Рубрики
Интервью Прогнозы

Консервативная демократия станет главным оппонентом либерального авторитаризма

Любовь Ульянова

Борис! Подводя итоги 2015 года, смотря в начавшийся 2016 год – какое место в современном мире будет занимать консерватизм?

Борис Межуев

Полагаю, что 2016 год будет очень интересным. Как бы странно это ни прозвучало в контексте нашего, не самого веселого положения, прежде всего экономического. Год будет интересным, в первую очередь, для нас – людей, занимающих консервативные позиции. Думаю, 2016 будет годом самоопределения консерватизма. Консерватизму в России и в мире в целом придется самоопределяться. Ему предстоит ответить на вопрос, представляет ли он из себя силу, отстаивающую тот или иной вариант обновления, или силу, защищающую статус-кво.

Эра либерализма уходит. В западной прессе уже появляются публикации о предстоящем закате политического либерализма, точнее, закате либеральной демократии. Не в смысле исчезновения идеалов свободы и конкуренции, а в смысле новой проблематизации западной политической и экономической системы. Последний вызов этой системе пришелся на 1960-е годы, когда на сцене действовали разнообразные левые движения, возникла так называемая контр-культура. После того, как контр-культура оказалась поглощена, усвоена системой, стала частью системы, система на продолжительное время оказалась лишена всяких внутренних вызовов. И сегодня обозначился новый вызов. И этот вызов – консервативный. Это вызов от имени сил, защищающих традицию, скажем аккуратнее, то или иное представление о традиции.

В 2014-2015 годах мы стали свидетелями неожиданного, непрогнозируемого успеха консервативных политиков. В первую очередь, во Франции и, что самое поразительное, – в США. Мы, в общем-то, «проморгали» Трампа, недооценили его возможный успех, мы не могли допустить, что человек с такими взглядами и такими неполиткорректными высказываниями может вырваться в лидеры.

Любовь Ульянова

А он ведь еще не победил на праймериз…

Борис Межуев

Да, он пока не победил на праймериз. Но он имеет большое преимущество, которое сложно будет оспорить. Если даже его смогут одолеть сенатор от Техаса Тед Круз или сенатор от Флориды Марко Рубио – по отдельности или вместе, на что сейчас делается большая ставка консервативного истеблишмента, все равно: победа над Трампом не пройдет безболезненно для Республиканской партии. Ведь Круз и Рубио относятся к ультра-консервативному лагерю партии. Получается, чтобы преодолеть Трампа, истеблишменту потребовалась помощь крайних консерваторов. Круз в своей внешнеполитической риторике (да и во внутри-политической, если брать его отношение к проблемам миграции) просто перехватывает риторику Трампа. Круз будет Трампом-лайт своего рода.

Что касается демократов, то очевидно, что их кандидатом станет Хиллари Клинтон. Хиллари Клинтон – жена своего мужа, бывший госсекретарь, бывший сенатор от штата Нью-Йорк – это буквально воплощение того истеблишмента, той системы, которая оказалась способна усвоить, вобрать в себя левое шестидесятничество. Особенно явно это проявилось в культурной, социальной проблематике, комплексу идей, связанных с социальным равноправием, реабилитацией всевозможных альтернативных типов поведения, включая сексуальные. Рыночный глобальный капитализм оказался настолько мощной силой, что совершенно спокойно проглотил все эти идеи.

В фильме «Стена» есть немного неприличная мультипликационная сцена спаривания цветов: цветок, который олицетворяет женские половые органы, схватывает пестик и проглатывает в себя, превращаясь в чудовище. Точно также система проглотила в себя детей 1960-х, левых радикалов, которые курили марихуану, хотели любви и не хотели войны. Хиллари Клинтон была одной из таких левых активисток. Она участница профсоюзного движения, увлеченная светлыми идеями о всеобщем медицинском страховании, идеями мира, справедливости, и вот она превратилась в ультра-ястреба, почти в садистку, помня ее радость, которую, как мы все видели по телевизору, она испытывала при лицезрении расправы над Каддафи. И этой системе будет противостоять человек, которого нельзя назвать ни неоконсерватором, ни палеоконсерватором. Он не принадлежит ни к одному из течений в республиканской партии. Он никуда не вписывается и тем не менее фактом своего неожиданного успеха он бросает вызов системе, как внутри собственной партии, ее истэблишменту, так и всей Америке в целом.

Любовь Ульянова

Вызов бросают консерваторы?

