«РI»: Идейное развитие многих русских мыслителей XX века было отмечено известной эволюцией «от марксизма к идеализму». Однако идеализм далеко не всегда был равнозначен политическому консерватизму: многие русские религиозные философы в эпоху смуты 1905-07 годов хотели соединить революцию и религию, взяв за образец восстание английских пуритан XVII века. Впоследствии часть из них сохранила левые убеждения, но часть пошла резко вправо. Среди тех, кто прошел последовательно путь от революционного марксизма к православному монархизму, нужно в первую очередь назвать философа, богослова и священника отца Сергия Булгакова (1871-1944). О сложной трансформации его взглядов на государство, демократию и монархию рассказал нашему сайту замечательный историк русского религиозного возрождения, доцент кафедры истории отечественной философии Сергей Михайлович Половинкин.
***
Будущий философ Сергей Николаевич Булгаков и будущий священник отец Сергий Булгаков в 1861 г. мальчиком «горестно переживал убийство Александра II».
Однако к царствованию Александра III он был уже непримирим. Революционные настроения захватили его целиком. В студенчестве он мечтал о цареубийстве. Став «легальным марксистом», он надеялся, что революция станет и реформацией: «Из характера отношений между православием и самодержавием следует, что политический переворот в России явится вместе с тем и коренной церковной реформой – революция одновременно будет и реформацией. Русская реформация будет, несомненно, прежде всего церковно-административной и выразится в ниспровержении цезарепапизма и освобождения Церкви». В письме к А.С. Глинке-Волжскому от 17 мая 1906 г., неудовлетворённый революцией 1905 г., Булгаков возлагал надежду на будущую «настоящую революцию»: «Кажется, будет революция у нас настоящая!».
В статье «Письма из России. II. Самодержавие и православие. (Посвящается искренним приверженцам православной церкви)», помещённой в нелегальном либеральном журнале «Освобождение», вышедшем в Штутгарте в 1902 г., Булгаков обвинял самодержавие в духовном насилии над церковью. Православная церковь порабощена «цезарепапизмом», «порабощена до полной почти потери нравственного сознания полицейско-самодержавным государством». Само богослужение осквернено раболепством перед самодержавием. Полицейские функции навязаны церкви самодержавием, ибо «жандармы души важнее жандармов тела».
Булгаков испытывал омерзение от Мережковского, который тогда усматривал «мистический характер самодержавия». Положение церкви Булгаков оценивал, как худшее чем «открытое гонение». Он осуждал о. Иоанна Кронштадтского, который «суконным языком» выступал против «мятежников» в защиту самодержавия. Булгаков делал вывод, что «искренние православные» должны объединиться со всеми протестующими – православными и неправославными, религиозными и атеистами – в борьбе против самодержавия.
Философ сожалел, что церковные организации не участвуют в социальной борьбе современности: «Какое прекрасное поле деятельности нашло бы русское духовенство, если бы оно во имя христианской заповеди любви захотело помочь обездоленным классам в их жизненной борьбе!». Булгаков надеялся, что «русский народ, ныне деспотически управляемый, покажет, может быть, образец демократического строя». Показал!
В статье «Очерк о Ф.М.Достоевском. Чрез четверть века (1881-1906)» Булгаков писал о самодержавии так, как думала и писала вся либеральная и радикальная интеллигенция. Для него самодержавие «было и остаётся историческим несчастьем, тяжелым крестом для русского народа». Булгаков писал в те годы: «Благочестивейший самодержец, официальный защитник, покровитель и глава православной церкви есть самый злой её враг и гонитель, парализующий всю жизнь в церкви». Царь отделился от народа бюрократией: «Царь окончательно отделился от народа бюрократическим «средостением», и речь об отношениях отца к детям утеряла всякий смысл, гораздо точнее действительное положение вещей может быть уподоблено отношению между завоевателями и завоёванным народом, ханскими баскаками и Русью. Россия вступила в мрачную эпоху бюрократического деспотизма, от которого в ужасе отшатнулись бы искренние славянофилы». Там, «где царствует бюрократия под предлогом и под псевдонимом самодержавия», там «раскрылись врата ада, из пасти которого в Россию вселяются полчища демонов и несут России ужасы междуусобной войны, всеобщего озверения и взаимного истребления».
