Русский консерватизм нередко (и не совсем уж безосновательно) называют реактивной идеологией. Не в том смысле, что он реагирует на вызовы времени – это естественно и нормально для любой идеологии – а в том, что его содержание – это реакция на либеральный мейнстрим – политический, экономический, культурный.
Книга М.Ремизова «Русские и государство. Национальная идея до и после «крымской весны»» выпадает из этого стереотипа.
Большая часть книги состоит из статей М. Ремизова периода 2008 – 2014 годов, что во многом возвращает читателя к дискуссиям докрымских времен, когда словосочетание «русская нация» было если не табуировано, то находилось за пределами публичного политического дискурса, а русский национализм многими воспринимался как нечто, находящееся за гранью политкорректности. Несмотря на определенные изменения в отношении к русскому национализму, в том числе со стороны власти, в посткрымский период, в публичном политическом пространстве он по-прежнему занимает положение, далекое от мейнстрима.
Поэтому и размышления президента Института национальной стратегии предшествующих лет – к тому же дополненные его рефлексией о текущем положении дел в России – не потеряли своей актуальности. Кроме того, собранные под одной обложкой, эти тексты создают впечатление цельной методологии и даже идеологии.
Книга Ремизова – это заявка именно на полноценную идеологию современной России. И автор предлагает как ее теоретико-методологическое обоснование, так и весьма разнообразный практический инструментарий «ответов» на многочисленные, стоящие перед страной «вызовы времени».
Как уже ясно из сказанного, название этой идеологии – русский национализм. Подкупает прямота, с которой автор – сам русский националист – ставит неудобные для себя вопросы и подробно и обстоятельно на них отвечает. Так, к названию «русский национализм» Ремизов добавляет, казалось бы, совсем неполиткорректный термин, определяя его не как гражданский, а как этнический. И далее аргументировано объясняет, почему термин «гражданский национализм» является своего рода обманкой современного политкорректного западного языка, и почему «этнический национализм» тем же западным идеологическим мейнстримом записан в разряд «биологизаторских» и, следовательно, – запретных, категорий.
Между тем, как подчеркивает автор, этнический принцип ничуть не менее задан и столь же определен культурой, сколь и гражданский. Представление об «этническом», как о сугубо генетическом – не только упрощение, но и искажение реальности. Единство родства никогда в реальности не воспринималось «сородичами» в рамках нации как биологическая константа. Это ничуть не менее конструируемая, в том числе через воспроизводство определенных ценностей, категория, чем принципы гражданственности.
Идеология русского национализма предстает в книге в качестве удовлетворяющей насущным потребностям России, причем потребностям самого разного свойства. Суммируя раскиданные по тексту книги рецепты, можно их выстроить в следующую цепочку.
Идеология русского национализма:
– это один из самых удобных, если не сказать – единственно возможных – способов легитимации власти, возникшей на обломках Советского Союза. Концепция «многонационального народа» не только не может выступать такого рода основой, но и ставит сами основания легитимации на ложную почву;
это единственно возможное основание для «сборки» общества в некую целостность в условиях отсутствия других скрепляющих идей. Понятие «многонационального народа», как показали последние 25 лет, такими возможностями не обладает, а другие идеи (имперская и интернациональная) устарели и не релевантны современной политической ситуации;
– позволяет выразить принципы национального суверенитета. С одной стороны, это поможет в одностороннем порядке выйти из глобализирующегося мира, где правят безликие и неуправляемые с национального уровня ТНК. С другой стороны, это будет способствовать развитию национальной промышленности и других экономических, финансовых, технологических, социальных форм, определяющих государственный суверенитет;
– национально мыслящая элита не будет выводить деньги в оффшоры, потому что будет считать это государство и эту страну «своими»;
– общество, со своей стороны, сможет доверять «своей» власти. Власть будет восприниматься не как некое чужеродное тело, нависающее над обществом и живущее своей, независимой жизнью, а как нечто, органично вырастающее из общества;
– логичным следствием предшествующего пункта станет формирование настоящего патриотизма, представляющего собой не что иное, как вертикальную связь народа с государством;
– вертикальные связи будут дополняться органично сформированными внутри культурно гомогенного общества горизонтальными связями. В сообществе людей, осознающих свое культурно-историческое и ценностное единство, гораздо легче сформируются и будут гораздо более прочными политические демократические институты;
– этнический национализм, понятый как культурно обусловленное и формируемое посредством социокультурных же практик явление, противостоит «новому варварству» – сословному по своей сути способу организации связей между людьми, а также между людьми и властью (так называемая этнократия, этническая преступность, клановая оргпреступность и т.д.). Все эти досовременные практики исчезнут из отвечающего требованиям модерна национального и демократического сообщества. Уделяя особое внимание этому пункту, автор отмечает: такой шаг потребует определенной ассимиляции, но другой возможный вариант ассимиляции – правовой (создание единого правового пространства для всех жителей России, создание условий для реального гражданского равенства) на практике окажется ничуть не менее жестким и потребует гораздо больше усилий. В итоге сформируется настоящее демократическое общество, лишенное таких «прелестей» нового «феодализма», как этнократия и теневые властные структуры. Ведь именно русские больше других наций заинтересованы в демократических практиках.
