Переводчик Николая Данилевского на английский язык Стефен Вудберн во введении к американскому изданию книги «Россия и Европа» пишет, что из всех сочинений русской мысли XIX века эта книга, безусловно, самая популярная в веке XXI. Думаю, причину этой популярности раскрывает теория Вадима Цымбурского о «циклах похищения» Европы, согласно которой, геополитика Данилевского целиком укладывается в одну из фаз данного цивилизационного цикла – так наз. фазу Е, или же «евразийскую интермедию».
В этот момент Россия ощущает себя вытесненной из Европы – причем вытесненной коалицией основных европейских держав. В эпоху «евразийской интермедии» Россия не принимается Европой в качестве законного участника континентальной политики, – и не имеет большого значения, какой конкретно идеологией пытается руководствоваться наша страна.
В 1849 гоу Николай I спасает молодого императора Франца Иосифа от венгерского восстания только для того, чтобы пять лет спустя убедиться в его черной неблагодарности – Австрия отказывается пропустить российские войска через задунайские княжества и фактически присоединяется к англо-французской коалиции, собирающейся наказать Россию за триумфальную победу над турецким флотом при Синопе. Никто почему-то не задумывается, сколь трагично (не для России даже, а для судьбы Европы в целом) обернулось это предательство – неприязнь к Австрии и лично Францу-Иосифу перешла по наследству от Николая I к его потомкам и резко изменила политику романовской Империи, повернув ее лицом к антиавстрийским силам в Европе от Пьемонта графа Кавура до Сербии Николы Пашича.
Это же чувство ненависти к Австрии буквально пронизывает книгу Данилевского и образует один из ее сквозных мотивов. Дело не только в том, что Австрия – это традиционный враг западного славянства и поэтому непосредственный противник русской Империи: Австрия – средоточие всех наших прошлых заблуждений, когда мы надеялись, что Европа королей и священников оценит по достоинству нашу бескорыстную помощь.
Конечно, когда в 1990-е мы все впервые читали «Россию и Европу» вначале по черному – сокращенному – 1991 года, а затем по полному синему 1995 года изданию, то обнаруживали в книге именно этот актуальный контекст. Россия в 1990-е отказалась добровольно от своей империи, сменила почти все внешнеполитические приоритеты, чуть ли не выдала все секреты и разведывательные сети и в ответ получила только… расширение НАТО на восток, причем, как не уставал подчеркивать тогда Киссинджер, принципиально исключающее вступление в альянс России.
Данилевский просто не мог быть не прочитан в этот момент как предельно актуальное произведение, в котором ставится совершенно правильный вопрос – если Россию и Европу разделяет не идеология, тогда все-таки что их разделяет? «Евразийская интермедия», по Цымбурскому, – тот момент в круговращении «евро-похитительских» циклов, когда проявляется биполярная логика системы «Европа-Россия». Когда наступает новая – первая – фаза цикла, Россия вовлекается в союз одной части Европы против другой; причем, весьма показательно, что в эту фазу, которую Цымбурский называет фазой A, Россия действует всегда в, как казалось еще недавно, противоестественном союзе с Англией – вначале против наполеоновской Франции, затем против кайзеровской Германии, и наконец, в третий раз – против третьего Рейха. По существу, именно рука Туманного Альбиона три раза приглашала нас включиться на его стороне в большую европейскую игру. Причем, всякая попытка уклониться от этой роли после ее принятия карается весьма жестко – именно за усилия отлепиться от Англии поплатились своими жизнями Павел I в 1801 году и Распутин в 1916.
Как бы то ни было, фаза А на ее пике рождает новое – более комфортное для нашего европеизма мироощущение – что мы являемся нормальной европейской страной и вместе с «хорошим», или, по Цымбурскому, «излюбленным», Западом ведем борьбу против Запада «плохого». В эти минуты нашей истории Данилевский, разумеется, предельно не актуален. В эпоху русского религиозного ренессанса, когда Владимир Эрн писал свои антигерманские философские спичи, об авторе «России и Европы» и его книге просто забывают как о каком-то досадном идейном недоразумении времен торжества «зоологического» национализма и философского позитивизма. Но как только Россия вновь оказывается вытолкнута со своим коммунистическим мессианизмом из Европы, – наследие Данилевского воскрешают вначале евразийцы, а затем влюбленный в его цивилизационную теорию Питирим Сорокин.
Согласно теории Цымбурского, в каждую из фаз цикла «похищения Европы» проявляется – наряду с характерными иллюзиями этого времени – и некий момент объективной реальности: в фазе A – это представление о биполярной структуре континентальной Европы (противостояние Франции – германскому блоку), в фазу Е(вразийской интермедии) – представление о наличии биполярной системы «Европа-Россия». Проще говоря, в евразийскую, или же «протоевразийскую» (каковой Цымбурский считал период истории от Парижского мира до падения Порт-Артура), эпоху рождается сама идея о том, что Россия и Европа являются разными цивилизационными пространствами, и вот это представление представляет момент истины и эпохи Данилевского, и нашего времени, и этот момент истины и был зафиксирован в знаменитой книге отечественного мыслителя.
