Суверенизация как идея и тренд

Владимир Никитаев

— Что ты строишь?! – В один голос закричали удивлённые Ниф-Ниф и Нуф-Нуф, – Что это, дом для поросёнка или крепость?

— Дом поросёнка должен быть крепостью! – спокойно ответил им Наф-Наф, продолжая работать.

— Не собираешься ли ты с кем-нибудь воевать? – весело прохрюкал Ниф-Ниф и подмигнул Нуф-Нуфу.

И оба брата так развеселились, что их визг и хрюканье разнеслись далеко по лужайке.

Сергей Михалков «Три поросёнка»

Еще недавно, до Дня Z, у наблюдателя за международной политической и иже с ней жизнью могло сложиться впечатление, что нет в мире более важного и мощного тренда, чем движение (к) Sustainable Development по всем мыслимым и немыслимым направлениям.

На русский язык «Sustainable Development» расхожим образом переводят как «устойчивое развитие», хотя такой перевод не совсем соответствует значению и смыслу английского выражения, поскольку «sustainable» в разных контекстах может означать не только «устойчивое», но и «экологическое», и «долговременное», и «жизнеспособное», и «сбалансированное». И всё же даже указанное несовпадение значений русского и английского выражений есть некий симптом той ситуации, которую постоянное нагнетание всеобщего ажиотажа вокруг Sustainable Development пытается скрыть. Ситуация же в том, что никакого устойчивого развития и вообще устойчивости как таковой нет и в будущем не будет, мир отнюдь не движется к устойчивости, и никакие искусственные усилия не способны этому помешать. Подобно тому, как никакие усилия по «озеленению» всего и вся не смогут остановить «сверхнормативное» глобальное потепление (конечно, если оно действительно происходит).

Мир стремительно движется от относительно равновесного состояния к глобальной и многообразной неустойчивости: к более частым и разнообразным кризисам, конфликтам, быстрым переходам из крайности в крайность. В такой ситуации следовало бы, подобно самому умному английскому поросенку из трех, начать строить каменный дом – то есть всерьез готовиться и к перманентной неустойчивости, и к катастрофическому глобальному потеплению, – а не уповать, что каким-то образом этого удастся избежать или устранить слабыми поросячьими силами.

Очевидно ведь, что т.н. «многополярный мир» существенно менее устойчив, чем однополярный и биполярный, достаточно хотя бы сравнить СССР до его распада и нынешнее постсоветское пространство. В «многополярном» мире едва ли не каждое государство мечтает стать хотя бы маленьким «полюсом», локальный «полюс» стремится стать региональным, а региональный – глобальным, что не может не провоцировать соперничество, конфликты и нестабильность.

При чуть более внимательном взгляде можно заметить, что новый мировой порядок формируется не как многополярный, чётко разделенный на зоны контроля отдельных полюсов (центров) силы, но как квазиполярный.¹ То есть, как такой порядок, в котором одни и те же государства могут входить в разные коалиции (называя это «многовекторной политикой»), образованные вокруг разных, конкурирующих друг с другом, центров силы. Такое состояние дел снижает до известного предела риск традиционной войны между глобальными «полюсами», замещая ее прокси-войнами или переводя конфликты в экономическую плоскость, однако отнюдь не способствует устойчивому развитию. Возможно, конечно, что это исторически временная ситуация, связанная со сменой глобального лидера – Китай вместо США, – но пока что дела обстоят именно таким образом.

Кстати, это одна из причин почему традиционная геополитика пространств (территорий) устарела и должна быть если не заменена, то дополнена геополитикой потоков. Сегодня важно не столько то, где территориально и в каких географических условиях находится страна, сколько то, на пересечении каких потоков капитала, товаров, услуг, информации и людей она находится, и может в той или иной степени их контролировать и получать с этого профит.

В этих условиях можно видеть, как на смену выдыхающейся глобализации в качестве лидера приходит иная тенденция или тренд – тренд суверенизации.

Примечательно, что умным поросенком, первым вступившим на путь суверенизации еще в начале нулевых (если не раньше), стал Евросоюз, а первой областью – энергетика. Целый ряд директив, направленных на диверсификацию импорта энергоресурсов и контроль над поставками российского природного газа в ЕС, как и активное развитие в странах Европы «зеленой» энергетики и упорное навязывание ее всему миру (начавшееся еще до рождения девочки Греты, этого символа агрессивной климатической политики), вполне укладываются в тренд суверенизации.

Однако что такое «суверенизация»?

