Заметки на полях «Русских бесед»

О книге Андрея Тесли «Цельность фрагментарного» из цикла «Русские беседы»

(Русские беседы. Т. 4.: Цельность фрагментарного / Андрей Тесля. — СПб.: Издательство «Машина времени», 2020. — 560 с.)

Замечательный Андрей Тесля переслал мне «на почитать» свою книгу. Книгу странную, вызывающе разную, и, тем не менее, завораживаю своей разностью и, одновременно, цельностью.  В ней вполне публицистические тексты соседствовали с академическими статьями, серьезной текстологической работой, рецензиями на тексты, появившиеся недавно. И все же в этом огромном калейдоскопе персонажей, сюжетов и идей есть некая внутренняя, объединяющая сила. Может быть, даже не одна. Первое, что бросается в глаза, что книга эта не о Василии Розанове и не о Николае Бердяеве, не о Г.О. Павловском и даже не о книге С.И. Каспэ.

Это книга о времени и человеке во времени.

Время становится материальным. Оно остро, порой мучительно переживается. Но именно оно становится фактором, который детерминирует жизнь человека, даже, если формой ее выступает борьба со временем, попытка вырваться из этого потока.

Объединены очень разные тексты, оказавшиеся под одной обложкой, еще и предельно четко обозначенной позицией и, если угодно, самосознанием автора. Он специалист по истории идей в России второй половины XIX века.

Уникальное время рождения уникальных людей, уникальных идей, концепций.

Период от второй половины XIX столетия – до начала ХХ века был тем недолгим временем в российской истории, когда не для всех, но для многих катастрофы, социальные катаклизмы не то, чтоб исчезли, но оказались в удалении, «за речкой», на худой конец, «у околицы». Конечно, за «околицу» и «заречье» переживали (мы переживаем за наших туристов в Конго). Но у самих переживающих просто появилось на это время, силы, место. Причем, не только на политические переживания, но на вещи гораздо более глубокие.

Именно в эти не особенно долгие годы расцвела интеллектуальная жизнь, появляются «течения», «мнения». Конечно, были они и раньше. Но были другими. Там они вписывались или в борьбу за/против власти (за власть), или выполняли традиционную для отечественного диссидентства функцию жалобы, челобитной, поданной более или менее высокому начальнику. Здесь же вдруг и ниоткуда появляется странное и почти маниакальное стремление прийти к истине. Даже не поведать эту истину миру и Риму, но просто узреть ее. Было ли это академическим рассуждением, газетной статьей, литературным разбором или романом – не столь важно. Важно, что автор здесь хочет «дойти до конца», назвать непоименованное, понять непонимаемое. Именно в этом лоне рождались наиболее яркие творения русского гения. Причем, именно за рамками привычных интеллектуальных рубрик.

Первая «беседа», героем которой становится Василий Розанов, непосредственно связана, обращена к этому времени. Но и остальные «беседы» про это, даже, если их героями оказывались Карл Маркс или Макс Вебер в переживании русских интеллектуалов, Глеб Павловский или Станислав Каспэ с его концепцией политической формы и «пустого центра». Эпоха становления русской мысли, всплеска самосознания так или иначе, порой довольно окольными путями продолжала себя и в советский период, и в наше время.

«Говорящий» и «думающий» класс, в той или иной форме, жил с оглядкой на Великую (или прекрасную, кому как нравится) эпоху. Именно здесь искались ответы на «проклятые вопросы», которые со временем становились все более «проклятыми». Именно она пронизывает каждую строчку книги, создавая из фрагментов целостное полотно, задавая композицию «фрагментов».

Бытие интеллектуального и, прежде всего, философского текста – явление парадоксальное. Создавший его мыслитель пишет о том, что мучает его здесь и сейчас, кричит о своей уникальной боли, даже, если она взводится им в ранг всеобщего.

Но текст живет не в виде исписанных (напечатанных) страничек. Он живет в прочтениях. Макс Вебер, прочтенный нашим современником, это совсем не тот Вебер, который творил на рубеже прошлого и позапрошлого века. Интеллектуальный текст попадает в иное смысловое окружение, ему задают иные вопросы. Он оказывается союзником или противником в спорах, к которым не имел никакого отношения. Понятно, что отношение к тексту экстраполируется и на автора. Отсюда многочисленные попытки «защитить», «оправдать» или «разоблачить» мыслителей ушедших эпох. Это не плохо и не хорошо. Это просто форма, в которой произведение оказывается способным пересечь черту между «было» и «будет».

Но множество интерпретаций наслаиваются друг на друга, со-организуются, в конечном итоге, заслоняют произведение от читателя. Здесь и возникает необходимость деконструкции. Деконструкции не текста, но плотного слоя косметики, который на него наложили интерпретаторы. Возникает потребность в инварианте. Таким инвариантом очень хочется объявить «мое» понимание произведения. Ведь именно я увидел в нем нечто самое главное. Но ведь каждый интерпретатор смог увидеть в нем самое главное – ответ на свой вопрос. В ином случае не было бы и самой интерпретации. Все же главным здесь остается автор. Восстановить его вопрос, воссоздать его боль, погрузить текст в ту атмосферу, в которой он создавался и означает «расчистить» его, породить новую волну интерпретаций.

Будут ли новые интерпретации более точными, более тонкими? Не факт. Но они будут, позволив книге, картине, человеку продлить себя в будущее.

Первые две главы, особенно глава, героем которой стал Розанов, демонстрируют нам именно такую деконструкцию. Интеллектуальный, политический и личный контекст, в который погружены герои, прописан очень полно и ярко. Именно он порождает вопрошания, обращенные героями к миру.

Третья глава представляет собой переход от деконструкции к не менее, а, может быть, и более значимой составной части интеллектуальной истории – к диалогу. Возможно, что именно это слово заменяет автор на слово «беседа». Михаил Бахтин писал о Большом, тотальном диалоге через века. Именно такой диалог-беседу, не спор, не полемику, но многоголосие позиций, идей, речений, порожденных эпохой высшего интеллектуального взлета русской культуры, увиденном с ее позиций, выстраивает автор.

Книга и становится таким пространством диалога. К диалогу (беседе) приглашает автор и читателя. Здесь персонажи меняются. Это и вполне теоретические конструкты («политическое», «центр», «периферия»). Это империя и ее бытие, человек империи. Это советское как особый модус существования. Но в мельтешении персонажей все более явно проступает главный герой – диалог. Беседа с Великим прошлым русской культуры, которая одна дает шанс на Великое будущее.

Конечно, ангажированный читатель, отыскивающий, на чью именно мельницу льет воду автор, будет разочарован. В наше время, когда каждый должен высказать свою четкую позицию по всему на свете, стиль беседы, полифонии, вероятно, раздражает. Но именно в нем продолжаются не только книги, произведения и люди. В нем продолжает себя русская культура.

_______________________

Наш проект можно поддержать.