Редко встретишь человека, которому одновременно нравился бы и Толстой, и Достоевский. Исключение составляют, разве что, филологи и преподаватели литературы. Да и те, вне стен профессиональных сообществ, отдадут предпочтение кому-то одному. Середины нет.
В конце лета с.г. писатель Павел Басинский пригласил всех желающих на презентацию своей новой книги «Скрипач не нужен», которая предварялась публичной лекцией «Почему не встретились Толстой и Достоевский?». И вот, в самом центре Москвы, в двух шагах от Госдумы, автор берет в руки микрофон и начинает рассказывать. Упрекнуть Басинского не в чем: ничего не придумал, ничего не переврал. Естественно, речь зашла о Н. Страхове, который мог (так как знал обоих), но не захотел (из-за боязни потери «посредничества»), знакомить Федора Михайловича с Толстым.
На самом деле – это счастье, что они не встретились. Трудно вообразить, чем бы окончился диалог революционера и антихриста (выражение В. Кантора) Толстого и православного христианина Достоевского. Какие-то «высшие силы» уберегли их от ненужного rendez-vous.
27 мая 1880 г. Достоевский писал[1] жене:
«<…> Сегодня Григорович сообщил, что Тургенев, воротившийся от Льва Толстого, болен, а Толстой почти с ума сошел и даже, может быть, совсем сошел. <…>».
И далее, во втором письме:
« <…> О Льве Толстом и Катков подтвердил, что, слышно, он совсем помешался. Юрьев подбивал меня съездить к нему в Ясную Поляну: всего туда, там и обратно менее двух суток. Но я не поеду, хотя очень бы любопытно было <…>».
Незадолго до своей смерти Достоевский знакомится с двоюродной теткой Толстого А.А. Толстой. Об этом знакомстве она вспоминает[2]:
«В 1878 году Лев Николаевич явился в Петербург, как всегда, неожиданно и, кажется, без всякой другой причины, кроме желания объясниться и высказать мне свой духовный переворот <…>. Когда Лев стал мне доказывать не только бесполезность, но и вред, приносимый церковью, и дошел, наконец, до того, что отрицал божественность Христа и спасение через Него, я готова была плакать и рыдать <…>. От нашей переписки того времени почти не осталось ничего; иные письма я уничтожила, — они меня слишком смущали, — другие я отдала Достоевскому. Вот как это случилось.
Я давно желала познакомиться с ним, и, наконец, мы сошлись, но — увы! — слишком поздно. Это было за две или за три недели до его смерти. С тех пор как я прочла “Преступление и наказание” (никакой роман никогда на меня так не действовал), он стоял для меня, как моралист, на необыкновенной вышине, несравненно выше других писателей, не исключая и Льва Толстого, — разумеется, не в отношении слога и художественности.
Я встретила Достоевского в первый раз на вечере у графини Комаровской. С Львом Николаевичем он никогда не видался, но как писатель и человек Лев Николаевич его страшно интересовал. Первый его вопрос был о нем:
— Можете ли вы мне истолковать его новое направление? Я вижу в этом что-то особенное и мне еще непонятное…
Я призналась ему, что и для меня это еще загадочно, и обещала Достоевскому передать последние письма Льва Николаевича, с тем, однако ж, чтобы он пришел за ними сам. Он назначил мне день свидания, — и к этому дню я переписала для него эти письма, чтобы облегчить ему чтение неразборчивого почерка Льва Николаевича. При появлении Достоевского я извинилась перед ним, что никого более не пригласила, из эгоизма, — желая провести с ним вечер с глаза на глаз. Это очаровательный и единственный вечер навсегда запечатлелся в моей памяти; я слушала Достоевского с благоговением: он говорил, как истинный христианин, о судьбах России и всего мира; глаза его горели, и я чувствовала в нем пророка… Когда вопрос коснулся Льва Николаевича, он просил меня прочитать обещанные письма громко. Странно сказать, но мне было почти обидно передавать ему, великому мыслителю, такую путаницу и разбросанность в мыслях.
Вижу еще теперь перед собой Достоевского, как он хватался за голову и отчаянным голосом повторял: “Не то, не то!..” (Курсив мой. – С.Р.). Он не сочувствовал ни единой мысли Льва Николаевича; несмотря на то, забрал все, что лежало писанное на столе: оригиналы и копии писем Льва. Из некоторых его слов я заключила, что в нем родилось желание оспаривать ложные мнения Льва Николаевича.