Борис Межуев

Вызов системе бросают люди, апеллирующие к идеям национальным, патриотическим и консервативным – типа Марин Ле Пен во Франции, Трампа в Америке, их можно, конечно, назвать консерваторами. В случае с Америкой это точный термин, в случае с Францией он не столь точен. Консервативный лагерь в Америке составляют сторонники маленького государства, расширения функций государства, роста частного капитала. Во Франции консерватизм легко сочетается и с этатизмом, и с регионализмом. Тем не менее эти люди могут называться традиционалистами, противниками рыночной глобализации и глобальной гегемонии.

Любовь Ульянова

А что в России?

Борис Межуев

В России будет тоже самое, причем чуть ли не более интенсивно. Мы видим, как консерваторами называют себя люди, которые выступают за статус-кво и даже за его усиление – за сокращение функций государства в экономике, за усиление рыночной системы, за сокращение бюджетных расходов, за сохранение высокого уровня неравенства в обществе и высокого притока миграции. Они вписаны в глобальную экономику, в систему международного разделения труда, и они считают, что ради сохранения в этой системе стоит пожертвовать некоторыми компонентами национального суверенитета, национальной безопасности, правами русского населения на украинских территориях. Все они спокойно называют себя консерваторами. И нельзя сказать, что это совсем неоправданно.

Но есть и те, кто бросает им вызов. Те, кто выступает против статус-кво, кто говорит, что пролонгация статус-кво ведет к катастрофе России и всего мира, что рыночная глобализация несет для России еще большее падение производства, сокращение российской промышленности и не дает никакого шанса России как-то выпутаться из нефтяной зависимости, преодолеть «нефтяное проклятие», кто выступает в том числе и по этой причине за модернизацию политической системы России. И они тоже называют себя консерваторами. И апеллируют к национальным традициям, к национальным ценностям, признают сверхценность суверенитета государства.

Поэтому сегодня разворачивается серьезная борьба между консерватизмом в понимании статус-кво и консерватизмом ради изменения системы в соответствии с ценностями традиционного общества, а не приоритетами сверх-современного будущего.

Мне кажется это главным сюжетом этого года. Система может победить. Протест консерваторов может оказаться бессильным, как оказался таковым протест Сиризы в Греции против политики ЕС. Но остается вариант, что все же что-то изменится. И мир политкорректности, постмодернизма сменится другим миром, основанным на иных фундаментальных основаниях. В этом мире не нужно будет говорить, что белое – это черное, а черное – это белое. Что тот факт, что Германия ничего не может поделать в плане приема беженцев из Ближнего Востока, что она не суверенна в своих решениях, как и большинство стран Европы – что это большое цивилизационное достижение. И тот факт, что сама Америка принуждена вести бесконечные войны за непонятно чьи интересы – против режимов, которые ей совершенно не угрожают, что это и есть верх рациональности в политике. Видимо, это будет мир возвращения национального, возвращения фундаментальных оснований политического.

И если ранее, в нулевых годах, антисистемная волна шла от левых из стран Латинской Америки, то сегодня они утратили свою привлекательность и люди, борющиеся с системой, обращаются в основном к России.

Любовь Ульянова

И в чем же здесь состоит проблема, на твой взгляд?

Борис Межуев

В России понимают, что, с одной стороны, все довольно зыбко. А с другой стороны, что она невольно является вождем тех сил, которые хотят перемен, но не в ту сторону, в которую звал Барак Обама, а в противоположную. Которые хотят, чтобы их страны сохранили национальные демократические основания вместо поглощения их единым всеуравнивающим глобальным космосом.

В этой ситуации приоритетным оказывается лозунг консервативной демократии. Кстати, наш сайт чуть ли не единственный стал использовать этот термин. Полагаю, что мы схватили главный тренд наступившего года. «Консервативная демократия» в противоположность либеральному авторитаризму – это и есть основной конфликт современного мира. Либеральная демократия как целостный комплекс распадается, чтобы сохранить либеральную систему, истеблишменту придется отказаться от демократического фасада. Ведь, как ты понимаешь, нельзя же в приличном обществе допустить победы на выборах Марин Ле Пен или Дональда Трампа. Побеждать должны только те, кто имеют право побеждать.

Но при этом, будем объективными, нельзя сказать, что консерватизм и демократия легко, ясно и бесконфликтно соединяются в одно целое. Для объединения их в одно целое требуются определенные усилия. Тем не менее, этот идеологический комплекс есть, и он будет противостоять статус-кво, который все больше будет тяготеть в глобалистскую и авторитарную сторону. Глобализм будет все сильнее сливаться с авторитаризмом, а противостоять этому будут сторонники консервативной демократии. Причем не обязательно на национальном уровне, но и на уровне локальном.

Думаю, консерваторам стоит позаимствовать у левых именно проблему прав локальных сообществ, проблему сохранения экологической среды. Сложно переоценить значимость проблемы экологической сохранности локальных сообществ, их права определять состояние окружающей среды, экологическую обстановку в собственных регионах в противостоянии рыночным инвесторам с их корыстными приоритетами.

