Рубрики
Статьи

«Я не вижу причины менять свою точку зрения» Ф.Д. Самарин о Земском соборе и идее представительства

Введение представительных учреждений в России в начале ХХ века было, с точки зрения Ф.Д. Самарина, опрометчиво и опасно. Общество требовало реформ, но не могло сформулировать даже единого варианта того, каких именно реформ оно хотело.

РI продолжает знакомить читателей с материалами второго номера за 2019 года «Тетрадей по консерватизму», посвященного творчеству одного из крупнейших представителей русского славянофильства Юрия Федоровича Самарина. Статья историка Марии Марей посвящена воззрениям племянника мыслителя, общественного деятеля позднего славянофильства Федора Самарина. В отличие от иных своих единомышленников Самарин считал ошибочным требование созыва совещательного народного представительства, опасаясь, что в условиях неустойчивости консервативных представлений в русском обществе Земский Собор неизбежно попытается стать парламентом или, хуже того, Учредительным собранием. В итоге, однако, фактическое установление конституционного режима в 1905-06 гг. обрушило надежды славянофилов на партнерский диалог власти и общества. Консервативный путь модернизации российской политической системы оказался не востребован, а путь либеральный привел к политической катастрофе.

 

Среди общественных деятелей России второй половины XIX – начала ХХ века есть достаточное количество персонажей, чьи имена известны историкам, экономистам или богословам, занимающимся достаточно узкой проблематикой, но которые никогда не вспоминаются в числе тех, кого принято называть «лицом» эпохи, хотя среди современников они были достаточно влиятельны – как по своему общественному положению, так и в идейном плане. Не будучи «властителями дум» и не оставив после себя работ, переживших свое время, они интересны своим местом в интеллектуальном пространстве эпохи, тем, как они осознавали его и пытались мыслить и действовать в соответствии с этим.

Федор Дмитриевич Самарин относится к их числу. Он родился 4 февраля 1858 года в дворянской семье и уже по рождению, по своей семейной истории был сразу связан со славянофилами, будучи племянником Юрия Федоровича Самарина, одного из известнейших общественных деятелей своего времени. В дальнейшем он и сам окажется в числе знаковых персонажей позднеславянофильского движения. К тому времени как он достиг интеллектуальной зрелости и начал активную общественную деятельность, из старших славянофилов в живых оставался только Иван Сергеевич Аксаков (но и тот умер в 1886 году).

Исследователи славянофильства называют 80-х годы XIX века временем естественного (после смерти основных участников) угасания славянофильского движения. Николай Цимбаев, говоря о периодизации славянофильства, писал, что 1861–1875 годы – это его последний этап. В это время развивается славянофильская теория общества, представители этого течения занимаются активной политической деятельностью. Цимбаев отмечал, что в этот период происходит фактическое распадение кружка, сопровождающееся идейным кризисом славянофильства и растворением его в общем потоке либерального движения [28, с. 89]. По его мнению, важно отделять тех, кого традиционного приписывают к славянофилам, от тех, кто ими на самом деле являлся. На этом же основании он утверждал, что после 1870 года славянофилов не осталось, а те, кто так себя называл, были, по сути, эпигонами, а не последователями славянофильства. Эта точка зрения не всем казалась справедливой, и уже с 80-х годов ХХ века стали появляться работы, в которых славянофильство рассматривалось уже не только как феномен 40–60-х годов XIX века, тогда и возник тезис о так называемом позднем славянофильстве [подробнее см, напр.: 2, 8, 3, 19, 6, 24, 9].

Однако в отечественной науке этот термин до сих пор часто используется для того, чтобы подчеркнуть, что период конца 70-х – 90-х годов XIX века является временем угасания и постепенной маргинализации славянофильства [см., напр., 19, ч. 1]. Мы же будем использовать его как синоним термина «неославянофильство», не вкладывая в него негативного смысла.

И все же в определенном смысле быть славянофилом после 80-х годов ХIХ века было тяжело. Андрей Тесля в статье «Философия права славянофилов» пишет: «…при анализе славянофильских взглядов нам нужно различать два уровня (и, соответственно, две стратегии исследования): – ситуативный, когда положения, ими выдвигаемые, рассматриваются в контексте эпохи – в их значении “здесь и сейчас” и в рамках тех целей, которые ими преследовались (в этой связи борьба с “бюрократией” имеет вполне конкретное политическое наполнение, равно как и разграничение “самодержавия” от “абсолютной монархии” преследует не столько цели политического анализа, сколько, через риторическое размежевание, стремится создать новые возможности для политического действия – риторическое размежевание в перспективе может стать основой реального разграничения; различие понятий создать различение феноменов, даже если первоначальное разграничение было произвольным); – философский, изымающий из времени – и тогда суждение, имеющее вполне конкретный практический смысл в определенный момент времени, оказывается говорящим больше того, что собиралось сказать, – “время проговаривается” (в обоих смыслах “проговаривать(ся)”)» [26].

У представителей позднего славянофильства были серьезные проблемы с построением собственных теорий, выходящих за пределы того, что было сказано их предшественниками. В текстах Ю.Ф. Самарина, К.С. и И.С. Аксаковых, в том числе в переписке, мы можем найти места, посвященные теоретическим спорам, осмыслению встававших перед ними концептуальных затруднений. Они могли (до определенной степени) отрефлексировать свои славянофильские установки и видеть их слабые места, в то время как последователи зачастую некритично воспринимали их идеи, повторяя их, но не актуализируя вновь саму суть, которая описывалась, например, триадой «Православие. Самодержавие. Народность». Они оставались на первом уровне.