Сейчас, подчеркивает Ремизов, исторические обстоятельства сложились так, что у России появился уникальный шанс построить свое национальное государство. Этого шанса Россия оказалась лишена в ХХ веке, но это не значит, что шанс утерян безвозвратно. Имперский период в Европе закончился модерном, становлением национальных и одновременно с этим – демократических – государств, выросших внутри империй и победивших империи в результате революций. В России же эпоха модерна пришлась на советский период, который, с одной стороны, целенаправленно взращивал маленькие национализмы, а с другой стороны, принципиально игнорировал большую русскую нацию. Тем самым, русский национальный проект оказался задавлен концепцией «советского народа».
Современный же исторический период как нельзя более благоприятен для рождения именно русского национального государства. С одной стороны, и это большая удача, пишет автор книги, в России отсутствуют имперские амбиции как реальная политическая практика, хотя нельзя отрицать определенную популярность имперских реставрационных идей самих по себе. С другой стороны, нет и других каких-либо внятных оснований для легитимации не только действующей власти, но и для государства Россия как такового. Кроме того, современной России присуща высокая однородность населения, культурная и этническая, и эта однородность выше, чем была ранее, в течение, как минимум, предшествующего столетия.
Нарисованный Ремизовым образ России выглядит действительно весьма привлекательным. И понятно, что в одной, к тому же небольшой по объему, книге обо всем не скажешь. Однако, если смотреть на предложенную концепцию, с одной стороны, извне, а с другой стороны – как бы изнутри, возникает ряд вопросов.
Скажем, является ли предложенная Ремизовым концепция русского национализма составной частью современного русского консерватизма, или же это отдельные, только отчасти совпадающие явления. Или же – как соотносится предложенная трактовка русского национализма с популярной в русской консервативной традиции идеей особой русской цивилизации – а, видимо, между этими двумя подходами существует определенное напряжение.
Некоторые вопросы возникают и в том случае, если мы следуем логике автора и попытаемся погрузить русский национализм в современный и исторический контексты.
Во-первых, что дает сегодня в России для реального развития гражданского общества и – шире – демократических институтов, идеология национализма? Обязательно ли осмыслять себя сквозь призму национализма, чтобы заявить о нарушении тех или иных прав человека в той или иной сфере? Достаточное и необходимое ли это условие?
Тем самым: очевидная слабость современного гражданского общества в России – это следствие слабости русского национализма, закономерный итог отсутствия того ощущения сопричастности каждого к общему делу, которое (ощущение) лежит в основе любого национально ориентированного сознания? Или же это две независимых друг от друга проблемы, два независимых друг от друга состояния, и, преодолевая одну слабость, мы совсем необязательно преодолеем и другую?