Любовь Ульянова

А почему эта проблематика обычно вне консервативной повестки?

Борис Межуев

Большую роль в этом сыграл американский консерватизм. Он отбил у консерваторов любовь к экологической теме. Почему-то стало считаться, что все, кто выступает за природу, это обязательно какие-то скрытые язычники.

Антиэкологизм американского консерватизма – это продукт американского протестантского мышления. Думаю, православные консерваторы могут взглянуть на эту проблему с другой точки зрения. Тут есть о чем поразмышлять.

Уже сегодня мы видим, что там, где локальные сообщества реально субъектны, они в первую очередь начинают бороться за экологию своего региона. Экологическая повестка – это самое понятное, что люди защищают на уровне своего микрокосмоса. Условно говоря, их не устраивает такая позиция: нам плевать, что у вас парковая зона; мы хотим построить дорогу, по которой будут ездить большие фуры, нам это будет очень выгодно; а то, что против выступает какое-то там Заксобрание – это не проблема, мы сейчас все проплатим, и все будет, как мы хотим. Именно против этой логики боролись левые. И именно эту повестку консерваторы должны взять на вооружение.

Важно понять, что можно противопоставить власти денег, власти личного благополучия? Наверное, верность какой-то традиции – национальной традиции, традиции собственного города, коллектива. Желательно, чтобы люди, входящие в единое местное региональное представительство, были объединены какой-то общей религиозной принадлежностью: принадлежали к одному приходу, являлись прихожанами одной общины. Тогда их способность противостоять авторитарным поползновениям будет гораздо сильнее. Именно в этом религиозном локализме усматривали исток американской демократии Алексис Токвиль и Макс Вебер. Об этом писал и такой известный американский политолог, как Роберт Патнэм, когда размышлял о «социальном капитале».

Умный локализм, взятый на вооружение консервативной демократией, без фанатизма, с пониманием интересов и приоритетов локальных общин, станет, думаю, главной темой ближайших лет. В истории с севастопольским Заксобранием меня лично в первую очередь интересовал именно этот аспект – не столько даже наличие у его прежнего лидера некоей перспективной Концепции развития города (хотя и это было очень важно), сколько вот такой опыт сплоченного противостояния городской общины бюрократии. Если бы Заксобрания с аналогичной мотивацией были бы в каждом городе, думаю, мы не имели бы такого множества проблем, какие имеем сегодня.

Любовь Ульянова

Понятно, что такое европейские консервативные политические силы – Марин Ле Пен, партия Свободы в Австрии и так далее. А можно ли как-то также внятно понять, что собой представляют интеллектуальные консервативные силы и среды? Существуют ли такие в России?

Борис Межуев

Любое действие происходит вокруг личности, а не вокруг институций. Особенно в культуре. Нужны серьезные личности, способные бросить вызов на философском, например, уровне существующему постмодернистскому сознанию. А пока постмодернизм поглощает всех и всё. Как только человек погружается в эту культуру и начинает говорить соответствующим языком, он невольно оказывается сторонником этого идеологического течения. Как только он выходит из него, он неизбежно теряет его понимание. Эта мощная ниша заполняет всю академическую среду в сфере философии. Что такое философия? Это способ правильного мышления. По большому счету, в западной философии последнее время боролись два течения: Хабермас с его идеей незавершенности модерна, который по этой причине необходимо продолжить, и собственно постмодерн. Последний оказался более привлекательным, более живым идейным течением и, в итоге, победил.

Консерватизм пока существует как бы в ином культурном пространстве. Это главный минус консерватизма – он проходит пока мимо академических сред. За исключением, пожалуй, среды историков. Это видно даже по нашему сайту. Кто у нас публикуется больше всего? В основном историки. Или историки философии. При этом очень мало действующих философов. Почти нет социологов, в том числе теоретических социологов, а если они и есть – то это, как правило, оппоненты консерватизма. Мало культурологов, мало теоретических политологов.

Любовь Ульянова

Геополитиков типа Вадима Цымбурского…

Борис Межуев

Цымбурский тоже балансировал на грани геополитики – весьма специфической, кстати, области знания – и того, что американцы называют макроисторией. Интеллектуального консервативного мейнстрима очень мало. Академические цеха говорят на своем языке, а мы – на своем. И мы не соприкасаемся. Не находим общего предмета для разговора.

На самом деле, это во многом личностная проблема. Как только появятся люди, которые смогут описать современным философским языком фундаментальные основания, положенные в основу современного консерватизма, возникнет почва для формирования чего-то принципиально нового.

