Уэллс Г. Новый мировой порядок. – М.: Субъект, 2023. – 192 с.
В первый год Второй мировой войны Герберт Уэллс выпускает трактат «Новый мировой порядок». К этому времени Уэллс уже весьма стар и очень давно мировая знаменитость – начав журнальную карьеру в 1891 году философским размышлением о неделимых, утверждая, что в основании мира мы обнаруживаем неисчерпаемость и потому неопределенность – он уже давно вновь не столько романист, сколько мыслитель, попеременно прибегающий то к форме романов и рассказов, то теоретических рассуждений (и при этом отстаивающий понимание романа как подлинной социологии – в отличие от, на его взгляд, бесплодных притязаний эмпирической социологии как позитивной науки).
Но в случае этого совсем небольшого и столь громко озаглавленного сочинения – дело отнюдь не в общих теоретических соображениях. «Новый мировой порядок» пишется в момент «Странной войны» – и Уэллс одновременно и довольно отчетливо понимает ту перспективу, что надвинулась всерьез, буквально один шаг отделяет даже не от повторения, а от второй, еще более жуткой, редакции мировой войны, и не считает этот ход событий ни совершенно неизбежным, ни тем более – желательным.
Разумеется, в ретроспективе это придаст Уэллсу положение едва ли не «соглашателя» с Германией – да, впрочем, смягчающая формулировка здесь избыточна (если только судить из самих событий, а не из некоего послезнания, к тому же с добавочно расставленными знаками моральной однозначности). Но его тревожит в этот момент не столько сама война, ведь в конце концов одна такая уже пережита, сколько то, что наступает через нее.
Логика рассуждений Уэллса строится довольно просто – из наложения двух перспектив: представления о ходе событий, долгосрочных изменениях, в том числе радикального характера, которые приходят в столкновение с существующими способами жить, действовать и рассуждать – и представлений о желаемом и о том, насколько это может быть совмещено с тем, во что превращается мир.
Почти в самом начале трактата Уэллс заметит: «Как мы говорили в восьмидесятые годы со все возрастающей правдивостью: “Мы живем в эпоху перемен”. Теперь мы можем оценить остроту этих перемен» (с. 9).
Одна из центральных идей Уэллса – мысль, что проблематика «мира» (piece) является как часть частью этих перемен. Саркастично замечая, что «все десятки и сотни тысяч милых людей, которые несколько лет назад подписывали обещания о мире», призывы «борьбы за мир» и т.п., «не предпринимали ни малейшей попытки понять, что же они подразумевают под миром» (с. 75), он настаивает, что тот вопрос и та потребность в мире, которая формулируется в том числе и этими призывами – подразумевает не одно лишь отсутствие войны, а именно это и понималось в основном в предшествующие времена под этим словом. Если война была более или менее конкретным состоянием, прежде всего в правовом смысле – ее объявляли, ее регулировали, с той или иной долей успешности, к ней готовились и от нее оправлялись или ее плоды пожинали – то «мир» выступал едва ли не исключительно как состояние отсутствия войны. «Они не понимают, что мир означает настолько сложное и трудное упорядочение и уравновешивание человеческого общества, что оно никогда не поддерживалось с тех пор, как человек стал человеком, и что у нас есть войны и подготовительные интерлюдии между войнами, потому что это гораздо более простая и легкая последовательность для нашего своенравного, беспорядочного, подозрительного и агрессивного вида. Эти люди все еще думают, что мы можем получить это новое и замечательное положение вещей, просто потребовав его» (с. 75).
Старый мир (world), о котором говорит Уэллс, просуществовавший до XIX векаˆ – это мир довольно стабильных скоростей и размеров, дававший возможность существовать множеству мест, довольно сложно, опосредованно, связанных между собой.
Мир, где максимальные скорости – всадник да парусник. Отсюда – большое пространство не могло быть унифицировано, империи могли существовать только как общие рамки или, точнее, сети – связывающие разнообразное. Плотность присутствия разменивалась на площадь. XIX век, ставший в собственных глазах веком скоростей, с оглядкой из первых сорока десятилетий XX века выглядел лишь приготовлением к пришествию скорости, медленным ускорением тяжелого состава. Происшедшие перемены столь велики, что Уэллс склонен риторически объявлять пространство и время отмененными – по крайней мере в их прежних значениях: суждение опрометчивое, но важное и осмысленное по контексту, поскольку Уэллс настаивает – формы организации, в том числе политической, остались формами других скоростей (и в новой ситуации вроде бы прежнее начинает действовать сильно иным, отличным от прежнего образом: как центральное ведомство в 1800-м и в 1930-м может выпускать практически идентичный циркуляр, вот только его воздействие будет принципиально разным – и от скорости издания, и от получения сведений «с мест» и т.д.). Как и степень разрушений или отношение к войне – отсутствие подлинного страха перед началом Первой мировой не только следствие длинного мира в Европе и Северной Америке, вынесенности войны на окраины – где, как описывает восприятие прошлого Уэллс, казалось, что мир так и дальше будет существовать как конгломерат больших государств, сталкивающихся между собой где-то вдали и там выясняющих между собой отношения.
Это еще и неспособность (и действительно во многом несоразмерность, невместимость в круг представлений, соотносимых с повседневным опытом) вообразить новую разрушительность и новую гибельность.
Перспектива вопроса для Уэллса – почему он не просто готов, а решительно настаивает снять с рассмотрения любые «этические и сентиментальные» рассуждения – уже по существу та, что спустя десятилетие с небольшим станет обозначаться через понятие «атомной эры»: это вопрос прежде всего выживания человечества.
Там, где все говорят о победе – Уэллс настаивает на мире (piece).
Новая перспектива видится ему как пришествие коммунизма/социализма – в смысле коллективности, неуместности классического либерализма: война (первая) уже по существу сделала многое на пути к нему, в том числе сломав многие устои «среднего класса». Великая депрессия и «Новый курс» сделали то же дело в других частях мира и продолжили его в местах старых. Новая война – на том же пути. И вопрос не в направлении движения – а в том, каким будет этот коммунизм: это для Уэллса вопрос выбора в рамках уже понятной рамки, невозможности уповать на возможность сохранить или вернуть манчестерский идеал середины XIX века.
Коллективизация – неизбежна, но Уэллс уповает, что неизбежным не является ни исчезновение закона и прав, ни возможность знания и разномыслия: и потому и настаивает на сознательных усилиях по построению нового, поскольку полагает, что если дела пойдут развиваться «сами по себе», одной лишь силой вещей, то ни о знании, ни о праве никто не позаботится, утрата станет ясной лишь post factum.
В его взгляде (который Юлий Кагарлицкий последовательно связывал с «просвещенческим») есть утопия знания и дискуссии – но при этом противостоящая «правлению знающих». Последняя есть, на его взгляд, нечто невозможное – но он верит в возможность сделать многих знающими, в возможность экспансии просвещения – где и немудрящий осознает значение образования и потребность приносить жертвы ради него.
И в заключение – возвращая героя в его время: книга написана в странное время, в период войны, которая все еще «Странная» – и Уэллс считает невозможным и нелепым страх разрушения целых городов, в его представлении Герника не может быть масштабирована, за Лондон нелепо бояться и только невежество толкает к эвакуациям и рассредоточению ведомств. Война пугает его прежде всего своей «глупостью» и тем, что завершится очередным Версалем – на пути к тому, что ставит под угрозу само существование человечества. И здесь историческая ограниченность вдруг вновь, как нередко у Уэллса, оборачивается отчетливым видением наступающего.
