Лев Толстой не прав: несчастливые города, как и семьи, несчастливы одинаково. Совершенно одинаково, а не каждый по-своему: oни чисты, тихи, благообразны и пусты.
В них чувствуется почти медицинское оцепенение, как после приёма сильной дозы успокоительного. Смутно тревожное ожидание. Морочная летаргия, как в фантастических фильмах, где все вокруг героя чего-то ждут и что-то знают, только ему не говорят.
Единственное, чего в них не чувствуется, это того лёгкого и цепкого вдохновения, которое всегда присутствует там, где было общее прошлое и хочется общего будущего.
Несчастливы даже те, что сегодня вроде бы по-бургерски добротно дотлевают в странах, до блеска начищенных под западную стать.
Они умыты, причёсаны и приодеты в униформу брендового благополучия, с одинаковыми медальками всемирно известных марок на лацканах. Они очищены от накипи прошлых бед и стерилизованы, во избежание новых рецидивов.
И только в карманных недрах их потёртого сюртучка, поверх которого им властно нацепили выхолощенную евро-ремонтом униформу ещё теплятся забытые улочки и зябко скукоженные под натиском нового лоска старые дома.
Там всё и вкусно, и грустно, но грустно больше.
Если бы до приезда в Кишинёв, я не побывала в Вильнюсе, Риге и Таллине, а в промежутках не ездила бы так много по французской провинции, я, возможно, не заметила бы никакой общности между всеми этими городами и не связала бы в единый мотив одни и те же повсюду присутствующие ноты.
Европейская провинция умирает. Умирает тихо, благообразно и гипнотически беспрекословно. На центральных улицах маленьких городов год от года закрывается всё больше окон в квартирах, откуда выезжает всё больше людей и опускаются железные шторы на магазинчиках, помещения которых сдаются или продаются, но не снимаются и не покупаются. На центральных улицах скромных французских городишек вы найдёте открытыми одну лавочку из десяти и одно кафе там, где всего каких-нибудь пять -десять лет назад их было пять или десять.
Европейская провинция умирает. Бывшие союзные республики, льнущие к Евросоюзу, превращаются в европейскую провинцию.
Когда-то бурные, бодрые, спешащие жить и мельтешащие людьми любимые, прекрасные, звенящие города – Вильнюс, Рига, Таллин, Кишинёв – становятся похожими друг на друга и отличимыми от европейской провинции пока только отсутствием мигрантов и скучающей без реальных забот полицией.
Они становятся похожими не контурами зданий, не силуэтами соборов, не обилием товаров и даже не идентичностью всё более космополитных блюд во всё более европеизирующихся ресторанах.
Их объединяет некая стерильная, оскоплённая пустота. Такое слепящее мерцание операционной, где пациентов спасают ценой не очень понятных, но очень серьёзных ампутаций.
По чистым улицам, даже в самый что ни на есть туристический период ходит очень мало людей. Во всяком случае, если вы бывали на тех же улицах ещё каких-нибудь тридцать-сорок лет назад, именно это вам прежде всего бросится в глаза.
Вы, конечно же, можете посетить более насыщенные присутствием места, кроме центральных кварталов столиц этих новообразованных государств. Но на выходе впечатление тревожной пустоты останется и только укоренится. Это тот самый классический случай, когда инстинктивно включается настороженность и хочется спросить, что случилось и где все.
Именно это чувство мне с неприятным удивлением пришлось испытать во всех перечисленных выше городах, именно это чувство приходится испытывать каждый раз во французской провинции и именно потому я так настойчиво на нём остановилась.
Но вернёмся к Кишинёву.
Из всех “бывших” родных и любимых, Кишинёв – самый по старо-советски широкопроспектный, самый вопиюще малолюдный, самый “недочищенный” евроремонтом и, видимо поэтому, самый живой, в чисто русском смысле слова.
Кишинёв затерялся где-то посeредине между Москвой девяностых и Одессой семидесятых. И это несмотря на европейскую шлифовку, коей его подвергли новые “архитекторы” политкоррект-перестройки.
Несмотря на усилия кураторов по политпросвещению Кишинёва, его будущее в Евросоюзе несколько компрометируется “отсталостью” молдавского менталитета («отсталостью» исключительно по меркам всей продвинутой евротусовки). Евротусовка очень мало интересуется Кишинёвом: большинство европейцев, чего греха таить, понятия не имеет, где это, и потому Кишинёву позволено то, что уже давно не дозволяется всем бывшим балтийским собратьям.
В Кишинёве все – все! – говорят по-русски и, что очевидно, с удовольствием. Говорят много, свободно и обильно. Несмотря на румынский в школах и молдавский в головах.
Несмотря на то, что перед зданием парламента красуется мраморная глыба-памятник, когда-то поставленный жертвам фашизма, а теперь переделанный в монумент “жертвам коммунизма и тоталитарного советского режима”. И на то, что в Национальном театре им. Михая Эминеску гвоздём вяло посещаемой программы идёт пьеса «Dosarele Siberiei», конечно же, про ГУЛАГ.