Но я не вижу пока, кто бы это мог быть. В личностном отношении. Мы пока пребываем в сфере археологических раскопок консервативной философии. Они нам дают возможность многое понять в себе, и я благодарен этому году нашей совместной работы. Я много понял и в своем любимом Владимире Соловьеве, и в славянофильстве, и вообще русская культура XIX века открылась мне с неожиданной стороны. Но понять что-то в себе – не значит переломить тенденцию. Тенденция же пока такова: академическая среда жестко сплачивается в своем неприятии консерватизма как отчужденного сознания, представленного официозом. Консерватизм становится предметом либо для ерничества – вспоним, бесконечное зубокскальство по поводу «духовных скреп», либо для едкой критики, как правило, с некоей психоаналитической подкладкой. Помню, я наблюдал диалог двух известных мыслителей – почему люди вышли на шествие «Бессмертного полка»? Наверное, им нравится гулять, наверное, им нравится гулять в толпе, наверное, им нравится гулять в толпе вместе с президентом России, а не сидеть дома и пить чай. Понятно, что точно также можно рассуждать о чем угодно – о Крестном ходе или марше протеста. Между тем, интеллектуалам казалось, что они срывают маски и обличают лицемерие.

Любовь Ульянова

И не более того?

Борис Межуев

И не более того. Даже гения Цымбурского не хватило, чтобы переломить эту тенденцию. Кроме того, о Цымбурском нередко можно услышать пренебрежительное – ну, его творчество это же геополитика, а не философия. В принципе, верно, хотя, попытаемся ответить честно, а что такое сегодня российская философия. Российская философия зашла в тупик, причина которого – абсолютно некритическое, нетворческое усвоение французского постструктурализма, который в отечественной рецепции не привел ни к чему, кроме возникновения нескольких весьма проблематичных философских репутаций.

Именно в этом мне видится наша задача. Если произойдет какой-то серьезный слом западной системы, несомненно, этот слом будет концептуализирован – социологически, философски, приобретя тем самым философские основания. Но пока ничего подобного не произошло. Робкие попытки младоконсерваторов предложить нечто подобное оказались на сегодняшний день не слишком состоятельными, во всяком случае неоконченными. Михаил Ремизов в то время, когда еще писал философские тексты, опирался на европейских новых правых. Но, скажем прямо, это не столь серьезная интеллектуальная среда, чтобы из нее можно было черпать основания для критического отношения к современному миру. Не говоря уже о каких-то более экзотических толкованиях консерватизма.

Можно, конечно, говорить, что Победоносцев «простер совиные крыла», и в этом проявилась его «совиная» мудрость – но ясно, что это не то, и не о том, и не про то. А вот что о том, и что про то – пока не ясно. Если критиковать Запад за постмодернизм, надо в конечном итоге понять, откуда он вырос, каковы его истоки. Что в западном мире смогло привести к нему. Почему постмодерн стал самой востребованным направлением духовного развития. Думаю, здесь много моментов, которые мы пропустили.

Любовь Ульянова

У нас на сайте?

Борис Межуев

В целом, в русской философской культуре. Как сегодня может возникнуть русская консервативная политическая философия?

Вокруг нас существуют большие пласты нашей неконсервативной культуры. И мы не пытаемся в них проникнуть, не пытаемся их понять. Они для нас – объект политического отрицания. Но не проблема самопознания.

Будет, конечно, попытка основать в России философскую школу, опираясь на Хайдеггера. Но я полагаю такой ход скорее ошибочным, чем правильным. У меня философия Хайдеггера вызывает ассоциации с фильмом «Меланхолия» Ларса фон Триера. Этот фильм – словно попытка огрубленно выразить в искусстве мотивы Хайдеггера. В центре фильма – культ смерти, осознание того, что все великое обретается в сознании конечности. Причем в конечности не просто отдельного человека, а конечности жизни как таковой, жизни в пространствах равнодушного к человеку космоса. Момент, когда человек понимает, что жизнь конечна, все кончится могилой, при том могилой космической, и есть как бы момент открытия того самого «бытия», о котором писал немецкий философ. Земля столкнется с небесным телом, и все кончится всемирной катастрофой. И когда героиня фильма не отворачивается от этого понимания, в отличие от ее родственников и друзей, погруженных в «сущее», мирское, то ей оказываются доступны и понятны мировое искусство, мировая культура, все духовное и потусторонне. Можно ли сказать, что это та философия, на которую может опираться российский консерватор? У русского сознания несомненно должна быть иная космическая проектность. Будем ее искать и, может быть, найдем.

Автор: Борис Межуев

Историк философии, политолог, доцент философского факультета Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова.
Председатель редакционного совета портала "Русская идея".