России получает в конце XVIII века и в православную иконографию он проникает из католической позднеренессансной традиции. Этот символ изображен, например, на фронтоне Казанского собора в Петербурге, в городе, где христианский символ и начинает восприниматься в масонском контексте.
Однако автор книги последовательно показывает, как борьба с масонством в последние годы царствования Александра I и утверждение идеологического единства Православия, Самодержавия и народности в царствование Николая I приводили к тому, что аллегория всеведения Божия становилась аллегорией все-осведомленности правительства и правителя. Странным образом всевидящим «Великим Архитектором» как бы становится Император с имперской системой управления, которая в борьбе масонством узурпирует масонский смысл символа «Всевидящего Ока».
В работе этот фон задан периодическим возвращением к образу «Всевидящего Ока» именно в связи с николаевской эпохой. «Око» появляется в книге в связи с описанием храмов и даже на медали в честь закладки храма Христа Спасителя (с. 435). Предельное воплощение этого образа всеведения дано в работе цепочкой восходящих надзирающих инстанций, напоминающих уровни дальности взора огромного глаза, – от преподавателя до императора, «Помазанника Божьего, выполняющего волю Всевышнего» (с. 534).
Здесь приходится обращать на это особое внимание, так как это действительно постоянный фон жизненного пути и формирования мировоззрения архим. Гавриила. В этот же фон вплетаются и Пушкин, и Чаадаев, и декабристы, и юный Лев Толстой, поступивший в Казанский университет и слушавший лекции архим. Гавриила, и многие другие деятели эпохи. В самой книге этот фон подан менее густо – он размазан, а потому не выглядит столь трагично. Вообще надо сказать, что автор подает факты и даже «факты слухов» ровно, без драматизации. Но эти «контролировать» и «дисциплинировать», как навязчивый гул, проникают повсюду. И только через этот фон становится понятно, отчего вершиной русской философии (которой, по сути, еще нет: она либо полностью заимствована или компилятивна) архим. Гавриил считает идеи графа Уварова, одного из тех, кто наиболее поспособствовал появлению концепции «Православие-Самодержавие-Народность».
Но пока до этого еще далеко. Пока архим. Гавриил обретает лицо как строгий проверяющий Пензенской семинарии и как ректор-взяточник в Орловской семинарии (с. 203–204). Хотя надо отметить, что Ванчугов тоже тут не сгущает красок и оправдывает архим. Гавриила. Однако оправдание это, увы, больше похоже на отговорку – «все так делали». Причем дальше приводятся примеры разврата, содомии в среде высшего духовенства и в церковных школах, источником которых являются слухи. Хотя исследователь подает их, не оговаривая степень достоверности приводимых источников. И уж явно не могут среди таковых рассматриваться «Очерки бурсы» Помяловского.
Понятно, что многое в духовных школах было неладно. Совершенно очевидно, что состояние, в каком находилась православная Церковь, связанная с имперской бюрократией и являвшаяся ее частью, можно охарактеризовать только как нездоровое. Однако, исследователю следовало бы при упоминании неких обвинений подтверждать их не ссылкой на публицистические материалы частных и притом заинтересованных лиц, а более-менее подтвержденными фактами следствий по данным случаям. И извиняет тут автора только то, что сам архим. Гавриил мог сталкиваться именно со слухами, каковые и оказывали преимущественное влияние на его воззрения и оценки.
Особенно хорошо влияние исторического фона и даже разного рода слухов и официозных установок показано Ванчуговым при рассмотрении предпосылок написания основного историко-философского трактата архим. Гавриила. Среди последних стоит особо отметить те процессы, которые происходят в российском образовании 1830-х гг.
Причем эти предпосылки оказываются воспринятыми архим. Гавриилом в условиях провинциальных – в Казани, где он изначально лишь настоятель третьеклассного Зилантова Свято-Успенского монастыря. А затем оказывается и преподавателем Казанского университета. Собственно именно последнее обстоятельство приводит его к необходимости подготовки сочинения по истории философии.
Что касается самой книги архим. Гавриила о русской философии, то тут самыми важными оказываются два момента. Во-первых, по ходу чтения складывается впечатление, что «Русская философия» архимандрита написана, исходя из чисто служебной необходимости иметь учебное пособие по читаемому курсу, написанному в «ура-патриотическом» духе эпохи. Радует, что во время презентации книги в библиотеке русской философии «Дом Лосева» автор прямо говорил о том, что архим. Гавриил выполнял «социальный заказ», действуя вовсе не по внутреннему побуждению (см: http://media.losev-library.ru/?id=5875-6064). В самом же исследовании мы найдем следующую характеристику книги архим. Гавриила: «Несмотря на все недостатки исполнения замысла – эклектичность, компилятивность, экзальтированная тенденциозность, поспешность исполнения, несомненной заслугой архим. Гавриила является то, что он первым понял намек на необходимость представления публике отечественной философии» (с. 416).
К этому весьма «оригинальному» таланту – уловить конъюнктуру – добавляется второй момент, который четко фиксирует Ванчугов в своем исследовании: «“Русская философия”, можно сказать, своеобразный плод воображения архим. Гавриила <…> на тему отечественной философии, и потому ее читатель найдет под видом изложения “как это было” лишь пожелание того, чем должна быть философия в России» (с. 419). В этом смысле архим. Гавриил «конструирует» историю русской философии. И позже многие имена, которые он рассматривает (иногда просто вставляя в свой текст по нескольку страниц из чужих статей), будут включены в «пантеон» русской философии – митр. Никифор Грек, Г.С. Сковорода и др.
Столь честный и нелицеприятный вывод исследователя о книге архим. Гавриила делает честь автору. И эта честность по отношению к своему герою является несомненным достоинством исследования, которое достигает своего «крещендо», когда читатель наконец добирается до характеристик личности архим. Гавриила.
И тут автор прекрасно располагает последовательность изложения результатов изысканий: во время чтения книги все больше и больше волнуют вопросы – «каким был архим. Гавриил?», «какой у него характер?», «как он выглядел?» И как в хорошем детективе только почти в самом конце, после рассказа о реакции в России на революцию 1848 года и об отмене преподавания философии в университетах при министре Ширинском-Шихматове, даются ответы на эти вопросы: «“Высокого роста, богатырски сложенный <…> откровенный, добродушный в высшей степени, веселый, рожденный жить в свете, в большом обществе, склонный к семейной жизни, он поступил в монахи наперекор своему призванию, своему живому характеру, столь противоречащему с господствующими в иноческой жизни строгой дисциплиной и аскетизмом” <…> некоторые студенты уверяли друг друга, что он будто бы “был когда-то лихим гусаром полковником, а потом постригся в монахи”» (с. 674–675).
Тут наконец-то архим. Гавриил в полной мере высвечивается как личность. И пусть он – посредственный монах и ученый, пусть выявляется это только тогда, когда его отправляют в ссылку в Сибирь, после которой он больше никогда не будет преподавать, – он тот, чья микроистория высвечивает большое историческое повествование о религиозности, просвещении, дисциплинировании в России первой половины XIX века. В этом умении сочетать микро- и макроисторию проявился несомненный литературный и научный талант автора исследования. Читатели этой книги не пожалеют о потраченном времени, получат подлинное удовольствие и проведут интереснейшие параллели между состоянием российского общества первой половины XIX и начала XXI века, на которые неоднократно намекает историк русской философии Василий Ванчугов.