Книга Ремизова не дает какого-либо однозначного ответа на этот вопрос. Однако, исходя из общего контекста рассуждений автора, можно предположить, что для него становление настоящего, полноценного гражданского общества возможно только после осознания этим обществом своих национальных корней и собственных национальных задач, что и дает ощущение гражданственности. Теоретически или – если смотреть на европейский опыт, о котором пишет автор книги, – это действительно верно.
Однако сложно представить, что современный русский человек захочет бороться за свои права, будь то бесплатная медицина или образование, сохранение лесов и парков, или, скажем, будет выступать против нарушения прав автомобилистов сотрудниками ГИБДД только потому, что он начнет осознавать себя русским – то есть частью некой общности, к которой принадлежат, в том числе и представители власти. Видимо, все-таки становление гражданского общества – процесс, не совсем совпадающий или не совпадающий вовсе на современном историческом этапе со становлением русской нации.
Во-вторых, представляется заметным упрощением тезис автора, что слабость русского национализма объясняется исторически: зарождавшийся в имперский период национализм оказался сломлен советским наднациональным проектом. В общем-то, подобные упрощения применительно к исторической реальности естественны для любой обобщающей схемы. Но эта схема не объясняет слабость русского национализма имперского периода. Сам Ремизов из националистов этого периода называет только декабристов.
Понятно, что обзор русского национализма XIX – начала ХХ веков не входил в задачи автора книги. Однако это не снимает вопроса о том, почему русский национализм – если мы принимаем тезис автора о его развитии по европейскому образцу – проиграл в первые годы ХХ столетия вначале одну (1905), а потом – и вторую (февраль 1917) революцию. Проиграл, вместо того, чтобы «выиграть» – как его европейские собратья – национальную проблематику вместе с расширением гражданских прав и демократических свобод. Да, в промежутке между революциями националисты занимали достаточно видное место в политической жизни страны: начиная от П.А. Столыпина, заканчивая фракцией прогрессивных националистов в IV Государственной думе.
И всё же политический проект, реализовывавшийся в России с октября 1905 года, не имел отношения к русскому национализму и не был воплощением его идей, балансируя где-то между черносотенным имперским традиционализмом и имперским же либерализмом. Точно также и 1917 год, когда, казалось бы, поистине «расцвело сто цветов», не вывел русских националистов не только в лидеры общественного движения, но и в число каких-то заметных его деятелей.
В-третьих, какую традицию русского национализма хотел бы автор наделить статусом собственного предшественника? В книге применительно к историческому контексту развития русского национализма упоминаются декабристы и Солженицын. Да, явления действительно значимые, но означает ли это, что все остальные исторические традиции русского национализма остаются за бортом?
При том, что методологической роли культурно-исторической традиции для идеологии национализма Ремизов уделяет достаточно много внимания. В любом случае сложно себе представить какую-либо общегосударственную идеологию в России, полностью игнорирующую вопрос об исторической преемственности и своих исторических предшественниках (пусть они будут даже – в духе Эрика Хобсбаума – «изобретены»). Здесь не обойтись ссылками на европейский опыт в целом или на удачный постимперский опыт построения сильного национального государства в ХХ веке в Турции.
А с таковыми предшественниками отечественного происхождения дело обстоит не так уж просто. Очевидно, ими не могут выступать традиционалисты, начиная с А.С. Шишкова, Ф.А. Ростопчина, М.П. Погодина и заканчивая публицистами начала ХХ века (В.Л. Величко, В.А. Грингмут, Б.В. Никольский, Л.А.Тихомиров) черносотенного толка. Они, хоть и были в какой-то степени националистами, но при этом сохраняли абсолютно имперскую идентичность. Кроме того, весь дискурс книги Ремизова, его ориентация на модерн во всем смыслах этого слова (идеологическом, политическом, экономическом, социальном), явно диссонирует с любым традиционализмом.
Видимо, гораздо ближе концепции, которую предлагает Ремизов, либеральная трактовка русского национализма, идущая, по большому счету, от декабристов. О декабристах как первых «националистах» России пишет и сам автор книги. К этой же традиции можно отнести историков «государственной школы» (К.Д. Кавелин, С.М. Соловьев, Б.Н. Чичерин), В.Г. Белинского, народников и даже Плеханова. В начале же ХХ века наиболее ярким представителем этой традиции был П.Б. Струве. Именно здесь мы встречаем представление о нации, как культурном и социально обусловленном, а не генетико-биологическом, феномене.