Отчасти это связано с тем, что те практические вопросы или теоретические споры, которые в 40–60-х годах XIX века были значимы для русского общества в целом и для славянофилов в частности, к 1880-м годам уже стали не актуальны. Времена изменились, и политическая философия, которая фиксирует в том числе и смену способов обсуждения, проговаривания, должна была стать иной – в частности, иным должен был быть язык. Однако представители позднего славянофильства пользовались тем же категориальным аппаратом, который для их предшественников был способом фиксировать «живые», волнующие их вопросы, а не просто понятным всем словарем.

Федор Дмитриевич Самарин не отличался в этом от других последователей славянофильства, он не был сильным теоретиком и, судя по всему, его славянофильские убеждения не базировались на серьезной философской основе. В работах Самарина нельзя найти теоретическое обоснование его собственных воззрений. Он был скорее практиком и исходил из опыта своей земской деятельности и участия в разного рода общественных объединениях.

В 1880 году Федор Самарин окончил историко-филологический факультет Московского университета. С 1884 по 1891 год был предводителем дворянства Богородского уезда Московской губернии, с 1888 года – гласным Московского губернского земства. В 1904 году он был одним из основателей «Кружка москвичей». В 1906–1908 годах – членом Государственного Совета по выборам от московского дворянства, в 1907–1908 годах – заместителем председателя комиссии законодательных предположений [23]. В 1906 году Самарин принимал участие в работе Предсоборного присутствия, в состав которого был включен вместе со славянофилами А.А. Киреевым и Д.А. Хомяковым, а также Е.Н. Трубецким. В январе 1907 года вместе с Михаилом Новоселовым организовал Кружок ищущих христианского просвещения, приняв непосредственное участие в составлении его устава. Был одним из инициаторов и организаторов в 1909 году Братства святителей Московских, став его председателем. В 1912 году вместе с архиепископом Никоном (Рождественским), Владимиром Кожевниковым и М.А. Новоселовым Ф.Д. Самарин был избран почетным членом Московской Духовной Академии [1, с. 276]. Умер он в 1916 году, в Москве, похоронен на Донском кладбище.

Богословская и религиозная тематика занимала важное место в творчестве Самарина, при этом корреляция церковной и общественной проблематики виделась ему залогом «органического развития» отечественного исторического процесса [9, с. 40]. Самарин был сторонником самодержавной монархии, последовательным противником каких-либо конституционных преобразований, включая организацию законосовещательного Земского собора, считая его анахронизмом, который не имеет оснований в существующем социально-политическом строе. Также он был противником введения мелкой земской единицы, земских реформ Петра Столыпина.

В данной статье мы обратимся к исследованию политических взглядов Ф.Д. Самарина, в частности, к его отношению к Земскому собору и шире – к его взглядам на саму возможность введения в России представительного органа, пусть и только совещательного. Мы будем обращаться к его идеям, высказываемым и развиваемым в работах, опубликованных в период с 1900 по 1906 год. Такие временные рамки обусловлены тем, что именно в это время активно обсуждается возможность введения в России представительных учреждений и то, какими они будут. Эта тема вызывала живой интерес Самарина и как славянофила, и как человека, имевшего к этому времени почти двадцатилетний опыт земской работы и вполне сложившееся о нем (земстве) представление, что во многом повлияло на его отношение к идее Земского собора или какого-то другого варианта представительства.

Самодержавная монархия была для него необсуждаемой ценностью, однако не столько как форма правления, сколько как оформление цели жизни людей в государстве, а именно, воплощение в жизнь нравственных принципов русского православия. Это утверждение в той или иной мере справедливо для всех представителей славянофильского направления: «…для них ценность государства определялась значимостью идей, лежащих в его основании. Соответственно, правовые формы должны способствовать реализации этих идей, сами по себе они имеют вторичное значение, и введение того или иного правового механизма не станет однозначным решением стоящих перед страной проблем» [21, с. 66].

Право, государственные институты – это то, что может либо способствовать реализации этих идей, либо вредить, если за ними признается первостепенное значение, если государство перестает восприниматься только как «внешняя форма человеческого общежития», а «юридические формы» имеют смысл «как нечто, существующее само по себе и для себя» [21, с. 63]. Для большинства славянофилов общим местом было признание того, что правовые формы имеют вторичное значение, и реформы, заключающиеся в принятии того или иного закона или создании нового государственного института, сами по себе не могут быть решением стоящих перед страной проблем. Кирилл Соловьев, анализируя различные представления о самодержавной власти, пишет, что задачу, стоявшую перед славянофильски ориентированными мыслителями в конце ХIХ века, можно сформулировать таким образом: им нужно было совместить свою программу реформ, которая в корне изменила бы нынешнее положение дел, с идеей истинного самодержавия, которое додержавиялжно прийти на смену нынешнему засилью бюрократии [более подробно об этом см. 20].

В случае Ф.Д. Самарина это была не просто общетеоретическая установка, заимствованная у старших славянофилов, но выражение практических требований, предъявляемых к действующей власти. Когда он писал о необходимости реформ, то настаивал, что монарх вполне может дать своим подданным различные свободы (вероисповедания, печати, свободу от административного и полицейского произвола), оставаясь при этом самодержавным, то есть не ограничивая себя принятием конституции или введением парламента. Как описывал это в дневниковой записи от 24 января 1905 года Александр Киреев, также активный участник славянофильского движения и один из постоянных корреспондентов Самарина, он надеялся, что «самодержавие само, без помощи земли, в состоянии дать нам то, в чем мы нуждаемся» [4, с. 27].