Вообще европейского, кроме нескольких рекламных щитов со всемирно известными марками, в парках и на улицах Кишинёва как говаривала моя бабушка, “раз, два и обчёлся”. Архитектура поздне имперская или советская. Скульптура классическая: в центральном парке – Пушкин и целая аллея русских, молдавских и румынских хороших писателей вперемешку.
Разве что европейскими кажутся неожиданные мобильные вагончики, привезённые к зданию парламента и оставленные там в знак протеста, с непонятными надписями про “стоп геноцид” и (внезапнo!) “почта”: жители говорят, остались от протестующих, вроде, насчёт пенсий, вроде, почтовых служащих, но точно никто не помнит. Люди приехали, попротестовали, оставили вагончики и испарились. Может, ещё вернутся, допротестуют. А может нет.
Серьёзных протестов в Молдове было несколько, но погрязшая в собственных проблемах Европа их не заметила. В 2009 г., оказывается, чуть не произошла в Кишинёве одна непонятная революция. Из тех, что теперь называют, “оранжевыми”, с той же целью и с теми же потугами. Но ничего толкового там так и не сложилось и потому скупые отчёты об этом событии самые любопытные могут лично поискать в сети.
А вот совсем недавняя “смена правительства”, приведшая к власти какие-никакие прорусские силы, прошла менее незамеченной, и в самой Молдавии, и в Евросоюзe. Всё-таки отметилось несколько ощутимых перемен:
– возвращают трансляцию российских каналов,
– снят запрет на поездки парламентариев в РФ,
– состоялись встречи министров обороны,
– получили статус наблюдателя в ЕАЭС.
Ну, как говорится, поживём, увидим. Не стоит ни безнадёжно махать руками, ни торопиться с радостью.
Тут бы хоть с флагами разобраться. С флагами, и то путаница: трёхцветный сине-жёлто-красный с гербом – это Молдова. Точно такой же без герба – Румыния. И точно такой же, тоже без герба – Республика Чад. Как-то всё это очень аллегорично получается. Как в сказке: налево пойдёшь – незнамо что найдёшь, направо – знамо что потеряешь…
О постоянных трениях с румынскими националистами тоже, говорят, проблема была серьёзная, а теперь, вдруг (или не вдруг?..) как-то поутихло. Вблизи американского посольства на стенах много надписей – как раз от румынских националистов, призывающих Молдову идти в Румынию. А рядом с ними – от молдавских противников этого «объединения». И прямо рядом с ними обоими – от сторонников теории “Американцы должны уйти” («USA, Go Home, гнида !»)”.
Но, в общем и целом, говорят, после крушения Союза и всех последовавших метаний, люди как-то пообжились и поуспокоились. Было время осмотреться, убедиться, подумать.
Молодая молдавская журналистка утверждает: люди стали больше улыбаться. Спрашиваю, почему улыбаться-то, вроде, всё в разброде?
– «Да потому что больше никто никуда не спешит. В Евросоюз мы уже не хотим. Хотим, чтобы нас оставили в покое и не стравливали с русскими. Здесь все знают: если американцы втянут нас в войну, щитом для них станем именно мы. А победят опять русские. Здесь в этом никто и не сомневается: русские всегда побеждают. Мы с русскими испокон веков живём. Моя семья – все молдаване и русские. У меня муж – румын, говорит по-русски. Я румынский никак не выучу толком, хоть и требуется по работе. А русская молодёжь здесь стала совсем другая. Не такая, как в перестройку. Все как-то возмужали что ли, тянутся к знаниям, – что ещё здесь делать, если не учиться? Не спиваться же. Все, кто не уезжает – учатся…»
– «Но ведь так много уезжает. Самый туристический сезон – и никого. Даже туристов. На центральной улице работают от силы два кафе и те не переполнены. Рестораны пустые. Отели дремлют. Только кишинёвский рынок ещё живой и “одесский”. Но и там что-то не то: ни настроя, ни вдохновения».
– «Да, у нас теперь “покидальческая страна”. Все её покидают…»
Здесь тот момент, когда очень хочется спросить “на кого?” и снова отметить, как все несчастливые города удивительным образом похожи друг на друга.
А потом вспомнить, что все несчастливые города когда-то были счастливыми – бурными, бодрыми, спешащими жить, мельтешащими людьми, любимыми, прекрасными, звенящими.
И дело уже не в том, кто виноват, а только и исключительно в том, что будет дальше.
Последуют ли отмеченные преобразования в европейскую провинцию соответствующему сценарию, со всеми прилагающимися атрибутами, превратив Молдову в Румынию или в новую “республику Чад”.
Или всё-таки возможен совсем другой, ещё никем не написанный сценарий?
