На этой неделе исполняется ровно сто лет со дня начала Первой мировой войны. Далее пойдут столетние юбилеи различных её сражений, первые среди которых – бои в Восточной Пруссии и битва на Марне. Как обычно, они вызовут волну исторической публицистики. Легко предвидеть, что значительную её часть займут рассуждения о том, надо ли было России спасать Францию в августе 1914 года ценой гибели и плена сотен тысяч своих солдат? И несомненно, что некоторые авторы (и вслед за ними их читатели) дадут отрицательный ответ на этот вопрос.
Давайте тоже немного порассуждаем на эту тему. В первой статье цикла, посвящённого юбилею той войны, мне уже приходилось писать о том, что выступление России в защиту Сербии, продиктованное Николаю II его пониманием морального долга самодержца, оказалось также и наиболее рациональным ответом на вызов ситуации. Нетрудно представить, что в том случае, если бы царь спасовал перед австро-германской агрессией в отношении братской страны, моральный авторитет власти в России тут же упал бы почти до нулевой отметки. Революция тогда могла бы произойти уже в 1914 году.
Теперь – о помощи, оказанной Россией Франции ценой поражения двух своих корпусов в битве у Танненберга. Ещё до войны между русским и французским главными штабами было достигнуто соглашение, что русские войска перейдут в наступление на 15-й день после начала мобилизации. Можно, конечно, обвинить наших военных в том, что они слишком опрометчиво дали такое обещание. Но давайте взглянем на реальную стратегическую ситуацию, сложившуюся в первые недели войны.
Немцы, разгромив французов в первых приграничных сражениях, быстрым маршем шли на Париж. Французы почти без сопротивления откатывались назад. Правительство переехало из Парижа в Бордо и обсуждало, не объявить ли Париж «открытым городом». Англичане собирались уже эвакуироваться на свой остров. Всё происходило по тому же сценарию, который был разыгран до конца в 1940 году. Но в 1914 году союзников спасло «чудо на Марне».
Историки будут всегда спорить о том, действительно ли немцам не хватило в битве на Марне тех самых двух с половиной корпусов, которые они сняли с Западного фронта и направили на Восток. Твёрдо доказать тут что-либо невозможно. Но одно лишь число дивизий не решает исхода сражений. Лично мне очевидно, что, по сравнению с количественным ослаблением немецких войск, не менее (если не более) значительным фактором, обеспечившим победу союзников на Марне, послужило сообщение о том, что Россия наступает. Русские не бросили Францию в беде! Вряд ли можно переоценить влияние этого известия на моральное состояние французских войск в 1914 году.
Большинство историков согласно в том, что крах германского блицкрига против Франции в 1914 году уже тогда предопределил исход Первой мировой войны, превратившейся для Германии в бесперспективное, изматывающее противостояние на два фронта. Следовательно, поражение русских войск под Танненбергом нельзя рассматривать отдельно, в отрыве от совершавшихся тогда событий на Западном фронте. В контексте коалиционной войны, Восточно-Прусское сражение и битва на Марне – единая стратегическая операция Антанты. И она закончилась несомненной победой всех союзников, не исключая России.
Что случилось бы дальше, в случае окончательного поражения Франции в августе-сентябре 1914 года, предположить несложно. Все сухопутные силы Центральных держав обратились бы тогда на Россию и Сербию. Последняя была бы разгромлена уже тогда, в конце 1914 года, после чего наступила бы очередь России. Предотвратить такой сценарий Россия смогла бы лишь заключением мира, не менее позорного, чем последовавший в реальности Брестский.
Кто-нибудь скажет по этому поводу: «Вот видите! России всё равно не удалось избежать поражения, но если бы оно наступило раньше, то погибло бы намного меньше русских людей!» Что же, это, конечно, довод… Примерно такой же, как тот, что если бы Великая Отечественная война закончилась в 1941-м или 1942 году взятием гитлеровцами Москвы, то народу с нашей стороны тоже погибло бы меньше… А самое главное, что неизбежным следствием поражения России в 1914-1915 гг. видится всё та же революция с последующей гражданской войной.
Наверное, никогда не прекратятся разговоры о том, что, вероятно, можно было выручить Францию в 1914 году, нанеся удар по союзнику Германии – Австро-Венгрии. Войска двуединой Дунайской монархии заметно уступали по качеству армии Второго рейха и частенько были биты русскими в ходе Первой мировой войны. Что, если бы Россия с самого начала кампании 1914 года сконцентрировала свои основные силы против Австро-Венгрии с тем, чтобы наверняка её разбить? Да, с Францией могло произойти то же самое, что и тогда, когда Русская армия вообще осталась бы пассивной.