«Без земли» означало в данном случае «без Земского собора», последовательным противником созыва которого выступал Самарин, – несмотря на то, что идея Земского собора являлась одним из общих мест славянофильской доктрины.

Сохранилась переписка А.А. Киреева и Ф.Д. Самарина, в которой они достаточно подробно и откровенно обсуждали значимые с их точки зрения события общественной и политической жизни России 1904–1905 годов [10]. Одной из основных тем переписки была проблема учреждения в России представительства (народного или на сословных началах) и связанная с ней возможность возвращения к практике Земских соборов. Эти обсуждения не были для них предметом праздного интереса. Как уже говорилось, Самарин являлся одним из лидеров неославянофильского движения. Киреев же был близким к императорскому двору человеком, адъютантом великого князя Константина Николаевича и одновременно убежденным славянофилом, одним из создателей Петербургского Славянского комитета, в дальнейшем – одним из лидеров «Отечественного союза», разработавшим собственную политическую доктрину, основанную на классических славянофильских началах.

Из этой переписки видно, что, несмотря на общность базовых ценностей (сохранение неограниченного самодержавия, отрицательное отношение к бюрократии и возможности конституционных преобразований и т.д.), по целому ряду вопросов их мнения расходились, что заставляло более подробно и аргументированно излагать собеседнику свою позицию. Поэтому данная переписка является хорошим источником информации об их теоретических установках.

Возвращаясь к теме Земского собора и шире – самой возможности представительства, – можно сказать, что критическая установка Самарина была во многом основана на том, что возвращение Земских соборов в политическую реальность России ничего не даст для выхода из кризиса (вернее даже сказать – из предреволюционного состояния, так как возможность революции проговаривалась собеседниками, ее опасались), напротив, это может стать опасным политическим ходом, могущим повлечь непредсказуемые последствия как для монархии, так и для страны в целом.

Аргументы Самарина выстроены как критический анализ проекта Киреева, который был изложен в брошюре «Россия в начале ХХ столетия» [5], опубликованной в 1903 году и обсуждавшейся в переписке.

Самый первый объект критики – это разделяемая многими современниками Самарина установка, что бюрократический аппарат, или, как его называли, «бюрократическое средостение» – важнейшая причина «болезни» российского общественного строя. Самарин утверждал, что бюрократический аппарат сейчас действует если не лучше, то уж во всяком случае не хуже, чем во время предшествующих царствований, справляясь с такими задачами, которые точно были бы не под силу прежней администрации:

«Если бюрократия могла восстановить равновесие в бюджете, привести наши финансы в такое блестящее состояние, в каком они никогда не были, ввести золотое обращение, справиться с таким небывало колоссальным предприятием, как винная монополия, и заведовать железнодорожным делом во всяком случае не хуже частных предпринимателей, то не знаю, какие могут быть основания, чтобы утверждать, что бюрократическая машина работает теперь хуже, чем 40, 50, 60 лет тому назад? Напротив, она как будто даже идет вперед, старается поспеть за народными потребностями и жить “с веком наравне”» [10, с. 34].

Говорить об «упадке» бюрократического строя невозможно, и причину кризиса нужно искать не в нем. Однако даже если бы это было так, то пути решения, предлагаемые Киреевым, тоже признавались Самариным бесполезными и даже вредными: даже если «дать отставку» всем имеющимся бюрократам и «призвать к работе свободные общественными элементы», как призывал Киреев, ничего не изменится. Самарин совершенно справедливо указывал, что между бюрократией и образованным обществом нет жесткой границы: они связаны тесными дружескими и родственными связями. А значит, если поменять одних на других, особенной разницы не будет: дело в людях, а не в условиях, в которые они поставлены. Проблема в том, как устроена система, в ее внутренних законах, а не в чиновниках: если заменить одних на других, ситуация не изменится. Кроме того, в России того времени существовала и кадровая проблема: несмотря на кажущееся обилие чиновников, власть зачастую испытывала серьезные трудности с подбором кадров.

Также при самодержавном правлении, если оно не стремится стать абсолютной монархией (а для славянофилов это отнюдь не синонимы [см., напр., 27, с. 155]), нет необходимости в объединенном правительстве, которое будет контролироваться монархом: «Сущностью самодержавия вовсе не требуется отождествление самодержца с правительством; напротив, нет ничего вреднее и опаснее для идеи самодержавия как подобное отождествление. Поэтому вмешательство самодержца в текущие дела, – я говорю о вмешательстве по личному почину и ради проведения личных взглядов или ради прикрытия авторитетом самой верховной власти распоряжений министерских, должно быть явлением чрезвычайным, исключительным, в интересах самой власти» [10, с. 35].

Самодержец должен быть «дистанцирован» от бюрократии, он не должен быть главой администрации, вовлеченным в политический процесс и партийную борьбу: это вредно и для управления, и для самой самодержавной власти. Кроме того, Самарин был критически настроен по отношению к возможности общественных деятелей участвовать в управлении страной. Бессмысленно, на его взгляд, возлагать на русское общество какие-либо надежды в этом отношении, поскольку оно не может справиться даже с нынешними своими обязанностями, в той области, которая ему отведена: в земском деле [10, с. 35–36].

