Рубрики
Блоги

Заметки читателя. XXII: Книга об Абраме Эфросе

Воспоминания вдовы «выдающегося человека» – жанр, как правило, если не скучный, то более или менее предсказуемый. Впрочем, помимо «парадных портретов», есть еще – правда, намного более редкий – вариант посмертного сведения счетов.

Эфрос Н.Д. Абрам Маркович Эфрос. Воспоминания свидетеля многих лет его жизни. – М.: Новый хронограф, 2018. – 440 с.

Воспоминания вдовы «выдающегося человека» – жанр, как правило, если не скучный, то более или менее предсказуемый. Впрочем, помимо «парадных портретов», есть еще – правда, намного более редкий – вариант посмертного сведения счетов. Это происходит, как правило, в тех случаях, когда не только сложности личной жизни главного героя более или менее хорошо известны, но когда он сам оставляет развернутый рассказ о своей жизни – с которым мемуарист не согласен или не может принять.

Книга, написанная Натальей Давыдовной, мало похожа на обычные образчики «книг вдов».

Тому – много причин.

Во-первых, принимается она за мемуары много лет спустя после смерти Эфроса – и при этом далека от превознесения покойного. В ее изложении он предстает большой фигурой в истории русского искусства – прежде всего критиком и публицистом. Тем, без кого нельзя себе представить 1920 – 30-е годы. Человеком, много успевшим сделать – от переводов с древнееверейского и сотрудничества с Розановым до поздних переводов Микеланджело, не говоря о знаменитых «Профилях».

Но в меньшей степени – создателем нового: он умен, образован, многое понимает, тонко чувствует и умеет быстро облекать свои мысли в слова – достаточно неожиданные, чтобы останавливать внимание, достаточно привычные, чтобы проходить по мерке хорошего вкуса. Собственно, тот самый почтенный Абрам Эфрос – от почтенного имени которого иронично дистанцировался в 1920-е Шкловский (ставя его, видимо, в своем понимании в один ряд с критикой «Вестника Европы» и «Русского Богатства», где-то через запятую с Горнфельдом).

Во-вторых, Н.Д. – много десятилетий проработала в редакции «Литературного наследства» и хорошо знала цену документальным публикациям и мемуарным отзывам. Она и свою книгу создает по привычному канону такого рода публикаций – с описанием включаемых в текст писем, своих и мужа, логикой изъятия фрагментов, тщательно приводя адреса, откуда и куда отправлено письмо, данные почтовых штемпелей и т.п.

Ее цель – не панегирик, а рассказ, прежде всего – комментарий к письмам А.М. к ней и повествование от своего лица о тех временах и обстоятельствах, от которых не сохранилось писем и заметок. Рассказ, связанный с осознанием и того, как все забывается и утрачивается – и что память живет только тогда, когда поддерживается и воспроизводится, и что из современников мало кто оставил развернутые, подробные воспоминания, удерживающие повседневность, а не «итоги и размышления».

Что это время – когда уже редко велись дневники, а те, что велись – имели не так много шансов сохраниться.

И давняя – и уже давно перегоревшая, хоть и не отмененная – обида на А.М. И чуть приглушенный, тяжелый – хотя и вполне внятный – рассказ о сложном устройстве их жизни в последние пятнадцать лет.

После недолгой тюрьмы, высланный в Рязань, он больше не возвращается в семью – и начинается путанная жизнь, где уже очень многое – далеко не вместе, но и многое совместное, сросшееся за десятки лет, не разорвать (или, точнее, ни у одного из них нет желания разрывать). Где они то привычно бременят друг друга мелкими или важными делами – то выстраивают границу, в тяжелом путанном состоянии – то ли это уже частная жизнь другого и его собственные заботы, которые он не может перелагать на другого, то ли все то же сплетение.

И так – вплоть до близкой к концу книги реплики мемуаристки, сначала комментария к телеграмме А.М., извещающего об инфаркте, где нейтральная для читателя фраза («уход обеспечен») раскрывается Н.Д. в значении – чтобы она не приезжала к нему в Ташкент. И следом, там, где прорывается вроде бы совсем остывшая обида:

«Настаивать на своем приезде я не стала, хотя мое присутствие, вероятно, было бы небесполезным, так как у меня имелся уже опыт хода за больными при инфаркте. Незадолго до заболевания А.М. перенес инфаркт мой брат, и я вместе с его женой ухаживала за ним. Мы выходили его, и по выздоровлении он вернулся на работу, прожил еще несколько лет, не жалуясь на сердце, и умер не от сердечной болезни» (371).

Здесь и горечь от того, что в самом конце А.М. отталкивает ее – находя помощь у какой-то другой, вроде бы той, о ком он так заботится с поступлением в аспирантуру и чтобы ей наши помещение в Москве, куда она сопроводит его на лечение, остановившись в городе на три недели – до того, как ехать в Ленинград. И доля запоздалого подчеркивания, что ему же, отталкивающего ее, от этого лишь хуже – и не оттолкни, так еще бы прожил, быть может.

И в этом – не только честность мемуариста, но и добросовестность. Она далека от подробностей их «лирики» (как обозначает это и А.М., и она вслед за ним), но при этом как хороший филолог понимает ценность факта – она обозначает, не уходя в подробности, говорит внятно и кратко. Возможно, еще и потому, что сознает бедность собственных художественных возможностей – здесь легче всего свалиться в дурную беллетристику или напрасные излияния души (напрасные от того, что не имеют адресата, того, кто слышит голос, чувствует за написанными словами интонацию – ведь для того, чтобы вполне передать интонацию, чтобы точно сказать о сложном и тяжелом, нужно искусство).

Но главное – отказ «обрисовывать время», говорить «о целом», которое ведь всегда – неизбежное упрощение, а чаще всего – набор банальностей.

Время вырастает из штрихов – как, напр., Москва зимы 1943 г., кажущаяся намного светлее ночами, несмотря на военное затемнение, чем тыловой Ташкент – от снега. И как она темнеет, становится непроглядной весной, когда весь этот снег растаял.

Или московская милиция, которая в этот же год кажется «поазиатившей», непривычно для корреспондентки начавшей нудить взятки, ждать подношения водки или спирта.

Или отчаяние А.М. при вести о разорении библиотеки – о потери «Аполлона», которого не надеется найти у букинистов – и радость, когда комплект журнала оказывается отыскан, не заинтересовав мародерствующих бывших близких знакомых.

Или суета и смятение гражданской – когда А.М. и Н.Г. тревожатся об отпуске и обсуждают Пензу в контексте лета и движения фронтов: немыслимое входит в порядок повседневного, о нем не успеваешь задуматься, просто принимая как данность.

_______________________

Наш проект можно поддержать.

Автор: Андрей Тесля

Историк, философ

Добавить комментарий