Истина | Правда | Ложь
Мы не знаем, действительно ли Понтий Пилат спрашивал у Христа, что есть истина, и действительно ли Христос ответил ему молчанием. В любом случае, вне зависимости от того, было ли так, и было ли вообще, из этой канонической ситуации можно извлечь ряд смыслов применительно к дискуссии об Истине – Правде – Лжи.
Правда существует в коммуникации и для коммуникации, поэтому у каждого своя правда (и принцип справедливости суть «каждому – своё»), и что бы кто ни сказал об истине, это будет только лишь правда (но не сама истина). О правде мы спорим, правды (как и справедливости) добиваемся в борьбе с другими, а в отношении истины в этом нет смысла, поскольку в истине невозможно сомневаться и её невозможно опровергнуть. Собственно, только это и оправдывает существование такого понятия (идеи), как «истина», в этом его суть и прагматика.
Разве не об очевидности, несомненности и единственности Истины говорит Иисус в последней беседе с учениками, в ночном Гефсиманском саду, предвидя свою скорую смерть? Ученики настойчиво просят Его «показать Отца», на что он им раз за разом терпеливо разъясняет, что видящий его, Иисуса, видит и Отца, а особо настойчивому Фоме говорит: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только чрез Меня» (Ин. 14,6).
Возвращаясь к философии и различая, с одной стороны, бытие, а с другой – существование, можно сказать, что Истина относится к первому, а Правда ко второму. Воспользуюсь метафорой кинозала: бытие – это луч проектора, а существование – экран и то, что на экране. При том, что сами мы тоже на экране, и только в рефлексии можем представить себя сидящими в темном зале на зрительских местах.
В связи с этим первичный, на мой взгляд, вопрос – это вопрос об условиях возможности (открытия, постижения) истины.
«Открытие» и «постижение» написаны в скобках, как дополнение, потому что хотелось бы удержать единство логической (и эпистемологической) истины, как соответствия содержания высказывания (представления, понятия, знания) тому, что есть на самом деле, и истины онтологической, как того, что есть на самом деле (предикат «на самом деле» подчеркивает бытийный статус или, как еще говорят, реальность по ту сторону представлений, речи-языка и т.д.).
Связь двух истин можно трактовать как своего рода импликацию, в которой антецедент (основание) – истина онтологическая, а консеквент (следствие) – истина логическая. Обратим внимание, как в этом случае работает логика формальной импликации: ложью будет только неистинное высказывание о том, что онтологически истинно, во всех же других случаях говорить о лжи нет смысла.
В постановке вопроса об условиях возможности достаточно очевидна аллюзия на способ мышления Канта. Это не случайно, как неслучайно и то, что вопрос об условиях возможности логической истины, она же знание, ведет к вопросу об отношении наших представлений к источникам их получения, то есть к рефлексии, по Канту. Заметим, что и в случае с онтологической истиной – у Гегеля – дело также сводится к рефлексии, но не (психо)логической, как у Канта, а онтологической (в трех её модусах: рефлексия полагающая, внешняя и определяющая).
Последовательно осуществляемая субъектом рефлексия раньше или позже приводит его к вопросу о самом себе. Тут встают знаменитые четыре философских вопроса Канта; разве что последнему из них «Что такое человек?» я бы вернул субъектную форму предыдущих и сформулировал как «Что (кто) я есть?».
Таким образом, истина – это не только истина мира, но всегда истина человека в этом мире. Или в логической форме: не только истина о мире, но и истина о человеке, пребывающему в этом мире.
В чем осуществляется единство истины мира и истины человека?
В человеческой жизни, в чем же ещё? Причем, как понимали уже древние греки, для определения истины человеческой жизни необходимо иметь эту жизнь как завершённую. Иначе говоря, на границе со смертью (или, как минимум, перед лицом реальной её угрозы) для человека наступает «момент истины», и он получает возможность посредством радикальной рефлексии или инсайта постичь истину своей жизни. В этом смысле ситуация Христа в Гефсиманском саду – ситуация парадигматическая. Конечно, у простого человека в отличии от Христа есть только возможность открытия истины, без гарантий. Хотя бы потому, что всегда есть риск, что рефлексия ему не удастся, инсайт не состоится.
