РИ: В телеграмме на канале «Мир русской мысли» состоялся обмен репликами между нашим автором Юрием Пущаевым и известным историком Модестом Колеров. Сначала Ю.В. Пущаев дал небольшое пояснение к написанной им первой части доклада «Традиция, пространство и власть в России: исторические и актуальные измерения», который был презентован на заседании философского клуба «Цивилизационное будущее России» 30 июля в Москве (соавторы доклада вместе с Пущаевым — Борис Межуев и Дмитрий Андреев).
Подраздел доклада, написанный Пущаевым, назывался «Из прошлого в будущее. Византизм и Россия: традиция и практическая повестка». В ответ на его пояснения о том, как он понимает византизм, в тг-канале «Мир русской мысли» с довольно резкими возражениями выступил М.А. Колеров .
Поскольку ответные возражения Ю.В. Пущаева оказались довольно развернутыми и явно превысили формат Телеграма, он попросил дать ему возможность ответить своему оппоненту у нас на сайте «Русская истина», что мы и делаем.
***
В своих возражениях Модест Алексеевич вроде задает вопросы, но они скорее риторические, потому что он сам же на них и отвечает. Отвечает при этом слишком безапелляционно, никак свои категоричные «нет» не аргументируя, словно всё уже решено, и судья — он. Поэтому я решил ответить развернуто более или менее подробно.
Колеров: Как конкретно риторическая формула (т.е., осознание Россией своего преемства у Византии как её наследницы — Ю.П.) повлияла на практику России как государства? Никак.
Пущаев: Ничего себе никак! Как в практике дореволюционной России как государства отразилось то, что она стала и долгое время отчётливо была православной самодержавной империей? Православие и самодержавие в их союзе как несущие столпы государства и есть то, что К.Н. Леонтьев называл византизмом. Только риторически можно отвечать, что византизм никак тут не причастен, не видеть тут проблемы и задачи для серьезных размышлений.
Колеров: Что такое в современной науке понятие «культурно-исторический тип»? Что проясняет эта абстракция? Ничего.
Пущаев: В пику хочется спросить — а что такое современная наука? Что под ней понимает мой оппонент? И должны ли мы молиться на её очередной образ?
Имеется ли в виду преимущественно современная историческая наука? А как тогда быть с такими философскими дисциплинами, как философия истории, социальная философия, социология, вообще обществознание — то есть, знание общества? Они уже безнадежно сданы в архив моим оппонентом, представляют собой для него лишь музейные экспонаты в кабинете истории?
Не в обиду да будет сказано, но в возражениях Модеста Алексеевича очень силен позитивистский дух. В данном случае это суждения историка-позитивиста, который вроде призывает сторониться любых концептуальных фантазий и держаться твердой почвы фактов. Это было бы похвальной трезвостью, если бы она не переходила разумные пределы и не впадала бы в нерациональную крайность, когда её субъект не признаёт пределов своей конкретно-научной профессиональной компетенции. В чём-то похожим образом в жизни пугают категоричные сторонники «сухого закона».
Такая крайность впадения в позитивизм зачеркивает нужность и необходимость общего концептуального осмысления истории и общества, не ограничивающегося позитивистской эмпирией или фактологической историографией. Более того, подобно тем, кто не желает кормить свою армию, и в итоге будет кормить армию чужую, так же и те, кто избегает любой философской концептуализации на общественно-исторической почве, останутся в итоге беззащитными перед всякими Бжезинскими и прочими идеологами Drang Nach Osten. Как говорится, в область верований факты не проникают, они там бессильны.
Итак, уважаемый М.А. Колеров спрашивает: «Что такое в современной науке понятие «культурно-исторический тип»? Что проясняет эта абстракция? Ничего». Только радикальным позитивизмом можно объяснить такую категоричность (впрочем, азбука философии говорит о том, что за любым позитивизмом стоит своя философия, им, как правило, не признаваемая открыто).
Я могу только предполагать, что причиной такого позитивизма фактов в истоке может стоять двойной шок, возникший от дважды неудачной историософской концептуализации, имевшей место у нас в XX веке. Сначала — марксистской в СССР, потом либеральной (в широком спектре — от крайнего либерализма до социального) — с конца 1980-х и в 1990-е.
Впрочем, извольте. Культурно-исторический тип — это понятие, обозначающее, чем одно общество в своей культуре и истории отличается от другого общества, почему и можно говорить, что они представляют собой разные типы или виды обществ. Или никаких исторических типажей и коллективных исторических личностей нет, раз об этом молчит «современная наука»?