Самарин писал: «…общество, как союз бытовой, свободный и органический, у нас бессильно, более того, что его у нас нет, ибо то, что у нас носит это название, в сущности, не достойно его, ибо это – не более как «людская пыль», по удачному выражению <И.Л.> Горемыкина. В этом, по-моему, наш главный, коренной недуг, а не в господстве бюрократии. Будь наше общество иное, и бюрократия была бы не так вредна, может быть, даже она была бы только полезна» [10, с. 36].

Итак, он не верил в русское общество, более того, отрицал сам факт его существования как некоего целостного, органического союза людей, способного к какой-либо созидательной деятельного, а не только к критике. Даже земство, которое должно быть сферой приложения наиболее активных и заинтересованных общественных сил, «как общественное учреждение, как самоуправляющаяся единица оказывается несостоятельным, бессильным исполнять свое прямое назначение и от этого ударяется в политику… Отсутствие людей, равнодушное отношение к делу, склонность все сваливать на платных работников – все эти черты, которые нетрудно заметить и в прежних земских учреждениях, действовавших по закону 1864 года; да и теперь они проявляются совершенно вне всякого соответствия с внешними условиями и ограничительными мерами, которым земство подвергается… Итак, общество наше не в силах справиться даже с тем делом, которое ему теперь предоставлено, и которое оно может ведать самостоятельно. В этой, отмежеванной ему области оно оказывается совершенно несостоятельным» [10, с. 35–36].

Эти люди не могли и не хотели объединяться вокруг какой-либо одной положительной идеи, зато очень успешно сплачивались на почве критики исторически сложившегося в России государственного строя. Поэтому такое общество не могло быть конструктивной, созидающей силой и не заслуживало доверия власти [21, с. 103].

Следствием такого отношения стал его скепсис по поводу идеи созыва Земского собора: если собор будет носить сословный характер, он будет состоять из представителей этого самого общества, которое враждебно верховной власти, с недоверием относится к ее начинаниям и не поддерживает ее. Следовательно, настроения там будут господствовать совсем не те, на которые надеются его сторонники, а значит, такой Земский собор вряд ли будет законосовещательным органом, поддерживающим царя, – наоборот, в нем еще скорее созреют планы конституционных преобразований. Кроме того, сама идея Земского собора не предполагает механизмов для сдерживания попыток участников собора навязать свое мнение монарху: «…вопрос в том, как этого достигнуть, т.е. как сделать, чтобы у Собора не было поползновения ограничивать власть самодержавную, а чтобы царь со своей стороны смотрел на участие Собора в государственном деле не как на стеснение своей власти, а лишь как на наиболее для нее надежную опору. Для этого совершенно недостаточно сказать, что Земский собор есть и будет учреждением совещательным, мнения которого для верховной власти не обязательны» [10, с. 37].

В ситуации взаимного недоверия власти и общества сложно ожидать, что каждая сторона не попытается навязать другой свою волю, а следовательно, желаемого взаимодействия не получится.

Справедливости ради нужно отметить, что Самарин отвергал идею представительства не полностью, а только на государственном уровне: он одобрительно относился к представительству уездного земства в губернском, когда все участники заняты рассмотрением вопросов и проблем местного значения и их совместная деятельность служит общему благу: губернскому или земскому [12]. Однако если представительные учреждения все-таки будут введены, то «перед политической борьбой, по крайней мере сначала, отступит всякая созидательная работа, все затмит стремление к власти и партийная борьба, сложная же законодательная работа будет из года в год откладываться…» [13].

Умиротворения во внутреннюю жизнь страны эти меры тоже не внесут из-за легитимации борьбы разных общественных сил, получивших статус партий, это только обострит отношения в обществе, а не приведет к объединению политических сил. Возможно, это нормально для первых лет существования парламента, но вряд ли это то, что нужно России именно сейчас. Кроме того, Самарин указывал, что сторонники Земского собора не совсем правы, указывая на него как на исторически свойственную России форму представительства.

«В этом случае указывают обыкновенно в качестве образца на земские соборы московского периода нашей жизни. Но беда в том, что эти соборы не были учреждением в обычном смысле этого слова. Это было явление бытовое, не успевшее еще окрепнуть настолько, чтобы все его черты окончательно определились, и чтобы оно связалось наглухо с народной жизнью. Его можно было бы воскресить, только воскресивши весь быт, весь уклад народной жизни XVI и XVII веков. Угадать, какую форму земские соборы приняли бы теперь, если бы не было перерыва предания, невозможно: в самой постановке вопроса кроется внутреннее противоречие. Ведь те самые исторические условия, которыми создана наша современная жизнь, были причиною того, что земские соборы прекратили свое существование, не успев развиться» [10, с. 36–37].

