Уже больше года сайт Русская Idea публикует тексты российских историков и философов о судьбах русского консерватизма и консервативных проектах народного представительства, создававшихся представителями славянофильства в последней четверти XIX – начале ХХ веков.
Казалось бы, 1905 год поставил точку в их истории – учреждение Государственной Думы по образцам западно-европейских парламентов перечеркнуло все надежды и шансы на создание некой особой системы ограничения власти монарха в согласии с национальным духом и национальными традициями. Какой могла бы быть эта система, как она могла бы вписаться в политическую жизнь России, как бы она взаимодействовала с органами государственной власти, какое влияние приобрела – все эти вопросы имеют сослагательное наклонение, а ответы на них в любом случае будут носить весьма отвлеченный от исторической реальности характер.
Одно наше размышление несколько выпадает из этого ряда. Не покажется большой ошибкой предположение, что в случае реализации славянофильского политического проекта России удалось бы избежать 1917 года, свержения монархии, проигрыша в первой мировой войне, развала страны, длительной гражданской войны, отката назад по всем возможным показателям (численность населения, экономический рост, золотой запас, размер территории, причем некоторые из них недостижимы и до сих пор).
Превентивное введение в систему власти и последующая институционализация механизмов обеспечения доверия как основы политической системы (в противовес западной системе институционального недоверия, выраженной теорией и практикой сдержек-противовесов), возможно, предотвратило бы превращение России в площадку для большевистского эксперимента, перекроившего страну настолько основательно, что сегодня даже самые последовательные апологеты Российской империи понимают всю безвозвратность произошедших перемен.
Так это или нет – сложно судить однозначно. В любом случае те аргументы о причинах событий революции 1917 года, которыми мы располагаем, ни по отдельности, ни даже в своей совокупности – не дают законченной картины, оставляя ощущение пазла, который не сложен до конца.
Не претендуя на научную оригинальность и полноту изложения, попробую изложить основной «набор» причин 1917 года. Начну с причин условно «объективных».
Самая общая из них лучше всего описывается ленинским определением революционной ситуации – верхи не могут править по-старому, низы не могут жить по-старому. Иначе говоря, с одной стороны, речь идет о системном кризисе власти. В начале ХХ века кризис «верхов» проявлялся кадровой чехардой в правительстве, отсутствием внятной стратегии развития страны (особенно после гибели Петра Столыпина), нарастающей конфликтностью внутри правительства, Государственной Думы, Государственного Совета, а также всех этих структур между собой и с императором, все увеличивающейся ролью придворной камарильи («распутинщина») и т.п.
С другой стороны, о «кризисе низов» свидетельствовал количественный рост таких явлений, как: забастовки (а также численность рабочих, принимавших в них участие), погромы помещичьих имений, поджоги усадебных домов, вообще случаи неповиновения властям, включая дезертирство, недовольство солдат, национальные движения на окраинах и т.д.
Вообще, конец XIX – начало ХХ веков – это время постоянно нараставшей конфликтности. Речь идет о конфликтах между властью и обществом периода Первой русской революции (опять же уместно вспомнить ленинскую формулу о 1905 годе как «репетиции Октября»), но не только. В жизни провинции зримым проявлением того же хронического конфликта были взаимоотношения губернской власти и земского самоуправления. В области образования – Министерства народного просвещения с профессурой (нередко заканчивавшиеся коллективными увольнениями профессоров в знак «протеста»), а внутри образовательных учреждений – преподавателей со студентами, студентов с администрацией, администрации с преподавателями. В духовной сфере – столкновение Синода с «либеральным», реформаторским крылом церковников (здесь можно вспомнить и о падении авторитета церкви в крестьянской среде). Деревню будоражили войны крестьянской общины с помещиками, дворян с земскими начальниками и самих крестьян друг с другом внутри общины. В городской рабочей среде – рабочих с предпринимателями, предпринимателей с фабричной инспекцией (во время «зубатовщины» – и с рабочими обществами), фабричной инспекции с властью. Важную роль в жизни рабочего класса играла общая неустроенность в городской среде, бытовая неукорененность в ней – вследствие виттевской индустриализации значительную часть «пролетариата» составляли рабочие в первом поколении, по сути – вчерашние крестьяне, только-только переехавшие в город, не имевшие там ни жилья, ни семьи.
