Столетие первого года гражданской войны проходит в практически полном равнодушии к этому юбилею – и со стороны экспертного сообщества, и со стороны средств массовой информации, и со стороны активных пользователей соцсетей – что представляет собой разительный контраст с ситуацией годичной давности, когда на многочисленных площадках с воодушевлением спорили хотя бы о том, сам ли отрекся Николай II или его заставили, были ли у большевиков немецкие деньги и если да, то сколько, или почему Александр Керенский не довел дело над большевиками до конца.
Нигде нет дискуссий о том, когда началась гражданская война – с Октябрьского переворота или, скажем, с выступления белочехов. Или о том, состоялась бы гражданская война, не будь внешних интересантов и вообще интервенции. Или о том, что представляла собой «белая Россия», если бы победили противники большевиков – причем в стиле не общих утверждений, что это была бы слабая страна по типу латиноамериканских диктатур, а взвешенных аргументированных позиций.
Да, научное историческое сообщество несколько подустало от беспрерывных дискуссий 2017 года. Да, нет запроса на осмысление гражданской войны со стороны власти, идеологический блок которой на данный момент увлечен прогрессизмом и «светлым будущим».
Однако есть ряд моментов, игнорирование которых сегодня не столь уж и безопасно для нашего общества в перспективе, когда какой-нибудь очередной раскол, который неизбежно будет проецироваться не только в будущее, но и отталкиваться от прошлых разломов, не всколыхнет страну. О том, насколько легок такой раскол, говорит хотя бы жесткая реакция в соцсетях на каждую очередную попытку нашего проекта обсудить тему примирения «красных» и «белых» – реакция, сопровождающаяся обвинениями… в «разжигании гражданской войны».
Не претендуя на полномасштабный подход к теме, т.к. гражданская война всё же далека от сферы моих научных интересов, и в отсутствие в этом году у нашего проекта возможности проведения регулярных круглых столов по исторической тематике, попробую сформулировать пару соображений методологически-понятийного свойства.
Первое соображение применительно к событиям 1918 – 1922 годов касается самого термина «гражданская война». Что это? Война, то есть целенаправленные действия, как минимум, двух сторон в борьбе за власть, или же это смута, то есть события разнонаправленные, анархические и неуправляемые?
И второй вопрос – по каким причинам белое движение по умолчанию, независимо от предмета исследования тех или иных авторов, определяется как «контрреволюционное»? С одной стороны, разве в стане белых не было сторонников революции – если не социальной, то политической, то есть антиавторитарной? А с другой стороны, почему на события гражданской войны распространяется дихотомия «революция-контрреволюция»? Не стоит ли тогда отсчет гражданской войны вести с Февраля 1917 года, и если да – то как в этом случае определить содержательно понятие «контрреволюция»? (которое очевидным образом разное применительно к весне 1917 и, скажем, к ноябрю 1917 года).
Начну со второго вопроса.
Если обратиться к методологии истории понятий, разработанной немецким историком Райнхартом Козеллеком, в частности, проведенным под его руководством коллективным исследованием понятия «революция»[1], то одним из наиболее важных компонентов этого понятия оказывается политическая составляющая. Революция – это всегда «изменение государственного строя», всегда борьба за реализацию некого политического проекта. В том числе – путем гражданской войны, хотя и не обязательно. Именно таким образом определялась «революция» акторами европейской истории, начиная с Нового времени. «Контрреволюция» же, по Козеллеку – это реставрация старого порядка.
Казалось бы, довольно простая, если не сказать – очевидная, констатация, однако из нее следуют немаловажные и принципиальные выводы.
Если принять это определение как аксиому, значит, в годы гражданской войны на территории распавшейся Российской империи действовали две (или – больше, не только красные и белые, но и, скажем, зеленые) революционные силы, а не силы «революции» и «контрреволюции». Как пишет в книге «Белое дело России. 1917–1918» Василий Цветков, «специфической особенностью белого движения было его стремление к самоопределению в качестве правовой альтернативы советской власти». Это означает, что с обеих сторон гражданской войны имели место политические проекты, конкурировавшие за власть.
Но олицетворял ли при этом политический проект белых «контрреволюцию»?