Это один из самых сильных аргументов против идеи созыва Земского собора как законосовещательного органа, и примечательно, что озвучивает его представитель славянофильства. Аргумент от истории, таким образом, оказывается несостоятельным: раз в современности нет условий, которые необходимы для воссоздания Земского собора в его старинном виде, наоборот, есть много того, что препятствует, раз традиция прервана, значит, апелляция к прошлому не может быть аргументом в спорах о возможном введении представительства. Интересно, что в этом он оказывается гораздо ближе к старшим славянофилам, чем к своим современникам. А.А. Тесля в работе, посвященной славянофильскому консерватизму, отмечает, что вопреки расхожим представлениям прошлое не было для славянофилов тем идеалом, к которому надлежит вернуться:

«Прошлое оказывалось ресурсом воображения – но воображения, направленного в будущее. Если усреднить взгляды славянофилов, то схема русской истории к 1850-м годам виделась им следующим образом:

1) от изначальной «народности», себя не сознающей, бессознательно выстраивающей должный социальный и политический порядок (“Земли” и “Государства”);

2) к петровскому периоду отчуждения между “Землей” и “Государством”, отчуждения от собственных народных начал;

3) что должно привести к третьей фазе, начало которой можно видеть в самих славянофилах, когда народные начала осознаются, и происходит возращение к должным отношениям “Земли” и “Государства”, где помимо “народа”, функция которого хранительная, появляется “общество”, понимаемое как орган самосознания народа.

Отсюда мы видим, что приписывать славянофилам негативный взгляд на петровские реформы и в целом на “петербургский период” русской истории правомерно только в том случае, если “негативность” мы понимаем в философском смысле. Начиная со статей Ивана Киреевского славянофилы многократно подчеркивали, что “петербургский период” был логичным и необходимым звеном русской истории. Другое дело, что он завершается, результаты, которых он мог достигнуть, получены и, по словам И.С. Аксакова, нужно “вернуться домой”. Таким символическим возвращением стал бы перенос столицы, о котором настойчиво заговорит тот же Аксаков в 1881 году, мысля его как поворотное событие, соединенное с созывом Земского собора и восстановлением правильных отношений “Земли” и “Государства”.

Иными словами, прошлое для славянофилов значимо не само по себе, не в виде восстановления конкретных “московских форм” быта, например, или царского обихода, а как принцип надлежащих отношений, идеал, который редко воплощался в прошлом, если вообще когда-либо воплощался, но который в прошлом выразился как выработанный обществом “идеал”» [25, с. 27–28].

У Самарина нет таких сложных теоретических рассуждений (или он не считал нужным их приводить, подбирая значимые для собеседника аргументы), однако он понимал, что приверженность идее Земского собора зачастую объясняется обаянием самого термина, некоторой сентиментальной ностальгией по Московской Руси, свойственной в том числе и верховной власти. Славянофилам же нужно отказаться от этой ностальгии, от самой идеи созыва совещательного органа. Земский собор, по его мнению, нужно «снять… со знамени» славянофилов и не ставить даже как отдаленную цель, не требующую немедленной реализации: этот термин сейчас используется слишком многими, причем говорящие о нем часто затрудняются точно определить, что именно они под ним понимают. Понятие с таким размытым содержанием может быть оружием в политической борьбе, лозунгом, который может на короткое время объединить самые разные силы, однако когда придет время пояснять, что имеется в виду, то есть проводить конкретную реформу, выяснится, что внятного концепта «Земский собор» не существует, а в головах его сторонников живет либо смутное представление об отдаленных временах, когда царь и «народ» общались напрямую, либо они имеют в виду собственные цели. Славянофилам же следует избегать и тех, и других.

Итак, идею созыва Земского собора, такую привычную славянофилам, Самарин предлагает оставить. Что же он предлагает взамен?

По его мнению, основная причина большинства современных проблем, стоящих перед монархией, состоит в упомянутом выше отсутствии доверия между обществом и властью:

«Действительно, как бы ни была сильна и тверда верховная власть, она может оказаться неспособной управлять страной и пасть жертвой внутреннего бессилия, если тот общественный класс, который служит ей орудием, без которого она не может обойтись, ибо через него она правит, – если этот класс относится к ней враждебно или хотя бы отрицательно и все лучшие надежды связывает с переменой “режима”. У нас так и есть: общество, а с ним вместе и правящая бюрократия убеждены, что с самодержавием несовместимы ни свобода совести, ни свобода личности, ни законный порядок управления» [10, с. 39–40].

Именно в этом, в убеждении, что «с самодержавием несовместимы ни свобода совести, ни свобода личности, ни законный порядок управления», а не в неэффективной работе или злонамеренности бюрократии, Самарин видел проблему, требующую немедленного разрешения. Если не исправить ситуацию, любые другие реформы, инициированные монархом, не только не встретят одобрения в обществе, но и будут истолкованы как уступки и использованы как орудие в борьбе против власти. Пока же общество уверено, что исторически сложившаяся в России форма государственной власти – это зло, а бюрократия убеждает монарха, что любые перемены в существующем порядке направлены против самого принципа монархии, понимания между ними не будет.

Самодержавная власть может вернуть доверие общества, удовлетворив его потребности в свободе, и это было бы мягким, не радикальным выходом из политического кризиса:

«Нормальные отношения между обществом и властью восстановятся лишь тогда, когда общество убедится, что те стеснения личной свободы, которые оно теперь испытывает, тот произвол, от которого оно так страдает и которым так тяготится, вовсе не вытекают из самого существа самодержавия и могут быть вполне устранены без перехода к так называемому конституционному строю, а верховная власть придет к сознанию, – и внушит это своим слугам, – что предоставление возможно более широкой личной свободы и обеспечение законности в управлении не только не противоречит ее интересам, но даже служит вернейшим залогом ее прочности и наилучшим обеспечением против всякого рода революционных стремлений» [10, с. 40].

О каких конкретно реформах говорит здесь Самарин?