Я нисколько не жалею потерянных писем, но не могу утешиться, что намерение Достоевского осталось невыполненным: через пять дней после этого разговора Достоевского не стало <…>.
Я потом часто спрашивала себя, удалось ли бы Достоевскому повлиять на Л.Н. Толстого? Думаю, едва ли. Один мой знакомый, некто г. Дмитриев, покойный попечитель здешнего учебного округа, очень умный, хотя слегка язвительный человек, сказал мне однажды, когда речь шла о Льве Николаевиче.
— Le malheur du comte Tolstoy c’est qu’il n’?coute et n’estime que sa propre pens?e, aussi vous verrez qu’il fera ?ternellement fausse route»*.
24 октября Игорь Порошин публикует довольно странную статью «Как Достоевский триумфально изгоняет Толстого из современной России», в которой, в частности, пишет:
<…> Последнее десятилетие — время триумфального реванша Достоевского в России. Он сделался самым цитируемым, самым экранизируемым и в конечном счете самым удобным власти русским классиком. Сегодня «Бесы» и особенно «Дневник писателя» — настольные книжки пропагандиста. Болезненным, запальчивым, умопомрачительным синтаксисом Достоевского в совершенстве овладела Государственная дума в полном составе, ведущие самых важных политических телепрограмм. Устами «Галины из Славянска», рассказывавшей в прайм-тайм о распятом в Славянске трехлетнем мальчике, глаголил Достоевский. Ничего подобного Толстой, конечно, не умел сочинить. В голову его даже мысли такие не приходили.<…>
Мертвый Толстой под статьей ходит. Это не очень афишируется, но на Толстого за последнее время скопились горы исков и доносов от религиозных кликуш всех мастей. Величайший русский писатель, граф Лев Николаевич Толстой потихоньку подталкивается в то пространство, где обитают девочки из Pussy Riot. Ему, конечно, затруднительно дать «двушечку», но тихонько подменить его всего «Севастопольскими рассказами» вполне можно.
Никакой Толстой в пространстве общественной жизни, конечно, невозможен. В каких парламентах и сенатах водятся Болконские, Безуховы и Левины? Весь вопрос в градусе достоевщины. Ее накал в России сделался совершенно нестерпимым.
Кликуши, юродивые, хохочущие имморалисты так плотно заполнили русскую общественную сцену, что, кажется, других уж нет.
Бессвязный язык подсознания признан официальным языком Российской Федерации. В этих условиях ничего не остается, как поплотнее задвинуть створки окон и ни под каким предлогом не пускать домой ни Верховенского, ни Рогожина, ни Ивана Карамазова, ни даже Алешу с князем Мышкиным. Дома Толстой может и должен побеждать Достоевского. Иначе точно конец».
Обратимся к восхваляемому автором статьи графоману Толстому. Вот лишь некоторые выдержки из «труда» Л.Н., озаглавленного «Почему христианские народы вообще и в особенности русский находятся теперь в бедственном положении»[3]:
« <…>Люди одного народа живут более или менее мирно между собой и отстаивают дружно свои общие интересы только до тех пор, пока живут одним и тем же усвоенным и признаваемым всеми людьми народа мировоззрением. Общее людям народа мировоззрение выражается обыкновенно установившейся в народе религией.
<…>Так это было и среди так называемых христианских народов. Народы эти были внутренне соединены той религией, которая носила название христианской.
Религия эта представляла из себя очень неразумное и внутренне противоречивое соединение (Здесь и далее – курсив мой. – С.Р.) самых основных и вечных истин о жизни человеческой с самыми грубыми требованиями языческой жизни. <…>
Но чем дальше подвигалась жизнь, чем больше просвещались народы, тем все очевиднее и очевиднее становилось внутреннее противоречие, заключающееся в этой религии, ее неосновательность, несостоятельность и ненужность. Так это продолжалось веками и в наше время дошло до того, что религия эта держится только инерцией, никем уже не признается и не исполняет главного свойственного религии внешнего воздействия на народ: соединения людей в одном мировоззрении, одном общем всем понимании назначения и цели жизни.