Это Булгаков называл «бюрократическим нигилизмом», «татарщиной». Бюрократизм стремится подчинить себе Церковь, что является осквернением святынь: «Он стремится превратить официальную русскую церковь в атрибут государственности и средство для поддержания своего престижа, а церковные алтари в черносотенные кафедры». Здесь Булгаков различает «благочестивого самодержца» и царство бюрократии, отделившее Царя от народа. «Бюрократический деспотизм» отличен от власти Царя. И влечет Россию к гибели.
Бюрократическому самодержавию Булгаков противопоставлял такую утопическую картину: «Тогда он <народ> сумеет устранить обман и самозванство, столь дорого ему стоившие, и уже деловым образом, по-европейски, устроит свои дела, вне всяких обольщений, при холодном, прозаическом свете рабочего буднего дня; он установит народное представительство по четырёххвостной или семихвостной формуле, которое будет верно и честно блюсти интересы народа, беречь его кошелёк, устранять тяжёлые последствия самодержавия». Это народное представительство должно будет сочетать внешние формы европейского парламентаризма и «идеал торжествующей, победившей государство церкви». Поразительная слепота в отношении и к европейской, и к русской истории. Ведь знал же Булгаков историю Французской революции и пережил русскую революцию 1905 г., знал и о положении христианства на Западе.
В том же 1906 г. в статье «Церковь и государство» Булгаков утверждал «право на революцию»: «Государственный переворот становится обязателен постольку, поскольку он совершается не во имя отрицания права и законной «власти», но именно ради её утверждения, ради борьбы с узурпаторами власти за истинную власть». Преп. Сергия Радонежского Булгаков назвал «революционером» за то, что он благословил Дмитрия Донского на битву с Мамаем (тогдашним Самодержцем).
Позже Булгаков осознал свою ответственность за русскую революцию: «Здесь я сразу и всецело стал на сторону революции с её борьбой против «царизма» и «самодержавия». Это явилось совершенно естественным, что с утратой религиозной веры идея священной царской власти с особым почитанием помазанника Божия для меня испарилось, и хуже того, получила отвратительный, невыносимый привкус казёнщины, лицемерия, раболепства. Я возненавидел её, в единомыслии со всею русскою революцией, и постольку разделяю с нею и весь грех её перед Россией». Здесь мы видим, хоть и позднее, но редкостное для русского интеллигента, покаяние в деле расшатывания царской власти в России. Историю таких покаяний еще предстоит написать.
С 1905 г. Булгаков начал постепенно преодолевать революционные искушения. Он вспоминал свой «символический жест»: «18 октября 1905 г. в Киеве я вышел из Политехникума с толпой студентов праздновать торжество свободы, имея в петлице красную тряпицу, как и многие, но, увидев и почувствовав происходящее, я бросил её в отхожее место». В толпе Булгаков почувствовал дух антихриста: «На площади я почувствовал совершенно явственно влияние антихристова духа: речи ораторов, революционная наглость, которая бросилась прежде всего срывать гербы и флаги, – словом, что-то чужое, холодное и смертоносное так оледенило мне сердце, что придя домой, я бросил свою красную розетку в ватерклозет». Однако это было только самое начало отрезвления.
Выйдя из 2-й государственной Думы в 1907 г. Булгаков «не любил Царя»: «В мою «почвенность» идея монархии и монархической государственности отнюдь не входила».
Любовь к Царю родилась внезапно летом 1909 г., когда Булгаков на набережной Ялты увидел Царя и стал «царистом»: «Я почувствовал, что и Царь несёт свою власть, как крест Христов, и что повиновение Ему тоже может быть крестом Христовым во имя Его. В душе моей, как яркая звезда, загорелась идея священной царской власти. <…> Религиозная идея демократии была обличена и низвергнута во имя теократии в образе царской власти». Булгаков пришел к «идее священной власти», которая получила для него «характер политического апокалипсиса, запредельного, метаисторического явления Царствия Христова на земле»[1].
Он проникся трагической любовью к Царю: «Однажды, всего на краткое мгновение, мелькнуло предо мною её <царской власти> мистическое видение. Это было при встрече Государя. Я влюбился тогда в образ Государя и с тех пор носил его в сердце, но это была – увы! – трагическая любовь: «Белый Царь» был в самом черном окружении, чрез которое он так и не мог прорваться до самого конца своего царствования. Как трагично переживал я надвигающуюся революцию и отречение от престола, как я предвидел с самого этого дня всю трагическую судьбу и Государя, и его семейства. Долгое время я бредил мыслью о личной встрече с Государем, в которой бы хотел выразить ему все царелюбивые, но и свободолюбивые свои идеи и молить его о спасении России».