Он считал, что обществу необходимы законы, которыми обеспечивалась бы неприкосновенность личности, свобода совести и свобода слова. Свобода совести могла бы быть обеспечена следующими мерами:

«Надо отменить все кары, которыми закон теперь грозит духовным лицам других исповеданий за совершение таинств и обрядов над лицами, официально причисленными к православному исповеданию, и за пропаганду своей веры. Наконец, необходимо было бы упразднить духовную цензуру, предоставив кому следует привлекать к законной ответственности лишь за оскорбление веры и церкви. Само собой разумеется, что в связи со всем этим должны были бы прекратиться и разного рода административные меры, направленные к стеснению религиозной свободы или к насильственному ограждению “господствующей” церкви» [10, с. 56–57].

В отношении личной неприкосновенности, по мнению Самарина, необходимо ограничить полицейский произвол в части обысков и арестов лиц, кажущихся им подозрительными. Полицейская власть не должна зря, без достаточного основания, подвергать этому тех, кого считает нужным, зачастую даже не объясняя, что происходит, и не считая нужным оправдываться в своих действиях, даже если в итоге окажется, что человек был ни в чем не виноват: «Каждому лицу, у которого производится обыск или которого арестуют, следовало бы предъявлять сущность взводимого на него обвинения, предоставляя ему возможность оправдываться; на все подобные меры следовало бы дать возможность приносить жалобы какому-либо, хотя бы специальному, суду; всякому лицу, так или иначе привлеченному к делу и не подвергнутому никакому взысканию ни в судебном, ни в административном порядке, надлежало бы, по прекращении о нем дела, объявлять о состоявшемся решении, и притом также с правом обжалования или даже с правом требовать судебного разбирательства, чтобы снять с себя всякое подозрение и освободиться от полиц<ейского> надзора. Наконец, в тех случаях, когда почему-либо не признается возможным направить дело для разрешения судебным порядком, общими судебными местами, не следовало бы все-таки разрешать его исключительно путем канцелярской переписки или путем тайных соглашений между ведомствами и учреждениями. Здесь необходимо было бы своего рода судебное разбирательство. Пусть дела эти ведаются какими угодно учреждениями, специально для того созданными, лишь бы только соблюдались следующие условия: 1. Дело должно разбираться устно в присутствии самого обвиняемого и нескольких свидетелей или понятых (пусть даже в понятые берутся только люди, состоящие на правительственной службе, напр<имер>, офицеры), и 2. Обвиняемому должно принадлежать право жалобы в высшую инстанцию как по существу, так и в отношении несоблюдения формальных требований закона» [10, с. 57–58].

Меры, которые должны обеспечить свободу слова, Самарин тоже намечает схематически, говоря скорее об общих принципах, а не о конкретных действиях: «Самое главное, что требуется, это изъять людей пишущих и говорящих из-под зависимости от произвола администрации, той самой администрации, которую они, мож<ет> б<ыть>, критикуют, и предоставить над ними власть учреждениям коллегиальным, действующим на основании закона и ни от какого ведомства не зависящим. Притом порядок производства дел должен бы быть также судебный, т.е. устное разбирательство с правом обвиняемого давать объяснения и обжаловать решения в инстанционном порядке» [10, с. 58].

Преобразования, о которых писал Самарин, должны были, по его мнению, укрепить авторитет царской власти, вернуть ей доверие общества. Отмена Положения об усиленной и чрезвычайной охране от 1881 года, прекращение бесконтрольных и оскорбительных для людей обысков и арестов, введение фиксированного порядка судопроизводства по политическим преступлениям (и особого суда для органов печати), отмена преследования по конфессиональному признаку, упразднение духовной цензуры были необходимы, поскольку «охранительная политика» скорее «плодила революционеров», чем защищала государство.

Кроме того, Самарин предлагал и административные реформы: административную децентрализацию, ежегодный отчет министров в Государственном совете, открытую публикацию ими программы своей деятельности на год, из которой можно было бы узнать предполагаемое направление работы ведомства, формирование рабочих «экспертных комиссий» при правительстве. Он также считал полезным, «чтобы все правительственные действия, не исключая тех, которые получили одобрение верховной власти, могли свободно обсуждаться обществом и чтобы такая критика не рассматривалась как действие злонамеренное и направленное к подрыву власти» [10, с. 41].

Как уже было сказано, взгляды Ф.Д. Самарина вступали в противоречие с господствовавшими в среде его соратников по славянофильскому движению представлениями о необходимости возрождения Земского собора как наилучшего варианта совещательного органа при царе. По его мнению, собор, созванный в начале ХХ века, силами дворянства и интеллигенции неизбежно переродился бы в законодательное собрание: «Не подлежит сомнению, что термин этот значительно облегчил бы введение у нас представительных учреждений: все нерешительные, колеблющиеся элементы, все умеренные люди скорее соединятся под флагом Земского собора, чем под другим, более прямо и резко выражающим идею участия народа в государственном деле; да и сама верховная власть, если бы обстоятельства ее вынудили или она сама пришла к убеждению в необходимости подумать о перемене “режима”, тоже, вероятно, скорее решилась бы идти по пути, который, по-видимому, устраняет опасность резкого разрыва с прошлым, и сулит даже как будто не расшатать порядок, веками выработанный, а укрепить его, подложив под него новое основание. Вот почему я считаю этот термин опасным в настоящее время и могущим породить недоразумения. Самая его неопределенность, неясность и спорный характер того учреждения, которое им обозначается, помогли бы объединиться и сойтись на нем таким элементам русского общества, которые иначе едва ли станут действовать заодно в политических вопросах. Такой союз оказался бы на руку, конечно, только тем, которые в Земском соборе видели бы первую ступень конституционных учреждений, первый шаг по пути к парламентаризму» [10, с. 37–38].