Но придя к этой констатации, мы сталкиваемся с проблемой – как концептуализировать это различие. Очевидно, что все культурно-этнографические факторы, которые принимает Данилевский (и, кстати, вслед за ним и Цымбурский, который в ряде работ также называет Европу «романо-германской цивилизацией»), ничего не доказывают – во всяком случае, не объясняют, почему Евро-Атлантика вобрала в себя Польшу с Чехией и не приняла Турцию с Россией.
С другой стороны, заметны усилия автора «России и Европы» подчинить культуру логике политики – хотя обе эти логики далеко не совпадают. Вл. Соловьеву ничего не стоило опровергнуть теорию Данилевского, и прежде всего, его так наз. закон 2 относительно непередаваемости начал одного культурно-исторического типа другому просто ссылкой на христианство и буддизм, возникшие в одном типе и расцветшие в других. Все рассуждения Данилевского о какой-то особой национальности науки производят несколько комичное впечатление – по крайней мере, в его наивной трактовке.
Ощущение публицистической поверхностности цивилизационной теории Данилевского усиливает чтение его поздних статей, в которых он если и не отрекается прямо от своей концепции разных культурно-исторических типов, то выказывает к ней полное равнодушие на фоне реально волнующих его политических перипетий, связанных с русско-турецкой войной 1877–1878 и ее далеко не триумфальными дипломатическими итогами. «Я готов согласиться (конечно, не иначе, как в виде реторической фигуры уступления) на эту нашу культурную принадлежность Европе», – пишет он. В другом пассаже той же самой цитируемой нами статьи о Берлинском конгрессе, которая с подачи Страхова получила название «Горе победителям!», Данилевский принимает вполне благожелательно весь характер политики Екатерины II, при которой увлечение европейской культурой ничуть не мешало постановке национальных политических задач. В общем, для Данилевского культурное своеобразие славянства – это более чем отдаленная цель на фоне актуальной политической повестки дня, для реализации которой нужно только быть свободным от принятия во внимание изначально чуждых России общеевропейских интересов.
Но и сам по себе факт политической враждебности европейских стран по отношению к России, столь определенно проявившийся в 1850-х годах во время Крымской войны, на самом деле не может являться доказательством факта какой-то особой – цивилизационной – разнородности России и Европы, превышающей разнородность, скажем, Франции и Австро-Венгрии или же Пруссии и Великобритании. Последующее сближение интересов Франции и России, а затем и присоединение к их альянсу Англии как будто должно было опровергать представление Данилевского о том, что Запад целиком не принимает славянство и Россию и что перед лицом этой тотальной для Европы опасности славянства романо-германские народы всегда готовы забыть свои внутрицивилизационные противоречия. Цивилизационное сплочение Европы против России действительно происходит – но только на определенной фазе выявленного Цымбурским цикла. В иные фазы побеждает иная конъюнктура, на время приглушающая цивилизационную инаковость России.
Получается, что сам феномен цивилизации, который пытается описать Данилевский с помощью своего естественно-научного метода, не может быть схвачен и постигнут ни на уровне культуры, ни на уровне политики. В обоих случаях мы только чувствуем присутствие в поле рассмотрения некоего более фундаментального объекта, который в своих глубинных основаниях, однако, выходит за пределы теоретического рассмотрения – примерно как «вещь в себе» у Канта, которая присутствует в нашем опыте, будучи при этом непостижима для познающего разума.
Но еще раз о том, что я назвал «моментом истины» у Данилевского. В какие-то периоды истории нации бывают способны забыть свои противоречия и подчиниться более высокой онтологии, превышающей онтологию национального бытия. Причем, очень часто речь идет не о рациональных выгодах от объединения, а о принесении в жертву частных национальных интересов во имя интересов вот этой большей, но все же не расширяющейся до объема всего человечества общности. В ее основе лежит, как правило, определенный метаполитический выбор – который можно назвать религиозным, если не связывать религиозный критерий исключительно с верностью той или иной конфессии. В некоторых случаях речь идет о выборе, совершающемся в настоящем, а в других – о выборе, произведенном в прошлом и тем не менее сохраняющем свое значение для современной истории: так Запад как особая цивилизация возник в VIII–XI веках, когда распалась единая христианская ойкумена. И тем не менее этот выбор определяет во многом самосознание сегодняшнего человека Запада, который, разумеется, не помнит и не принимает во внимание конфессиональных споров греческой и римской церквей.
И получается, что если нация представляет собой объективацию в политическом пространстве идеи свободы, то цивилизация – это объективация идеи веры. Или безверия, которое часто является движением для новой, альтернативной веры, подобно коммунизму советской цивилизации или секулярному пост-христианству нынешней Евро-Атлантики. Увы, всецело поглощенный политическими материями и сюжетами Данилевский именно в силу односторонности своего подхода не смог понять, что культура не живет вне диалога с другими культурами, а цивилизация немыслима вне соотнесения с трансцендентым.
Но как бы ни было значительно это упущение, за Данилевским останется слава человека, который прозрел за политической конъюнктурой восточного вопроса и русско-европейских баталий наличие неких более фундаментальных реалий, определяющих трагическое несоответствие двух миров, или, как сказал бы Вадим Цымбурский вслед за Тютчевым, двух «человечеств», развод которых в наше время заставляет нас постоянно обращаться к «России и Европе» как одному из самых актуальных произведений российского философского наследия.