Достаточно посмотреть на карту, чтобы понять: прежде, чем русские (в случае своего решительного успеха в Галиции) заняли бы Вену или Будапешт, немцы успевали бы разгромить Францию и перебросить силы, высвободившиеся после её капитуляции, на Восточный фронт. Это исчерпывающе объясняет, почему германское командование было гораздо менее чувствительно к просьбам австрийцев о помощи, чем русское – к аналогичным просьбам французов. Здесь играли роли не мифические «русская мягкотелость» и «немецкая твёрдость», а элементарные стратегические соображения.
Иногда у пишущих об истории тех трагических лет возникает и такой вопрос: что, если бы Николай II принял мирное предложение германского канцлера Бетмана-Гольвега, прозвучавшее с трибуны рейхстага в декабре 1916 года и адресованное всем воюющим странам? Понятно, что задумывающиеся над этим ищут, прежде всего, альтернативу событиям, происшедшим в 1917 году. Положение Русской армии к концу 1916 года было таким, что позволяло рассчитывать на достойные условия сепаратного мира. Можно предполагать, что, в случае заключения такового мира, революция в России в 1917 году не произошла бы или приобрела бы более смягчённые формы.
Но такое предположение выглядит очень сомнительным. Значительная часть российского общества к началу 1917 года была настроена на продолжение войны до полной победы. Пропаганда против самодержавия накануне Февральской революции велась под лозунгом борьбы с «немецким засильем» и «изменой» на верхах власти. Оппозиция открыто обвиняла династию в намерении заключить сепаратный мир. Характерно, что Ленин, будучи тогда в Швейцарии, анализировал такую возможность и приходил к выводу, что если Николай Романов на самом деле попытается сговориться с Вильгельмом Гогенцоллерном, то уже на следующий день его место займут Милюков, Гучков и К°. Так, кстати, и произошло в действительности. Причём во многом из-за того, что оппозиция сумела убедить народ в том, будто такой мир династией и вправду готовится.
Весьма вероятно, что рядовой состав Русской армии на первых порах радостно бы принял известие о мире, и революция не разразилась бы немедленно. Но страна вернулась бы к той же внутриполитической ситуации, в которой начиналась война. Даже к худшей, потому что неизбежно встал бы вопрос: за что отдали жизни и стали калеками несколько миллионов русских солдат? Социально-экономические противоречия, порождавшие революцию, никуда бы не исчезли, а только обострились бы. А что такое несколько миллионов демобилизованных солдат после невыигранной войны – это Николай II должен был хорошо помнить ещё по 1905 году. Нет, сепаратный мир в начале 1917 года никоим образом не спасал династию Романовых. Возможно, Николай II осознавал это не хуже, чем мы сейчас, когда анализируем задним числом.
Некоторые начисто отвергают возможность того, что Николай II ради спасения монархии мог пойти на «предательство союзников». Рискну не согласиться с этим. Предположим, что перед царём на самом деле встала бы альтернатива: остаться верным союзническому долгу, губя тем самым Россию, либо спасти Россию ценой измены союзническому долгу? Поскольку последний русский самодержец превыше всего ставил благо России (как он его понимал), то я нимало не сомневаюсь, что он не колеблясь выбрал бы спасение России любой ценой. Однако в том-то и дело, что описанная альтернатива ни разу реально не возникала перед Николаем II.
В неизменном следовании царя договорным обязательствам перед союзниками мы видим, как и в случае выступления в защиту Сербии, что к этому одинаково могли подводить его как моральный долг, так и практический расчёт. Не было противоречия между решениями, которые могли быть продиктованы каждым из этих императивов по отдельности.
Первая мировая война показала, а Вторая мировая подтвердила важность внешнеполитических союзов для России. «Блестящей» изоляция для нашей страны не бывала даже тогда, когда Россия была – не чета сегодняшнему дню – больше, мощнее и богаче. Ведь та крайне неблагоприятная обстановка, при которой России (уже советской) пришлось вступать во Вторую мировую войну, стала во многом следствием того, что в Первой мировой Россия не продержалась до общесоюзной победы, преждевременно выпав из коалиции.