Если в минуты смертельной опасности человек получает возможность постичь истину своей жизни, то не аналогично ли будет для народа в ситуации тотальной войны?
В самом деле, тотальная война вынуждает все слои общества обращаться к основаниям существования страны, государства и народа, критически переоценивать довоенный порядок и ставить вопрос о его изменении. В России так было и после Отечественной войны 1812 года (декабристы), и во время Первой мировой войны (Февральская революция), и в связи с Великой Отечественной. Сомнения в коммунистической пропаганде и курсе правящей партии появляются в сравнительно массовом порядке у молодежи после войны. Попытка Хрущёва свалить весь негатив на Сталина в этом отношении только усугубила ситуацию.
В разговоре о войне и истине, важно, конечно, учитывать, как закончилась война: поражением или победой. Победа показывает, что истина – всегда та же самая (тождественная) и всегда новая – была явлена, а поражение – что жили по лжи и ложь не преодолена.
Победа 1945 года показала Истину русского самосознания и силу народа, осознавшего себя.
Собственно, об этом я уже писал в статье «Почему День Победы самый важный праздник для нас?».
По моему убеждению, народ (нация) – это, прежде всего, культура, история и самосознание, а уже затем «кровь и почва», как условие, результат и материальные носители истории и самосознания. В самый тёмный период войны и в народе, и в руководстве страны, можно сказать, очнулось русское самосознание, до того подавленное марксистко-ленинской идеологией и специфической практикой государственного строительства, и началось политическое, с самого верха, восстановление исторической преемственности. При том, что в народных низах семейная преемственность, конечно, сохранялась, были живы те, кто помнил дореволюционную жизнь и чтил своих предков.
Для примера изменений в политике партии можно обратить внимание на то, что происходило в самом важном искусстве, то есть в советском кинематографе, служившим главным идеологическим инструментом власти. Если в 20-е и первой половину 30-х годов экраны были заполнены фильмами о борьбе народов царской России с самодержавием, фильмами о революции и гражданской войне, с классово правильными героями, то в конце 30-х годов, в предчувствие войны, наряду с проходными «Емельяном Пугачевым» (1939) и «Степаном Разиным» (1939) выходят знаковые «Пётр Первый» (1937-1938) и «Александр Невский» (1938, при том, что в 1922 году мощи князя были выброшены из Александро-Невской лавры по приказу советских властей), «Минин и Пожарский» (1939), «Суворов» (1940). Причем, если «Пётр Первый», снятый по роману Алексея Толстого, был фильмом, говоря современным языком, о первой российской «перестройке» (a propos словарь Фасмера утверждает, что в русском языке слово «патриот» впервые появилось при Петре Первом), то фильм «Александр Невский», вызвавший в прессе широкие и бурные дебаты о патриотизме, был сделан откровенно в перспективе войны с немцами.
В годы войны тематика патриотизма раскрывается в таких национально ориентированных фильмах, как «Богдан Хмельницкий» (1941), «Георгий Саакадзе» (1942-1943), «Давид Бек» (1943), «Кутузов» (1943). После Победы, наряду с множеством фильмов о самой войне, на экран вышли «Адмирал Нахимов» (1946) и «Адмирал Ушаков» (1947).
Как известно, официальный русский воинский девиз до революции – «За Веру, Царя и Отечество!», а в Великую Отечественную – «За Родину, за Сталина!». Примечательна как преемственность, так и перестановка: если при старом режиме «Царь» стоял перед «Отечеством», то теперь, несмотря на засилье, как принято считать, культа личности, «Сталин» только после «Родины» (притом вождь народов пользовался явно не меньшей популярностью, чем самодержец всероссийский).