В случае с Россией «реставрация старого порядка» означала восстановление страны, бывшей в наличии до отречения Николая II от власти. То есть, как минимум, монархического строя. Однако можно ли считать белое движение в этом смысле контрреволюционным – и не важно, какой термин его участники использовали для публичной самоидентификации? Ведь одним из главных для белых был лозунг «непредрешенчества», то есть решения всех принципиальных вопросов после победы, а другой лозунг, ставший камнем преткновения для них самих – «единой и неделимой» – был весьма расплывчатым и опять же не означал возвращения к дореволюционной Российской империи в том же составе и с теми же правами «окраин».
Тем самым, получается, что в России в годы гражданской войны не было контрреволюционного движения, а действовали две крупные революционные силы, одна из которых (белые) объединяла разные представления о будущем страны, но полноценных сторонников реставрации старого порядка и в этом стане на момент гражданской войны (не говорим сейчас об эмиграции) не было. В этой связи логичнее было бы применить к «белым» термин «альтернативные революционеры» в трактовке, предложенной Борисом Межуевым в статье «Столкновение революций». И хотя сам Борис полагает понятия «контрреволюция» и «альтернативная революция», скорее, синонимами («любой так наз. контрреволюционный Старый порядок окончательно преобразует не столько направленная против него революция, сколько сама возможность сопротивления этой революции с помощью революции альтернативной»), применительно к России периода гражданской войны правильнее было бы увидеть различия в этих терминах.
Однако если признать, что в годы гражданской войны отсутствовал исторический актор, который бы воплощал настоящую контрреволюцию, то этот вывод, в первую очередь, должен обеспокоить отечественных консерваторов. На круглых столах нашего проекта, посвященных осмыслению революции, год назад обсуждался тезис, также предложенный Борисом Межуевым, об отсутствии в России настоящего монархизма: по его мнению, под видом монархизма в России выступала, по сути, идеология бонапартизма, отсюда – пиетет перед харизматической, сильной личностью. Отсюда – и столь легкое падение монархии в Российской Империи, которая олицетворялась не институтом монархической преемственности, а конкретной личностью на троне. И трагедия России состояла в том, что на момент 1917 года личность представлялась слабой и оттого была крайне не популярна. Видимо, где-то в этой же плоскости стоит искать и причины отсутствия полноценных сил реставрации старого порядка, которые могли бы оформиться в политическую силу если не накануне отречения Николая II от власти, то в ближайшее время после этого (о чем мне уже приходилось писать в статье «Национальная катастрофа как следствие консервативной междоусобицы»).
Второй важный методологически-понятийный аспект связан с взаимоотношениями понятий «революция» и «гражданская война», с одной стороны, и понятием «смута» – с другой. Очевидно, что революция как процесс борьбы за государственное переустройство, в том числе – путем гражданской войны, не может быть одновременно описана и как «смута» – явление хаотическое и неуправляемое. Однако очень часто в работах отечественных историков эти понятия соседствуют друг с другом.
«В книге сделан акцент на военно-политические аспекты гражданской войны, т.к. именно они были главенствующими», – пишет Андрей Ганин в предисловии своей книги «Семь почему гражданской войны», а в заключение продолжает: «Победа должна была достаться тем государственническим силам, которые смогут в новых, революционных условиях наиболее эффективно побороть анархию, организовать власть и, конечно, создать более мощную армию».
«Второй русской смутой» называет гражданскую войну Василий Цветков в книге «Белое дело» и тут же пишет: «Это был период существования условно говоря двух Россий, двух государственных систем – советской и белой. Каждая из этих систем обладала всеми атрибутами государственного суверенитета – структурами управления и самоуправления, вооруженными силами, территорией, собственной правовой организацией, законодательством и что наиболее важно отметить – поддержкой определенной части населения».
Александр Шубин называет события 1918–1922 годов только «гражданской войной» (точнее – «несколькими гражданскими войнами»), описывая ее в логике сугубо организационного противостояния, однако для него данное понятие применимо и к событиям Смутного времени, которое «тоже в какой-то степени революция».
Борис Колоницкий в статье «Красные против красных», анализируя многомерный ход гражданской войны, ответные поведенческие стратегии простого населения на действия «красных» и «белых», выявляя экономическую и политическую мотивацию крестьян, выстраивает исторический материал в логике организованного действия – пусть и множественного. И «смутная» составляющая событий 1918–1922 годов, в конечном итоге, рационализируется и тем самым нивелируется.