Прежде религиозное учение это распадалось на различные секты, и секты горячо отстаивали каждая свое понимание, теперь этого уже нет. Если и существуют различные секты между разными охотниками словопрений, никто уже серьезно не интересуется этими сектами. Вся масса народа – как самые ученые, так и самые неученые рабочие не верят уже не только в эту когда-то двигавшую людьми христианскую религию, но не верят ни в какую религию, верят, что самое понятие религии есть нечто отсталое и ненужное. Люди ученые верят в науку, в социализм, анархизм, прогресс. Люди неученые верят в обряды, в церковную службу, в воскресное неделание, но верят как в предание, приличие; но веры, как веры, соединяющей людей, движущей ими, совсем нет, или остаются исчезающие остатки.
<…> Только одна так называемая христианская религия утратила всякую обязательность для народов, исповедующих ее, и перестала быть религией. Отчего это? Какие особенные причины произвели это странное явление?
Причина это в том, что так называемое церковно-христианское учение не есть цельное, возникшее на основании проповеди одного великого учителя учение, каковы буддизм, конфуцианство, таосизм, а есть только подделка под истинное учение великого учителя, не имеющая с истинным учением почти ничего общего, кроме названия основателя и некоторых ничем не связанных положений, заимствованных из основного учения.
Знаю, что то, что я имею высказать теперь, именно то, что та церковная вера, которую веками исповедовали и теперь исповедуют миллионы людей под именем христианства, есть не что иное, как очень грубая еврейская секта, не имеющая ничего общего с истинным христианством, – покажется людям, исповедующим на словах учение этой секты, не только невероятным, но верхом ужаснейшего кощунства.
Но я не могу не сказать этого. Не могу не сказать этого потому, что для того, чтобы люди могли воспользоваться тем великим благом, которое дает нам истинное христианское учение, нам необходимо прежде всего освободиться от того бессвязного, ложного и, главное, глубоко-безнравственного учения, которое скрыло от нас истинное христианское учение. Учение это, скрывшее от нас учение Христа, есть то учение Павла, изложенное в его посланиях и ставшее в основу церковного учения. Учение это не только не есть учение Христа, но есть учение прямо противоположное ему.
Стоит только внимательно прочесть евангелия, не обращая в них особенного внимания на все то, что носит печать суеверных вставок, сделанных составителями, вроде чуда Каны Галилейской, воскрешений, исцелений, изгнания бесов и воскресения самого Христа… <…>
<…> А между тем целый ряд случайных причин сделали то, что это ничтожное и лживое учение заняло место великого вечного и истинного учения Христа и даже на много веков скрыло его от сознания большинства людей.
<…> Появление Христа с его учением, изменявшим весь строй существующей жизни, было принято некоторыми, как исполнение пророчеств о мессии. Очень может быть, что и сам Христос более или менее приурочивал свое вечное, всемирное учение к случайным, временным религиозным формам того народа, среди которого он проповедовал. Но, как бы то ни было, учение Христа привлекло учеников, расшевелило народ и, все более и более распространяясь, стало так неприятно еврейским властям, что они казнили Христа и после его смерти гнали, мучили и казнили его последователей (Стефана и других). Казни, как всегда, только усиливали веру последователей.
<…> С этого времени, с 50-х годов, после смерти Христа, и началась усиленная проповедь этого ложного христианства, и в эти 5-6 лет были написаны первые (признанные потом священными) псевдохристианские письмена, именно послания. Послания первые определили для масс совершенно превратное значение христианства.
Когда же было установлено среди большинства верующих именно это ложное понимание христианства, стали появляться и евангелия, которые, в особенности Матфея, были не цельные произведения одного лица, а соединение многих описаний о жизни и учении Христа. Сначала появилось евангелие Марка, потом Матфея, Луки, потом Иоанна.
Все евангелия эти не представляют из себя цельных произведений, а все суть соединения из различных писаний. Так, например евангелие Матфея в основе своей имеет краткое евангелие евреев, заключающее в себе одну нагорную проповедь. Все же евангелие составлено из прибавляемых к нему дополнений. То же и с другими евангелиями. Все евангелия эти (кроме главной части евангелия Иоанна), появившись позднее Павла, более или менее подгонялись под существовавшее уже павловское учение.