Одно время казалось, что инволюция института государства как следствие процесса «либерально-демократической» глобализации, в неизбежном торжестве которой практически никто не сомневался, сделают само понятие суверенитета архаичным и ненужным. Собственно, это понятие, которое ввел Жан Боден в XVI веке и которое, по сути, было другим названием власти монарха, существенно размылось и подверглось ревизии уже в XVIII веке, у Джона Локка и Жан-Жак Руссо, и еще более проблематизировалось в XIX-м. Что касается трактовок в современных академических словарях, то они скорее запутывают читателя, чем позволяют более-менее ясно понять, что такое «суверенитет», чем он, например, отличается от «независимости» или «верховной власти». И, кстати, как могут употребляться выражения типа «технологический суверенитет».

На мой взгляд, смысловое ядро понятия суверенитета, так или иначе проступающее в существующих формулировках и концепциях, – это «полнота власти». То есть, суверенитет – это полнота власти на определенной территории. А если понятие территории известным образом обобщить, то можно сказать, что это полнота власти и в определенной области развития – что, собственно, делает осмысленным такие выражения, как «технологический суверенитет».

Полнота означает отсутствие разделений или ограничений – на что указано, например, у Брокгауза и Ефрона: «главный момент, определяющий понятие суверенитета, есть момент отрицательный: над данной властью, которой принадлежит суверенитет, не должно стоять никакой другой власти, имеющей правомерное полномочие давать ей повеления или препятствовать осуществлению ее воли»².

Отсюда же и различие суверенитета и независимости: независимость – это отсутствие подчинения кому-либо или подверженности влиянию с чьей-либо стороны, однако это еще не говорит о наличии (воли к) власти.

Суверенизация – не самоизоляция, автаркия или нечто подобное, она не противоречит глобализации, более того, в известной мере даже предполагает её. В самом деле, с одной стороны, какой смысл в суверенитете, если на власть никто хотя бы потенциально не покушается извне и не пытается подорвать изнутри? С другой, суверенитет в динамичном, турбулентном мире с множеством взаимодействующих и конкурирующих субъектов повышает устойчивость государства, его силу (Power), и способствует получению дополнительного «конкурентного преимущества» как во внешних сношениях, так и во внутренних делах.

Однако устойчивые связи и отношения неизбежно накладывают те или иные ограничения и зависимости. Поэтому суверенитет как полнота власти (суверенитет в строгом смысле слова) в реальных условиях множества взаимодействующих и образующих более-менее устойчивые альянсы государств невозможен, и его значение (смысл) стоит заменить на менее строгое, но более пригодное для практического использования.

Например, суверенитет как способность обеспечить полноту национальной безопасности (все виды национальной безопасности: военную, общественную, экономическую, продовольственную, энергетическую, информационно-идеологическую и т.д.).

Такая «школа мысли» выглядит, на первый взгляд, весьма привлекательно, и еще лет 20–25 назад ее можно было бы счесть работоспособной, но любой, кто реально работает в области обеспечения безопасности или надежности, скажет, что полную безопасность обеспечить ни теоретически, ни практически невозможно, на это не хватит ни ресурсов, ни предвидения. Поэтому в современной практике безопасность – это приемлемый уровень риска, а обеспечение безопасности основано на управлении рисками (risk management).

Таким образом, суверенное государство – это государство, которое полностью самостоятельно управляет своими рисками, то есть идентифицирует вызовы и угрозы, определяет и контролирует риски реализации угроз (в том числе размер потенциального ущерба), устанавливает, какой уровень риска является для него приемлемым, какие решения необходимо предпринять в отношении не приемлемых рисков, и эффективно реализует эти решения.

Отсюда (и с учетом квазиполярности) следует, что правительству нужно принимать такие внешнеполитические решения (в том числе в отношении альянсов), которые снижают внешнеполитические риски, а не повышают их.

С этой точки зрения, участие России в БРИКС и ШОС, очевидно, снижает риски и масштаб ущерба от реализации угроз в экономической сфере. А вот относительно коалиций на постсоветском пространстве ситуация не столь однозначная. С одной стороны, это, вроде бы, какая-то возможность «удержать в орбите» бывшие советские республики (хотя никто из ответственных лиц не объясняет, что это значит, а понять из событий на постсоветском пространстве – практически невозможно). С другой стороны, Россия оказывается втянута в конфликты между новыми государствами (и даже внутри них), при этом фактически ничего не получая взамен.

Еще раз: сегодня без управления рисками не может быть суверенитета. Ни в каком смысле.

К сожалению, в Российской Федерации до сих пор отсутствует система управления рисками национальной безопасности. Даже в обновленной в 2021 году Стратегии национальной безопасности Российской Федерации о системе управления рисками не сказано ни слова.