Однако в основе либеральной трактовки национализма так или иначе лежат идеи личного блага, индивидуализма, приоритета гражданских прав над общественными обязанностями, – идеи, критике которых с позиции республиканского консерватизма сам Ремизов посвятил не так уж мало страниц.
Самый яркий и известный русский националист начала ХХ века – публицист М.О. Меньщиков – трактовал нацию как «биологический организм», почему назвать предшественником современного русского национализма как культурного, а не биологического явления именно его также весьма затруднительно.
В определенной степени националистами были славянофилы (из ранних – братья Аксаковы и Ю.Ф. Самарин, из поздних – А.А. Киреев, С.Ф. Шарапов, А.С. Суворин). Именно славянофилы, особенно поздние, уделяли особое внимание институтам самоуправления, низовым демократическим практикам, вообще самоуправлению как форме организации и самоорганизации общества, при этом связывая это в единый общегосударственный политический проект. И здесь античные образцы и принципы гражданственности, о которых говорит М.Ремизов применительно к республиканизму, оказываются во многом типологически близки славянофильству. Однако все же славянофилы видели в России особую цивилизацию, которой лучше всего подходят особые политические формы представительства (Земский собор) и специфические общественные отношения (общинность). Поэтому большой вопрос, можно ли соединить славянофильскую риторику с концепцией русского национализма как типичного явления европейской – в широком смысле этого слова – цивилизации.
Что в сухом остатке? Сложно сказать, что из этого набора концепций может быть в большей степени востребовано современным русским национализмом, заявляющем о себе как о соединении национальных традиций с европейским опытом модерна. И видимо не случайно в книге Ремизова единственная фигура, возвышающаяся над ее историческим содержанием – это Солженицын. Нет спору – фигура знаковая, но в книге она выглядит одиноко.
В-четвертых, как быть с русской «ареной истории»? Ведь именно «арену истории» Ремизов считает обязательной составной частью любого успешного проекта национализма. Так, он пишет: этнический национализм опирается на культурное единство, которое, в свою очередь, вырастает из коллективной мифологии, «закрепленной в языке, преданиях, базовых текстах, символах коллективной идентичности». При этом «высокий стандарт гражданственности… связан с возможностью репрезентации социального действия на арене совместной истории» (с. 195).
И если в отношении языка и «великой русской культуры» особых вопросов не возникает – они действительно могут задавать (да и задают) культурную однородность современного общества, то с «ареной истории» всё обстоит гораздо сложнее.
Именно в отношении собственной истории наше общество разделено, до крайности фрагментировано. Нет никакого общепринятого пантеона национальных героев. Нет никакого очевидного представления о том, что из нашего прошлого мы можем поставить в основание нашего будущего. Нет никакой ясности в том, как и кем может быть создана ценностная рамка в отношении нашего прошлого.
Впрочем, в России вообще довольно запутанная ситуация с тем, какие ценности и принципы могут быть положены в основание общенационального консенсуса.
Связана ли эта проблема со слабостью русского национализма? Или же она вытекает из общей ценностной фрагментированности современного общества? Способен ли русский национализм создать такой ценностный консенсус? Или он сам вырастает из уже сложившегося набора ценностей, выступая по отношению к нему надстройкой, а не базисом?
Все эти вопросы, кажется, пока остаются открытыми.
Любая перекодировка существующего языка описания реальности – работа крайне сложная. Особенно сложной кажется задача, поставленная Ремизовым в данном случае: отвергая идейный и терминологический мейнстрим одновременно модерна и постмодерна применительно к проблематике, балансирующей на грани политкорректности, воспользоваться плодами опыта европейского модерна, соединив его с русской реальностью и тем языком ее описания, который разделяют сторонники особого цивилизационного пути России.
Что ж – задача весьма амбициозная, но, вероятно, в ней нет чего-то особенного невыполнимого.