Так что истинное учение <…>, с первых шагов своих извращенное павловским извращением, все более и более прикрывалось толстым слоем суеверий, искажений, лжепониманием, и кончилось тем, что истинное учение Христа стало неизвестно большинству и заменилось вполне тем странным церковным учением с папами, митрополитами, таинствами, иконами, оправданиями верою и т.п., которое с истинным христианским учением почти ничего не имеет общего, кроме имени.
<…> Так это продолжалось долго, продолжалось бы и теперь, если бы эта церковная вера была самостоятельное религиозное учение, как учение браманизма, буддизма, как учение шинто, в особенности как китайское учение Конфуция, и не была подделкой под учение христианства, не имеющей в самой себе никакого корня.
Чем дальше жило христианское человечество, <…> тем все больше и больше изобличалась фальшь извращенной веры, вся неосновательность и внутренняя противоречивость учения, признающего основой жизни любовь и вместе с тем оправдывающего войны и всякого рода насилия.
Люди все меньше и меньше верили в учение, и кончилось тем, что все огромное большинство христианских народов перестало верить не только в это извращенное учение, но и в какое бы то ни было общее большинству людей религиозное учение. <…>
<…>Всякий, живущий среди христианского мира, не может не видеть, что как ни плохо теперешние положение христианского мира, то, что ожидает его, еще хуже. <…>
Вера эта есть то учение Христа, которое было скрыто от людей лживым учением Павла и церковью. Стоит только снять эти покровы, скрывающие от нас истину, и нам откроется то учение Христа, которое объясняет людям смысл их жизни и указывает на проявление этого учения в жизни и дает людям возможность мирной и разумной жизни. <…>
Казалось бы, так просто и легко страдающим людям освободиться от того грубого суеверия, извращенного христианства, в котором они жили и живут, и усвоить то религиозное учение, которое было извращено и исполнение которого неизбежно дает полное удовлетворение как телесной, так и духовной природе человека. Но на пути этого осуществления стоит много и много самых разнообразных препятствий: и то, что ложное учение это признано божественным; и то, что оно так переплелось с истинным учением, что отделить ложное от истинного особенно трудно; и то, что обман этот освящен преданием древности, и на основании его совершенно много дел, считающихся хорошими, которые, признав истинное учение, надо было бы признать постыдными; и то, что на основании ложного учения сложилась жизнь господ и рабов, вследствие которой возможно было произвести все те мнимые блага материального прогресса, которым так гордится наше человечество; а при установлении истинного христианства вся наибольшая часть этих приспособлений должна будет погибнуть, так как без рабов некому будет их делать.
Препятствие особенно важное и то, что истинное учение невыгодно для людей властвующих. Властвующие же люди имеют возможность, посредством и ложного воспитания и подкупа, насилия и гипноза взрослых, распространять ложное учение, вполне скрывающее от людей то истинное учение, которое одно дает несомненное и неотъемлемое благо всем людям.
Главное препятствие состоит в том, что именно вследствие того, что ложь извращения христианского учения слишком очевидна, в последнее время все более и более распространялось и распространяется грубое суеверие, в много раз вреднейшее, чем все суеверия древности, суеверие о том, что религия вообще есть нечто ненужное, отжитое, что без религии человечество может жить разумной жизнью. <…>
Люди эти, имея в виду самые извращения религии, воображают, что религия вообще есть нечто отсталое, пережитое человечеством, и что теперь люди узнали, что они могут жить без религии, то есть без ответа на вопрос: зачем живут люди, и чем им, как разумным существам, надо руководиться.
<…> Особенно же легко и охотно воспринимается это суеверие отупевшими от машинной работы городскими фабричными рабочими, количество которых становится все больше и больше, в самых считающихся просвещенными, то есть в сущности самых отсталых и извращенных людях нашего времени.
В этом все более и более распространяющемся суеверии причина непринятия истинного учения Христа. Но в нем же, в этом распространяющемся суеверии, и причина того, что люди неизбежно будут приведены к пониманию того, что та религия, которую они отвергают, воображая, что эта религия Христа, есть только извращение этой религии, а что истинная религия одна может спасти людей от тех бедствий, в которые они все более и более впадают, живя без религии.