К объективным предпосылкам событий 1917 года можно отнести и общую атмосферу, царившую в образованном обществе рубежа веков. В многочисленной художественной литературе, публицистике, личной переписке, как общественных деятелей, так и видных государственных мужей – буквально повсюду царило ожидание скорой революции. Причем революции как очищения – от гнили, какой-то нравственной порчи, поразившей всё общество и всё государство. Достаточно вспомнить «Мелкий бес» Федора Сологуба – бестселлер того времени, Александра Куприна с его «Поединком» или символистов, провозгласивших своим кредо уход от окружающей «мерзкой» реальности.
Общий лейтмотив нравственной атмосферы эпохи, безусловно, фаталистический по-своему духу – так жить нельзя. Этот лейтмотив нельзя услышать, если принимать во внимание лишь экономические показатели развития Российской империи начала ХХ века, которые – после спада первых лет начала ХХ века – устойчиво ползли вверх.
Образованное общество ждало революцию, а значительная его часть – просто жаждала её.
Стоит вспомнить и о двух, скажем так, мета-исторических факторах, на которые часто ссылаются, пытаясь объяснить неизбежность масштабного революционного взрыва.
Во-первых, об экономической отсталости России – как страны догоняющей модернизации: эта отсталость выражалась в крайне низкой степени (на общеевропейском фоне) ее индустриализации, в том числе – в слабой оборонной промышленности. Оборотной стороной данной слабости было тотальное доминирование в экономике аграрного сектора (свыше 80%). Но и аграрный сектор сам по себе развивался не так, как нужно: в нем преобладали мелкие крестьянские хозяйства, работавшие в основном на самообеспечение, а не на рынок.
Соответственно, было мало крупных хозяйств фермерского типа, способных задавать тон в аграрном производстве, внедряя в него передовые технологии и товарно-денежные отношения. Всё это тормозило накопление капиталов в частных руках и в целом – в стране. Сторонники концепции догоняющей модернизации полагают, что, несмотря на виттевскую индустриализацию и последовавший за ней бурный промышленный рост, царская Россия не могла ликвидировать отсталость от Запада, так как была не способна на серьезный технологический рывок, требовавший больших жертв и закручивания гаек. В этом смысле приход большевиков к власти был своего рода исторической необходимостью и вообще позволил стране сохраниться на мировой сцене в качестве крупной державы.
Во-вторых, неотвратимость событий 1917 и последующих годов нередко связывается с особенностями русского национального характера. Здесь обычно отсылают к А.С. Пушкину с его «безмолвствующим народом» или «русским бунтом, бессмысленным и беспощадным», а также другим классикам русской литературы и публицистики XIX века, повествовавшим о темной, забитой, униженной народной массе, внутри которой зреет нарыв. Нарыв, который в ближайшем будущем прорвется большой кровью и сметанием всего и вся на пути праведного народного гнева.
***
Однако, дальше встает вопрос – наступил бы 1917 год, не будь 1914-го? Вылились бы политические, экономические, социальные противоречия, будоражившие Россию в начале ХХ века, в крушение монархии, если бы не война, которая эти противоречия не только обнажила, но и в некоторых случаях придала им предельную форму?
Однозначного ответа на этот вопрос не существует (по крайней мере, пока). Скажем, Вадим Цымбурский видел в большевиках закономерный, неизбежный этап городской революции. Весьма популярна и точка зрения, что революция 1917 года в России была лишь частью более общих тектонических исторических процессов – заката империй предшествующей эпохи, ведь не случайно в горниле Первой мировой войны сгорела не только Российская империя, но и империи Австро-Венгерская, Германская и Османская.
Тем не менее значительная часть конкретно-исторических причин революционного 1917 года и гражданской войны, так или иначе связана с участием России в Первой мировой. Вот лишь некоторые:
– Незавершенность столыпинской аграрной реформы. Из-за начала войны и военной мобилизации более 20% заявлений крестьянских хозяйств (от общего количества заявлений, поданных с начала реформы) о выделении из общины и переселении на новые земли остались нерассмотренными. В других же случаях, кто-то не успел обосноваться на своем новом хуторе, кто-то – только переехал из Европейской России в Сибирь и опять же не успел устроиться на новом месте.
– Крайне неудачная кадровая политика императора, когда на министерские посты в годы войны назначались предельно непопулярные сановники, а позиция Государственной Думы эволюционировала от поддержки правительства осенью 1914 года до известной речи Павла Милюкова «Глупость или измена» к концу 1916 года.