Вот это постоянное понятийное соседство «смуты» и «системного действия», «анархии» и «гражданской войны», попытка свести вместе первое и второе и объяснить одно другим, кажется, болевой точкой не только научного, но и общественного восприятия гражданской войны. Между тем, невозможно правильно понять ее причины, если не выстроить правильно соотношение этих понятий. Ведь если невозможно не учитывать роль стихии, то точно также и призывы к апологии «смутной» составляющей этого периода, к аналогиям со смутным временем (как и объяснение событий февраля 1917 года иностранным заговором или октября 1917 года – немецкими деньгами) – это, по сути, попытка снять с себя ответственность.
Системного, консенсусного взгляда историки здесь, как представляется, пока не выработали, находясь, по сути, между двумя позициями – теорией «крестьянской войны», много лет назад предложенной Теодором Шаниным, и концепцией Великой российской революции, разработанной коллективом отечественных историков и уже введенной в образовательный стандарт (а эта концепция делает гражданскую войну лишь частью общего революционного процесса, что, кстати, ставит вопрос об ее безальтернативности).
Не претендуя на правильное распределение ролей в терминологическом противостоянии «революции» и «смуты», думается, что дело не только в том, что организованные силы красных, с одной стороны, победили организованные силы белых, а с другой стороны – одолели анархию.
Ольга Малинова на одном из круглых столов нашего сайта прошлого года предложила смотреть на процесс разрушения властного пространства с февраля 1917 года как на процесс «обсыпания порядка» повседневной жизни. Но, вероятно, для большого количества людей в действительности произошло не так уж много изменений в повседневной жизни, особенно первоначально, в 1917, 1918 и даже 1919 годах. Как показывает Игорь Нарский в книге «Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала в 1917–1922 гг.», население маленьких провинциальных городов, а тем более – сёл – воспринимало переходы территории от красных к белым и обратно отстраненно, как некие внешние по отношению к реальной жизни события, нередко узнавая об этом с опозданием, когда линия фронта уже успевала измениться. И такое восприятие сохранялось во многом до того момента, пока не разразился голод.
Говоря иначе, дело не только в отмене структур правопорядка еще Временным правительством, обсыпании власти на протяжении 1917 года, на что обращают внимание Борис Колоницкий в упоминавшейся выше статье и Фёдор Гайда в статье на нашем сайте. А в том, что на значительной части территории России до значительной части населения пресловутая «властная вертикаль» просто не доходила. Ее отсутствие заметно даже сегодня – когда за пределами городов-административных центров и крупных поселков нередко нет и минимального присутствия того, что можно связать с государством – дорог, почты, врача, школы, аптеки и даже магазина. В одной из своих статей публицист Ольга Туханина отметила, что русский человек только считается государственником, в действительности, он обычно живет в условиях, где государства нет, а если и есть – то оно больше мешает, чем продуцирует надежды обывателя.
Так и в начале ХХ века – множественное «безвластное пространство», прекрасно схваченное в кадрах кинохроник Дзиги Вертова. Скажем, – на Белгородчине, в деревне Валуйки, заваленной зимой 1918 года снегом выше человеческого роста, радостные детишки в шапках и телогрейках выбегают из покосившегося здания со школьного урока, чтобы поиграть в снежки. Кажется, в их жизни мало что изменилось по сравнению, скажем, с 1916 годом.
Возможно ли историку описать это «безвластное» пространство в истории события, в котором ключевую роль играла все-таки борьба за власть? Какую роль в причинах и исходе гражданской войны сыграла реальная автономия от власти и государства большого количества простого населения России?
Думается, что корректные ответы на эти вопросы имеют не только историческое, но и актуально-политическое значение.
В 2017 году историческому сообществу удалось выйти на широкую общественную поляну. И хотя масштабы и результаты этого выхода в плане воздействия на сознание обывателя сами историки оценили неудовлетворительно, всё же это было лучше, чем текущее публичное «забвение» столетия начала гражданской войны – забвение, неожиданно ставшее общим и для ученых, и для власти.
[1] Н.Бульст, Р. Козеллек, К. Майер, Й. Фиш. Революция (Revolution), бунт, смута, гражданская война (Rebellion, Aufruhr, Burgerkkrieg) // Словарь основных исторических понятий. М.: НЛО, 2014
Наш проект осуществляется на общественных началах. Вы можете помочь проекту: https://politconservatism.ru/