Итак, конституционный режим был для Самарина неприемлем, как и любые другие радикальные преобразования. Он был сторонником таких преобразований (которые, в общем, могут быть названы либеральными), которые совершаются «без шума и треска», путем внешне мелких реформ, которые как будто бы вызваны соображениями практической целесообразности и не являются частью масштабной программы преобразований. Стремление же к реформированию государственного устройства Российской империи на конституционных началах, введение какого-либо законосовещательного органа – это ошибочное стремление, основанное на неверных предпосылках. Оно особенно опасно в условиях, когда власть не пользуется доверием общества и не может чувствовать его безусловную поддержку.

В первые годы ХХ века Ф.Д. Самарин довольно много писал также о земских реформах, об отношениях губернского и уездного земства и их возможных политических амбициях [12, 14 и т.д.], о земских школах, о земельной реформе и должной организации крестьянского землевладения [15–18 и т.д.]. В них он выступал за защиту исторически сложившихся в России форм земельных отношений и общественного уклада, против народного представительства (и против введения представительных органов вообще).

Самарин был последователен в своих убеждениях. Он выступал против обращения земли в личную крестьянскую собственность, утверждая, что в ситуации, когда в большинстве случаев нет документально зафиксированных результатов прежних переделов, а только воспоминания самих крестьян, это не сможет привести к справедливым решениям. В таких условиях нет возможности обеспечить сохранение крестьянских прав на землю и охрану этих прав, так как у любого решения, которое облекут в закон, не будет прочной, документальной или исторической основы [15, с. 3–11]. Сложность реализации загубит эти начинания вне зависимости от того, хороши они или плохи.

Кроме того, произвольно менять сложившийся крестьянский уклад попросту опасно: «Изменить коренным образом веками сложившийся народный быт, сломить стародавние привычки, произвести переворот в нравах, связанных с формами быта – на все это не хватило бы силы даже у власти, пользующейся безусловным доверием народа, привыкшей встречать беспрекословное повиновение и не колеблющейся применять самые крайние средства для достижения своих целей» [15, с. 13].

Народ, крестьяне – это те, на ком покоится могущество Российской империи, та сила, которая придает устойчивость ее государственному строю, и существует эта сила в неразрывной связи со всем укладом народной жизни, в том числе – с особенностями землевладения [15, с. 75]. Разрушив этот уклад, правительство фактически уничтожит крестьянство, смешав его с остальными слоями общества и лишив себя последней опоры и поддержки. Это может быть на руку тем, кто добивается упразднения самодержавия в России, но не его сторонникам.

В целом же, с точки зрения Самарина, само по себе принятие какого-либо закона не способно изменить веками складывавшееся положение дел, а закон, не опирающийся на нравственные основы общества, не будет иметь силу и не создаст новый жизнеспособный феномен, даже если он будет поддерживаться принудительной силой государственной власти. Такой закон не приведет к глубоким, органическим изменениям в обществе или народной жизни. Оно должны назреть сами, и тогда волей власти они должны быть зафиксированы в законе. Собственно, те реформы, направленные на установление свободы совести и слова, а также на защиту личной неприкосновенности, о которых Самарин писал Кирееву, как раз таковы: это то, что нужно обществу, отсутствие чего оно полагает несправедливым и оскорбительным для себя. Они удовлетворяли уже назревшие в обществе потребности, которые разделяются всеми, в отличие от потребности участвовать в государственном управлении:

«…действительной потребности руководить государственными делами у нас, мне кажется, нет, а есть только весьма общее и неопределенное недовольство нынешним положением и ходом дела, есть охота критиковать то, что делается, не принимая на себя никакой ответственности ни за критику, ни тем более за какие-либо положительные предложения. У нас нет ведь даже такого общественного класса, который мог бы взять власть в свои руки и стать деятельною опорой правительства или, при случае, оказать ему активное противодействие не политиканства ради, а для проведения своей определенной положительной программы» [10, с. 59].

Итак, введение представительных учреждений в России в начале ХХ века было, с точки зрения Ф.Д. Самарина, опрометчиво и опасно. Общество требовало реформ, но не могло сформулировать даже единого варианта того, каких именно реформ оно хотело. В этих условиях путь, который предлагал Самарин, был способом обеспечить правительству поддержку тех слоев общества, которые, с одной стороны, не сочувствуют революционному движению и не желают смены режима, а с другой – не могут безусловно поддерживать самодержавную власть, допускающую явный произвол в отношении подданных, подавляющую всякое свободомыслие как заведомо злонамеренное. Если власть желает получить поддержку со стороны общества, она должна позволить ему иметь собственный голос, право высказывать свое мнение и обсуждать действия правительства в печати – и тогда она получит не только лояльность, но и ту самую обратную связь, которая будет возможна и без созыва Земского собора.