Булгаков мечтал молить Царя быть Царём: «Наблюдая непрестанно, что Царь действует и выступает не как Царь, но как полицейский самодержец, фиговый лист для бюрократии, я – в бессильной мечтательности помышлял об увещаниях, о том, чтобы умолять Царя быть Царём, представить ему записку о царской власти, но всё это оставалось в преступно бессильной мечтательности».
За Распутина Булгаков ещё больше полюбил Царя: «Про себя я Государя за Распутина готов был ещё больше любить, и теперь вменяю ему в актив, что при нём возможен был Распутин, но не такой, какой он был в действительности, но как постулат народного святого и пророка при Царе. Царь взыскал пророка, говорил я себе не раз, и его ли вина, если вместо пророка он встретил хлыста. В этом трагическая вина слабости Церкви, интеллигенции, чиновничества, всей России».
Булгаков не мыслил Россию без Царя: «В предреволюционной России был такой безумец, который носил в сердце стыдливую и до конца никогда не высказанную трагику любви, которая всё время и попиралась её объектом. Я любил Царя, хотел Россию только с Царём, и без Царя Россия была для меня и не Россия».
Война застала Булгакова в Крыму «с потаённым чувством мистической любви к Царю и вместе с тем с постоянно растравляемой раной в сердце от постоянного попирания этого чувства». Начало войны было для Булгакова «откровением о Царе»: «Я лишь из газет узнавал о тех восторгах, которыми окружено было имя Государя. Особенно потрясло меня описание первого выхода в Зимнем Дворце, когда массы народные, повинуясь неотразимому и верному инстинкту, опустились перед Царём на колени в исступлении и восторге, а царственная чета шла среди любящего народа на крестный подвиг. О, как я трепетал от радости, восторга, умиления, читая это. Как будто и сам был там, как будто то видение на Ялтинской набережной теперь приняло всероссийский размер. Для меня это было явление Белого Царя своему народу, на миг блеснул и погас апокалипсический луч Белого Царства. Для меня это было откровение о Царе, и я надеялся, что это – откровение для всей России. В газетах стали появляться новые речи о примирении властей (читай: Царя) с народом, за этим последовали восторженные студенческие манифестации. Улицы столицы увидели неслыханное в истории зрелище: манифестации молодёжи с царским портретом и пением гимна. Государь ответил на студенческий привет достойной и тёплой телеграммой. Моё сердце рвалось от восторга».
В книге «Свет невечерний» (1917) Булгаков отверг свой же «рассудочный утилитаризм» о власти, устроенной «деловым образом, по-европейски», «вне всяких обольщений, при холодном, прозаическом свете рабочего буднего дня». Здесь власть предстаёт как «тёмный инстинкт»: «Народное сознание, пока оно не затянуто ещё в своих глубинах песком рационализма, не колеблясь исповедует особый священный авторитет власти». На востоке царская власть всегда обладала харизмой: «На востоке царская власть стала рассматриваться как один из видов церковного служения, которые вообще могут быть различны и многообразны, а каждому служению соответствует своя особая харисма. Молитвенное же освящение Церкви царская власть получала в обряде венчания на царство, которым устанавливалась некая брачность».
Через идею «Белого Царя» русский народ воспринимал самодержавие: «Земной царь в этом свете становился как бы некоей иконой Царя царей, на которой в торжественные, священные миги мог загореться луч Белого Царства». Русский народ лелеял апокалиптический идеал «Белого Царя», когда будет преодолена власть.
Ослабление религиозного мирочувствия приводило к ослаблению харисмы власти: «Секуларизация власти состоит в ослаблении религиозных уз, взаимно связывающих её и подданных, в отрицании теургийного начала власти и в сведении её преимущественно к началам политического утилитаризма, к натурально-человеческой звериности». Секуляризируются и носители власти, которые, «теряя веру в церковную для неё опору и живое чувство религиозной связи с подданными, всё больше становились представителями вполне светского абсолютизма, борющегося с подданными за свою власть под предлогом защиты своих священных прав: священная империя, накануне своего падения, вырождается в полицейское государство, поражённое страхом за своё существование». Народ проникался утилитарным пониманием власти, а утилитаризм в политике есть перманентная революция, то скрытая, то вспыхивающая.
