Как сложилась бы судьба учения Данилевского, если бы не перипетии российской истории? Занял бы он то место, которое занимает сейчас? Читали бы его молодые философы, проводились бы конференции, выпускались бы переиздания?
Если сделать шаг в сторону, отойти от чувства ущемленной национальной гордости – вечного фона так называемой русской жизни – и посмотреть на фигуру Данилевского с точки зрения, условно выражаясь, чистой науки, незамедлительно выяснится, что это было автор, один из многих, сочинявший задолго до появления современных способов обработки данных. Данилевский, безусловно, был когда-то интересен, важен, актуален, его следовало читать и выучивать, но в те времена, когда жил он сам, когда уровень научного знания был соразмерен его теоретическим построениям.
Сегодня, в 2014-ом году, никто не сомневается в достоинствах сочинений Чарльза Дарвина, хотя со времени их первого издания прошло чуть меньше двух веков. Дарвина читают студенты биологических факультетов, Дарвина листают гуманитарии, но этот интерес сугубо исторический, его задачи – пояснить молодым людям, только что вошедшим в храм науки, происхождение здание, указать архитекторов и строителей. После открытия гена, после массированного внедрения математики, Дарвин остался в прошлом, при всём к нему уважении и пиетете.
Отказ от Дарвина – сугубо рациональный шаг, продиктованный экономикой поиска научной истины. И сейчас, в наши дни, можно работать его методами, отказавшись от благ современности, можно получать нетривиальные выводы, которые существенно продвигали наши знания о мире, но зачем, какой смысл, если ту же самую работу можно проделывать в тысячи раз быстрее, используя достижения современной науки? Дарвин велик, честь ему и хвала, но его величие – в прошлом. День сегодняшний и день завтрашний принадлежат новым гениям.
Ситуация с наследием Данилевского ничем не отличается от ситуации с наследием Дарвина. За прошедшие полтора столетия с момента появления на свет его основных трудов научный ландшафт несколько разменялся. Поднялись из небытия, достигли вершин и с грохотом обрушились вниз, оставив после себя длинные списки имён в библиотечных архивах, несколько огромных волн. Исписаны миллионы страницы, изданы сотни тысяч книг, знание невероятно расширилось. А у нас, в России ощущение такое, будто бы ничего этого не было, история развития знания стоит неподвижно на месте. Рассуждения Данилевского воспринимаются как современнейшие, как истина в последней инстанции и неприятие её остальными – англичанами, немцами, французами (кстати, деление на национальности, особенно в мире науки, также архаично и дико, как рукописные письма и голубиная почта) – вызывает бурю негативных эмоций. Дескать, они там, за морями, за лесами, не желают признавать наших достижений. Почему? Из зависти, конечно, к уму и сообразительности русских людей – известных на весь свет своей способностью пронзать толщу материи силой мысли.
Уже по одному вкусу ясно, что тут осколки старой пропагандисткой машины, собранной Михаилом Катковым – великим мастером настроений, трудившимся на ниве русского дискурса во второй половине девятнадцатого века. В поле науки перенесен конфликт между существовавшими тогда империями. Данилевский хорош потому, что она наш и его отрицание или отсутствие к нему интереса со стороны кого-то кроме русских, если следствие общей враждебности к славянскому миру.
Это настаивание на правоте в обход стандартным научным процедурам, если верить Фейерабенду, имеет смысл и может быть перспективно, но Фейерабенд – анархист, бунтарь, любитель скандала. Поэтому сама эта стратегия выгораживания Данилевского вопреки и наперекор всему, тоже скандальна. Она хороша и оправдывает себя во время противостояния, но в мирное время наносит непоправимый вред.
Научное знание, если мы говорим о нём, а не об отстаивании воображаемых границ от посягательств воображаемого неприятеля, живёт в другом ритме. Перед учёным дивно мерцает огнями непознанный мир, он его пытается понять, налагая одну за другой теории, сочиненные с опорой на имеющиеся факты и приобретённые в ходе исследовательской работы интуиции.
Данилевский, как и тысячи учёных до него, предложил свою картину. Хороша ли она? Пусть судят специалисты, однако следует заметить, что суждения о том, как в принципе устроены все возможные цивилизации, существовавшие когда-либо на земле, как они появляются, живут и умирают, настолько широко, настолько необъятно, что ошибки, в том числе и грубые, просто неизбежны.
Представим себе объём фактов, которые автор должен был бы учесть. Посчитаем, сколько времени он должен был бы затратить на знакомство с ними, учитывая, например, развитие транспорта и связанную с ним возможность путешествовать от одного университетского города к другому. Представим качество наполнения библиотек, представим ещё сотни важнейших факторов, способных повлиять на результат и сделает очевидный вывод – теория Данилевского, при всех интеллектуальных одарённостях автора, как минимум содержит ряд спорных допущений.
Теперь представим себе, что через, предположим, сто двадцать лет некий учёный попробует реализовать замысел, сопоставимый по размаху. Во сколько раз увеличился объём знания? Как далеко ушли приёмы его каталогизации и учёта? Насколько развились методы анализа? Если отвечать одним словом, то, пожалуй, термин “невероятно” подойдёт как нельзя кстати. Неужели это никак не скажется на научной ценности работ Данилевского? Только если у вас есть другие мотивы, кроме собственно, поиска истины, вы будете продолжать настаивать на ценности теории, изготовленной по давно устаревшим рецептам.
А готовят ли сейчас нечто подобное? Да, разумеется. Тяга к громадным теориям – это стремление, которое, наверное, никогда не иссякнет. Возьмём для примера Дугласа Норта, лауреата Нобелевской премии по экономике за 1993 год. Его книги “The Rise of Western World”, Institutions, “Institutional Change and Economic Performance”, “Violence and Social Orders: A Conceptual Framework for Interpreting Recorded Human History” претендует на размах, сопоставимый с размахом Данилевского, но как он работает? По сути, его книги – многостраничный комментарий к статистическим данным. К ним, конечно, тоже есть претензии, однако в сравнении с тем, как обосновывал свои суждения русский философ, статистика в любом случает точнее и прямее. Некоторые скажут – он был редкий талант – и снова промахнуться, пытаясь втиснуть реальность в старые мехи. Романтическая фигура гения, способного понять непонятное остальным – фигура из прошлого. Знание создаётся школой, средой, о чём вот уже сто лет пишут социологи науки.
Что в итоге? Следует ли сбросить Данилевского с корабля истории? Очевидно, что нет. Любое сбрасывание есть варварство и дикость. Ведь никто не избавляется от Фрейда или Икскюля, хотя они и устарели. Проблема Данилевского в отсутствии учеников. Не сектантов, верующих его словам, как иеговисты веруют словам проповедника, а именно учеников – критикующих, развивающих, ломающих, улучшающих. У Фрейда они были и посмотрите, какие всходы дали его интуиции. У прозрений Данилевского их не было. Данилевского либо исповедуют, либо им пользуются в пропагандистских целях, выстраивая на его фундаменте муляж суверенной науки, противопоставленный текущему врагу, европейцам, как правило. Никто не пытается проверить его выводы, используя новейшую оптику, никто не пытается снять противоречия, вдохнуть жизнь, использовать для нового рывка к истине. Будем надеяться, что это момент в скором времени настанет, найдутся люди, и работы Николая Яковлевича займут положенное им место.