Литература

  1. Дубинин А., свящ. Переписка В.А. Кожевникова с Ф.Д. Самариным и деятельность Кружка ищущих христианского просвещения [предисловие к публикации] // Богословские труды. М., 2005. № 40. С. 274–288.
  2. Дудзинская Е.А. Славянофилы в пореформенной России. М., 1994.
  3. Золотарёв Д.П. Позднее славянофильство и его роль в общественно-политической мысли России 60-х – 90х гг. ХIХ века: Дис. … канд. ист. наук. Воронеж, 2004.
  4. Киреев А.А. Дневник 1905–1910 / сост., авт. вступ. ст., коммент. и примеч. к.и.н. К.А. Соловьев М.: РОССПЭН, 2010. 471 с.
  5. Киреев А.А. Россия в начале ХХ столетия // Учение славянофилов. М.: Институт русской цивилизации, 2012. С. 360–395.
  6. Котов А.Э. Проблема государственного строительства в русской консервативной печати 70 – 90-х гг. XIX в.: Дис. … канд. ист. наук. СПб., 2006. 251 с.
  7. Новая философская энциклопедия: в 4 т. / Ин-т философии РАН. М.: Мысль, 2010. Т. IV.
  8. Панова М.И. Идеи славянофильства в русской общественно-политической мысли в 1850-е гг. – 1917 г.: Дис. … канд. ист. наук. М., 1998.
  9. Паромов К.Я. Политическое и церковное в мировоззрении «славянофилов» начала ХХ в. (А.А. Киреев, Ф.Д. Самарин, Д.Н. Шипов) // Вестник ПСТГУ. 2016. Вып. 2 (69). С. 31–48.
  10. Переписка А.А. Киреева и Ф.Д. Самарина / публ., вступ. ст. и коммент. И.В. Лукоянова // Нестор. 2004. № 3. Между двух революций 1905–1917. СПб.: Нестор-История, 2004. С. 11–104.
  11. Половцов А.А. Дневник государственного секретаря: в 2 т. М.: Центрполиграф, 2005.
  12. [Самарин Ф.Д.] Мнение гласного Богородского уездного земского собрания Федора Дмитриевича Самарина по вопросу о взаимных отношениях губернского и уездных земств. М., [190-]. 20 с.
  13. Самарин Ф.Д. Возражение депутатам Съезда земских и городских деятелей. СПб.: Типогр. В. Киршбаума, 1905.
  14. Самарин Ф.Д. [Федор Дмитриевич], Бартенев Ю.П. [Юрий Петрович], Берендтс Э.Н. [Эдуард Николаевич]. Отзыв на записку г.г. губернских предводителей дворянства: [О полит. программе губернских предводителей дворянства. М.]: Типогр. И.В. Шубина, ценз. 1905. 8 с.
  15. Самарин Ф.Д. К чему приведет указ 9 ноября 1906 г.? М.: Печатня А.И. Снегиревой, 1909. 78 с.
  16. Самарин Ф.Д. О юридических последствиях отмены выкупных платежей по Манифесту 3 ноября 1905 г.: (По поводу указа 9 нояб. 1906 г.). М.: Печатня А.И. Снегиревой, 1908. 42 с.
  17. Самарин Ф.Д. Еще о юридических последствиях отмены выкупных платежей: Ответ А.П. Никольскому. М.: Печатня А.И Снегиревой, 1908. 48 с.
  18. Самарин Ф.Д. Указ 9 ноября 1906 года и Положение 19 февраля 1861  года: [Разъяснение]. М.: Печатня А.И. Снегиревой, 1908. 16 с.
  19. Сергеев С.М. Проблема позднего славянофильства [Электронный ресурс] // Слово: Образовательный портал. 2009. 3 октября / Режим доступа: hitp://ww\v.porlal-slovo.ru/historv/41483.php (дата обращения: 03.03.2016).
  20. Соловьев К.А. Идея самодержавия (конец XIX – начало ХХ вв.) // Философия. Журнал Высшей школы экономики. 2018. Т. II, № 2. С. 48–69.
  21. Соловьев К.А. Кружок «Беседа»: в поисках новой политической реальности. 1899–1905. М.: РОССПЭН, 2009. 287 с.
  22. Соловьев К.А. Кружок москвичей // Русский консерватизм середины XVIII – начала XX вв.: Энциклопедия. М.: РОССПЭН, 2010. С. 256–257.
  23. Соловьев К.А. Самарин Федор Дмитриевич // Русский консерватизм середины XVIII – начала XX вв.: Энциклопедия. М.: РОССПЭН, 2010. С. 448–451.
  24. Тесля А.А. Последний из «отцов»: биография Ивана Аксакова. СПб.: Владимир Даль, 2015. 799 с.
  25. Тесля А.А. Славянофильский «консерватизм»: между национализмом и либерализмом? // Тетради по консерватизму. 2015. № 4. С. 23–33.
  26. Тесля А.А. Философия права славянофилов [Электронный ресурс] // Народный дом: Русский национальный культурный центр / Режим доступа: http://rusnardom.ru/teslya-a-a-filosofiya-prava-slavyanofilov/
  27. Хомяков Д.А. Самодержавие (опыт схематического построения этого понятия) // Православие. Самодержавие. Народность. М.: Институт русской цивилизации, 2011. 576 с.
  28. Цимбаев Н.И. Славянофильство (из истории русской общественно-политической мысли XIX века). М., 1986. 274 с.

______

Наш проект осуществляется на общественных началах и нуждается в помощи наших читателей. Будем благодарны за помощь проекту:

Номер банковской карты – 4817760155791159 (Сбербанк)

Реквизиты банковской карты:

— счет 40817810540012455516

— БИК 044525225

Счет для перевода по системе Paypal — russkayaidea@gmail.com

Яндекс-кошелек — 410015350990956

Добавить комментарий