После февральской революции 1917 г. Булгаков писал в примечании о «тяжелой болезни русского самодержавия и перспективе возможного его исчезновения». Харисматическая власть царей заменяется народобожием, мистической «волей народной», «гуманистической теократией». Государство становится «лжецерковью», «земным богом». Булгаков пророчествовал – народобожие потребует для себя личного воплощения: «Государственность народобожия рано или поздно должна получить такого личного главу, который всем существом своим вместит притязания царства от мира сего. Этим и будет предельно выявлена мистика человекобожия в сознательном противлении христианству». Человечеству следует пережить период полной секуляризации, «отрицательное откровение о власти», чтобы могло явиться «новое откровение о власти». В этом и состоит положительная сторона секуляризации.
Вся человечески-относительная правда секулярного государства не может угасить тоски по теократическому государству. И «земной бог» уступит место «Белому Царю». Речь идёт о «преображении власти, которое и будет новозаветным о ней откровением», о котором «возможны одни только чаяния да смутные предчувствия: где, когда, как зримо или незримо миру, не знаем»[2].
Новое откровение власти будет «явлением теократии, предваряющее её окончательное торжество за порогом этого эона. Для русского народа эти чаяния выражены в идее «Белого Царя», т.е. святого правителя, который осуществит Царствие Божие на земле.
В июне 1917 г. Булгаков говорил: «Как ни была глубока и значительна идея православного царства сама по себе, но всё труднее становилось узнавать её в истории, где монарх принимал обличье языческого Ксеркса, а на церковную жизнь тяжело ложилась казёнщина». После революции Булгаков вопрошал: «Зачем победа без Царя?», «Зачем Царьград без Царя?» Только для Царя, а не для Милюкова приличествует Царьград: «Ведь для Царя приличествовал Царьград, он был тот первосвященник, который мог войти в этот алтарь, он и только он один. И мысль о том, что в Царьград может войти Временное правительство с Керенским, Милюковым, была для меня так отвратительна, так смертельна, что я чувствовал в сердце холодную, мертвящую пустоту».
Задумываясь о причинах революции, Булгаков пришел к выводу, что всё царствование Николая II было «сплошным и непрерывным самоубийством самодержавия». При этом ни Николай II, ни его семья не были виновниками этого самоубийства: «Это самоубийство было предопределено до его рождения и вступления на престол». Царь был «монархом-самоубийцей» без своей личной вины, он не был ответствен за зло, ему не принадлежащее .
13(27) февраля 1923 г. Булгаков записал в константинопольском дневнике: «И как становится ясно, что помимо интеллигенщины произошло самоубийство самодержавия в лице лично почти святого царя». Вслед за Царём вступила на крестный путь и Россия: «Россия вступила на свой крестный путь в день, когда перестала открыто молиться за Царя».
13(26) ноября 1917 г. Булгаков на Священном Соборе Православной Российской Церкви сделал основной доклад о правовом положении Церкви в Государстве. Здесь Булгаков возвращался к вопросу об отношении Царя и Государства. Господство христианской Церкви в Государстве Булгаков считал «сомнительным даром Константина». Но основной мыслью Константина было понимание государственной деятельности как церковного служения: «Римский император признал, что Государство должно быть вдохновляемо Церковью, и что оно призвано к осуществлению церковной задачи».
Эта мысль Константина воплощалась в России. Но с Петра I, когда «в отношения между Церковью и Государством вторглась протестантская стихия», возник «цезарепапизм». Связь Церкви и Государства стала излишне тесной: «Церковь была окована цепями Государства и в тело её въелась ржавчина этих цепей». Эти цепи разорваны, но «Церковь не должна быть безучастною к Государству, а, напротив, должна требовать соответствия жизни Государства началам Церкви». Не умер и цезаре-папизм, он превратился в «эс-эро-папизм, большевизмо-папизм, демократизмо-папизм». Род папизма явило и Временное Правительство, которое предписало: «Собор вырабатывает законы, которые он вносит на уважение Временного Правительства»[3].