В чём своеобразие России, её культуры и истории в сравнении с Европой, с европейской культурой и историей? Или никакого такого своеобразия нет? Имеет место только бессмысленная схватка хищников разной степени агрессивности просто за место под солнцем, за выживание? О высшем, метафизическом смысле обществ, истории и войн непозволительно задумываться, раз «современная наука» не благословляет?
Вопрос: Что значит «государство-цивилизация», если Россия – часть христианской цивилизации? Объяснить это нельзя.
Ответ: Мне кажется, сегодняшний термин «государство-цивилизация», одновременно и довольно точен, и трагичен в этой своей точности. Он подчёркивает наше сегодняшнее одиночество и наш сегодняшний арьергардный бой.
Исторически — да, мы часть христианской цивилизации, наследники Византии, находившиеся в сложнейших отношениях с другой частью христианского мира — Западом. Но Московская Русь выступает на историческую арену, когда Запад уже начал свой тогда ещё не столь заметный отход от христианства. Сегодня — пожалуй, кульминация этих процессов.
Россия с конца XV века исторически была безусловным центром и главной силой православного мира, впрочем, слабея и увядая вместе с ним. Но сегодня былой православный мир, похоже, окончательно рассыпался как геополитическая реальность.
А кто мы, испытавшие на себе множество влияний, несущие в себе разные противоречивые слои? Сумбурные и незаконные наследники — после всех революций и реформ. По сути, нейтрально говоря — бастарды.
Но всё же — наследники. Хотя непонятно, какие. То ли мы последний осколок православной цивилизации, то ли тоже едем в последнем вагоне того же поезда.
Колеров: Что конкретно эта важная моральная формула («без византийской суровости, без духа воинского повиновения и молитвы, я убежден, цветущую сложность России сохранить и защитить будет невозможно» — Ю.П.) означает лично для уважаемого Ю.В. Пущаева в его жизненной практике и что она, по его мнению, должна практически означать для меня, его уважительного критика? Тем более сейчас – во время нашей СВО. Кто из нас двоих лично воюет на СВО? Никто. Зачем тогда эта клятва имени К.Н. Леонтьева умершего в 1891 году и потому просто ничего не знающего о нашем 1917-м, нашем 1941-м, нашем 1945-м, нашем 1991-м и нашем 2022-м годах? Зачем нам этот абстракционизм, ничего не знающий о названных датах? Что он даёт, кроме абстракции? Какое он имеет отношение к нашим героическим воинам СВО? Никакого.
Ответ: На мой взгляд, это просто абсурдные заявления при всей их внешней правдоподобности, и пусть Модест Алексеевич меня извинит.
Во-первых, значит ли это, что если мыслитель умер, скажем, до событий 1917 года, его размышления не релевантны для анализа той же революции? А как же, например, Ф.М. Достоевский? Боюсь, с отвержением Леонтьева в силу того, что он уже, оказывается, умер, дело заключается просто во вкусах и личных пристрастиях. Ну не любит активно уважаемый М.А. Колеров К.Н. Леонтьева, о чём он уже многократно свидетельствовал. Ну что же, бывает. Но аргумент – «поскольку имярек такой-то родился до таких то событий, поэтому его идеи не имеют никакого значения» – не выдерживает никакой критики.
Лично я евреев уважаю.
– Они Христа распяли, – вмешался Толик.
– Так это когда было! – закричал Михал Иваныч. – Это еще до революции было…
С. Довлатов. «Заповедник»
Во-вторых, что формула сурового византизма о необходимости духа молитвы и воинского служения должна значить практически, спрашивает М.А. Колеров? Очень наивно думать, что это может пригодиться только на фронте. Если только на фронте, то и там она не пригодится, и война рано или поздно будет проиграна.
И фронт, и мир в целом держится силой духа. Весь вопрос в том, где её черпать. Жизнь так складывается, что даже у тех, кто не попал на фронт (ни в коем случае его не избегая, а по уважительным объективным обстоятельствам), свой фронт и свои испытания. Без сурового духа византийства, в котором есть и свои тонкие утешения, без духа воинского служения и молитвы невозможно полноценно знать и поддерживать знание, что жизнь — не для гедонизма и заведомо выше потребления, и что получить удовольствие — конечно, желательно, но, во-первых, если только оно не низменное, и, во-вторых, и это даже не главное. Удовольствие может и должно утешать, но не должно быть сознательной целью в жизни. Византизм — в том числе и об этом.