Война стала моментом истины и для русской эмиграции, вызвав в ней известную – и окончательную – поляризацию.
Победа же впервые в послереволюционные десятилетия сделала возможной постановку вопроса о примирении «красных» и «белых» (дебаты о чём, впрочем, идут до сих пор).
Даже в условиях ограниченной специальной военной операции мы видим падение масок, демонстрацию истинного отношения к России и русским, как и истинное состояние дел в Государстве Российском.
Утверждая, что условием открытия Русской Истины служит патриотизм, некорректно было бы оставить в стороне вопрос о том, что такое патриотизм.
Долгое время меня удовлетворял общераспространенный ответ, что патриотизм – это любовь к Родине, гордость за Отчизну. Однако в какой-то момент сведение патриотизма к чувствам перестала меня удовлетворять. Чувство – «предмет тёмный, исследованию не подлежит», оно непостоянно и расплывчато, ему «не прикажешь» и т.п. Полагаю, что патриотизм – это установка (по Узнадзе) или габитус (по Бурдьё), то есть предрасположенность и готовность воспринимать происходящее, оценивать его, занимать позицию и действовать определенным образом, не разделяя свои интересы с интересами своей страны. Патриотизм как установку можно и нужно формировать, воспитывать. Чувства при этом, конечно, не исключаются, причем это могут быть не только любовь и гордость.
Является ли война единственной ситуацией, дающей возможность и стимул постичь Русскую Истину? Полагаю, что нет, наверное, есть и другие пути, но обязательным условием является патриотизм. Не будучи русским патриотом, понять Русскую Истину невозможно.
И, наконец, вопрос, вынесенный на главную страницу сайта: может ли Истина и стремление к ней стать национальной Русской Идеей?
Строго говоря, идеей может быть только идея. Соответственно, вопрос должен был бы звучать так: может ли Идея Истины стать национальной Русской Идеей?
Предполагается, что на вопрос о том, может ли Истина быть идеей, ответ априори положительный. Собственно, рассмотрению Идеи Истины (включающей в себя, естественно, стремление к ней) посвящена существенная часть этой статьи.
Идеи по Платону («единство многообразного») и Канту (регулятивные идеи) суть организующее и регулирующее начало. Идея Истины этим требованиям соответствует. Однако национальная идея должна не только объединять множество людей (лучше всю нацию, конечно) и регулировать, то есть, как минимум, вводить в определенные рамки, их поведение, она должна быть проективной, то есть полагать достаточно определенный национальный образ будущего, служить источником стратегий и целей.
Отвечает ли Идея Истины этому третьему требованию? На мой взгляд, нет.
Редакционный комментарий
…
Обсуждение
Об авторе: Владимир Никитаев
Пишите нам свое мнение о прочитанном материале. Во избежание конфликтов offtopic все сообщения от читателей проходят обязательную премодерацию. Наиболее интересные и продвигающие комментарии будут опубликованы здесь. Приветствуется аргументированная критика. Сообщения: «Дурак!» – «Сам дурак!» к публикации не допускаются.
Без модерации вы можете комментировать в нашем Телеграм-канале, а также в сообществе Русская Истина в ВК. Добро пожаловать!
Также Вы можете присылать нам свое развернутое мнение в виде статьи или поста в блоге.
Чувствуете в себе силы, мысль бьет ключом? Становитесь нашим автором!
Опять “философское” словоблудие, оторванное от реальной жизни.
Даже стало любопытно, кто оплачивает такое словоблудие… “методолог” — это же намёк на Кириенко?
P.S. Как писал Ленин, “Абстрактной истины нет, истина всегда конкретна”. А критерий истины – практика.
Соответственно, если вы хотите познать “национальную истину”, вам нужно обращаться к практической жизни и к конкретным, практическим нуждам членов этой нации. В том числе и её “непатриотической” части.
А вовсе не к абстрактным, взятым с потолка “интересами страны” (“страна” — ещё один многозначный термин, которым любят жонглировать словоблуды).