И всё же Булгаков остался принципиальным монархистом. О настроениях Булгакова в белом Крыму свидетельствует письмо В.А.Маклакова к Б.А.Бахметеву от 21 октября 1920 г.: «Булгаков стал монархистом. Это явление для соловьёвца-теократа ничего странного в себе не заключает… <…> В области политической Булгаков против даже парламентской монархии, он хотел бы просто возвращения к самодержавию; он признаёт, что никаких шансов на успех у него нет, но так как он не политик, и не тактик, он проповедник, то… вопрос об успехе его не касается».
13 ноября (н.с.) 1924 г. в Праге состоялось заседание Братства во имя св. Софии Премудрости Божией «О царской власти». Обсуждалась книга М.В.Зазыкина «Царская власть и закон о престолонаследии в России» (София. 1924). Вступительное слово к беседе произнёс Булгаков. Он утверждал, что «идея православного царя не есть для церкви политическая идея, а чисто религиозная концепция: власть понимается как служение церкви и потому повиновение власти есть послушание церкви». Царь один и един, «харисмы, данные всей церкви, осуществляются в личности» царя. Персоналистически понял это утверждение Булгакова Н.О.Лосский: «Отец С.Булгаков указал другое важное соображение о ценности именно царской власти, указав, что благодать Св.Духа сообщается непременно лицу».
Булгаков считал, что восстановление царской власти должно идти не сверху, а «снизу, из народной жажды в царе», а поэтому царь должен быть избран. Послушание царю есть «послушание на основе свободы». Каждый христианин обладает «царственным священством» и «богосыновством». Это и есть церковное понимание «демократии». Этим для царя «очерчена непреходимая граница». В послании ап. Павла к римлянам сказано: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены» (Рим. 13. 1). Булгаков истолковал эти слова так: «Этим давалось понять, что зло анархии так мучительно, велико и опасно, что Сам Господь установил власть, чтобы его пресекать». Лучше тиран, чем анархия.
Зазыкин говорил о «православном легитимизме» царствующего дома. Булгаков же считал, что эта идея «не может быть признана учением церкви, а лишь личным убеждением отдельных членов церкви».
В 1927-1928 гг. в Богословском институте в Париже Булгаков читал курс «Христианская социология», в котором он также указывал на единоличность как на преимущество монархической государственности: «Монархическое государство имеет то преимущество, с христианской точки зрения, что оно единолично, как вообще духовное начало». Но Царь не должен быть диктатором, а слугой Божиим. Монарху необходима активная помощь. Вместе с тем, как следует из того же текста, отец Сергий Булгаков понимал невозможность восстановления самодержавия в России и настаивал на харизматичности единоличной власти.
[1] Булгаков С.Н. Тихие думы. Из статей 1911-1915 гг. М. 1996, с. 30.
[2] Здесь можно вспомнить ныне угасшее увлечение идеями монархизма в начале «перестройки».
[3] Священный Собор Православной Российской Церкви. Деяния. Кн. 4/Пг. 1918 = М. 1996.
Литература.
1. Булгаков С.Н. Тихие думы. Из статей 1911-1915 гг./М. 1996.
2. Булгаков С.Н. Свет невечерний. Созерцания и умозрения/М. 1994.
3. Братство Святой Софии/М.-Париж. 2000.
4. Булгаков С.Н. Автобиографические заметки. Дневники. Статьи/Орёл. 1998.
5. Колеров М.А. Призывал ли о.Сергий Булгаков к еврейским погромам в 1920 году?//Исследования по истории русской мысли. Ежегодник 2008-2009. [9]/М. 1912.
6. Взыскующие града. Публ. В.И.Кейдана/М. 1997.
7. Булгаков С.Н. Письма из России. II. Самодержавие и Православие//Булгаков С.Н. Труды по социологии и теологии. Т.2/М. 1997.
8. Священный Собор Православной Российской Церкви. Деяния. Кн. 4/Пг. 1918 = М. 1996.
9. Булгаков С.Н. Церковь и государство//Вопросы религии. 1906. № 1 = Булгаков С.Н. Труды по социологии и теологии. Т. 2. Публ. В.В.Сапова/М. 1997.
10. Булгаков С.Н. Церковь и демократия. (Речь, произнесённая на первом всероссийском съезде духовенства и мирян 2 июня 1917 г. в Москве)/М. 1917.
11. Булгаков С.Н. Христианская социология//Вестник РХД. 1991. № 161 = Социологические исследования. 1993. № 10 = Булгаков С.Н. Труды по социологии и теологии. Т. 2. Публ. В.В.Сапова/М. 1997.