<…> И это общее, соединяющее всех людей понимание жизни смутно носится с сознании всех людей христианского мира отчасти потому, что это сознание присуще человеку вообще, отчасти потому, что это понимание жизни выражено в том самом учении, которое было извращено, но сущность которого проникала и сквозь извращение. <…>
Людям нашего времени и мира не нужно, как это думают ограниченные и легкомысленные люди, так называемые ученые, придумывать какие-то новые основы жизни, могущие соединить всех людей, а нужно только откинуть все те извращения, которые скрывают от нас истинную веру, и эта вера, единая со всеми разумными основами вер всего человечества, откроется перед нами во всем своем не только величии, но всей обязательности своей для всякого человека, обладающего разумом.
Как готовая кристаллизироваться жидкость ожидает толчка для того, чтобы превратиться в кристаллы, так и христианское человечество ждало только толчка для того, чтобы все его смутные христианские стремления, заглушаемые ложными учениями и в особенности суеверием о возможности человечества жить без религии, превратились в действительность, и толчок этот почти одновременно дан нам пробуждением восточных народов и революцией среди русского народа, больше всех удержавшего в себе дух истинного христианства, а не павловского христианства.
Причина, по которой христианские народы вообще и русский народ в особенности находятся теперь в бедственном положении, – та, что народы не только потеряли единственное условие, необходимое для мирного, согласного и счастливого сожительства людей: верования в одни и те же основы жизни и общие всем людям законы поступков, – не только лишены этого главного условия хорошей жизни, но еще и коснеют в грубом суеверии о том, что люди могут жить хорошей жизнью без веры.
Спасение от этого положения в одном: в признании того, что если извращение христианской веры и было извращение веры и должно было отвергнуто, то та вера, которая была извращена, есть единая, необходимейшая в наше время истина, сознаваемая всеми людьми не только христианского, но и восточного мира, и следование которой дает людям, каждому отдельно и всем вместе, не бедственную, а согласную и добрую жизнь. <…>
Хорошо, если эти строки не подпадают под «бессвязный язык подсознания». А если все-таки подпадают, то спасибо, что не стоит вопрос о заупокойных богослужениях по Толстому или причислении его к лику святых.
Не зря полоумный Ленин нежно почитал Толстого – свое «зеркало русской революции». Достоевский же для «кровавого вождя» навсегда остался «архискверным».
В «Бесах» Достоевского Виргинский, впавший в истерику после убийства Шатова, «вдруг задрожал весь мелкою дрожью, сплеснул руками и горестно воскликнул во весь голос:
« – Это не то, не то! Нет, это совсем не то!..»[4] (Курсив мой. – С.Р.)
11 февраля 1910 г. Толстой запишет в свой «Дневник»:
«Перечитывал Достоев[ского], – не то»[5] (Курсив мой. – С.Р.)
«Рефери» в религиозном «поединке» Толстого и Достоевского (после смерти обоих) выступил О. Шпенглер, «присудив победу» последнему:
«Толстой – это Русь прошлая, а Достоевский – будущая. Толстой связан с Западом всем своим нутром. <…> Достоевского не причислишь ни к кому, кроме как к апостолам первого христианства. Его «Бесы» были ошиканы русской интеллигенцией за консерватизм. <…> Достоевский – это святой, а Толстой всего лишь революционер. <…> Подлинный русский – это ученик Достоевского, хотя он его и не читает. <…> Он сам – часть Достоевского. <…> Христианство Толстого было недоразумением. Он говорил о Христе, а в виду имел Маркса. Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячелетию»[6].
[1] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1988. Т. 30, кн. 1, С. 166-168.
[2] Л.Н. Толстой и А.А. Толстая. Переписка (1857-1903). М.: Наука, 2011. С. 29-32.
* — Несчастье графа Толстого в том, что он слушает и уважает только собственное мнение, вот почему, вы увидите, он всегда будет на ложном пути (фр.).
[3] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. М.: ГИХЛ, 1956. Т. 37. С. 348-358.
[4] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1974. Т. 10. С. 461.
[5] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. М.-Л.: ГИХЛ, 1934. Т. 58. С. 15.
[6] Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. М.: Мысль, 1998. Т. 2. С. 199-201.