– Решение Николая II стать главнокомандующим, в результате чего он настроил против себя генералитет, а также оказался персонально ответственным за военные неудачи и ведение военной кампании в целом.
– Окрестьянивание действующей армии, в том числе на уровне низшего и среднего офицерского состава по причине физического уничтожения кадрового офицерства, получившего (в отличие от крестьян) военное образование, которое отличалось верноподданническими установками.
– Подозрения в германофильстве царской семьи, которые вкупе с «распутинщиной» сильно подрывали образ императора как легитимного правителя.
– «Слабый» министр внутренних дел Александр Протопопов, оказавшийся неспособным к решительному противодействию бунтующим воинским гарнизонам и рабочим в феврале 1917 года – так, как это сделал Петр Дурново в конце 1905 – начале 1906 годов.
– Такие сопровождающие любую войну явления как падение нравственности, разлагающая моральная обстановка, дезертирство, пьянство, привычка к жестокости и т.п.
– Свободный доступ к оружию, оказавшемуся в результате массовой мобилизации на фронт в руках большого количества людей.
– Отсутствие в действующих войсках секретной агентуры, упраздненной в 1912 году «либеральным» товарищем министра внутренних дел Владимиром Джунковским, в результате чего в МВД не имели представления об антиправительственных настроениях в армии и размахе социалистической пропаганды[1].
Все эти факторы (и не только они) в совокупности действительно дают впечатляющую картину того, что представляла собой Россия к началу 1917 года. Однако они не убеждают в безальтернативности произошедшего в том году. Неужели столь малозначительные на общем историческом фоне события могли привести только к тому, к чему они привели? Скажем, что было бы, если бы Николай II назначал популярных министров – в согласии, а не в противостоянии с Государственной Думой? Неужели это обстоятельство привело бы Россию к победе в Первой мировой, а не к свержению монархии? Или если бы Николай II отказался отрекаться от престола, а во главе МВД оказался кто-нибудь другой – всё равно, всё закончилось бы большевиками? И так далее. Где та историческая развилка, после которой страна уже не могла не скатиться в катастрофу – пока неясно.
***
В связи с этим рискну высказать следующее предположение. События 1917 и последующих годов можно объяснить отсутствием такого, казалось бы, простого, и где-то даже элементарного для любого здорового общества состояния как ценностный общенациональный консенсус. Состояния, когда общество не столько знает, сколько понимает практически на бессознательном уровне, что составляет его основу, какие ценности оно разделяет, когда общество и государство готовы эти ценности защищать, когда национальные традиции – не предмет ожесточенного спора или поругания, а основа для осмысления желаемого будущего. Ничего подобного в России конца XIX – начала ХХ веков не наблюдалось.
Более того, ценностный раскол в обществе в пореформенное время только нарастал. И в этом смысле развал страны и крах государства, которое не смогло сформулировать адекватные времени и «работающие» ценности, был предопределен. Именно ценностный раскол российского общества позволил большевикам (набравшим на выборах в Учредительное собрание всего лишь 24 %) победить в их противостоянии со всей остальной Россией.
История «конфликта ценностей» в России уходит в глубь веков, еще к Петру I. Существование в послепетровское время, по сути, двух Россий (крестьянской и дворянской) со своими ценностями, языком, культурными и поведенческими стандартами – тема достаточно избитая. Здесь речь не об этом, хотя этот раскол (наслоившись на раскол религиозный) сыграл свою роль и в начале ХХ века. Речь о другом ценностном расколе, который возник в процессе перехода от традиционного общества и государства к модерну, когда формировалось не только индустриальное общество, но и политика в современном смысле слова с партийностью, свободой слова, правом каждого на публичное политическое суждение, на политическое самоопределение и т.д.
Такой политики самодержавное государство не предполагало априори, и её не было в России с формально-правовой точки зрения вплоть до 1905 года.
Однако политика рождалась сама. По большому счету – начиная с эпохи Великих реформ. В уродливых формах нелегальных студенческих кружков, подпольных организаций «профессиональных революционеров», а к концу XIX века – и в виде рабочих союзов, подпольных типографий, печатавших запретные социалистические брошюры, системы завоза подобной литературы из-за границы, «хождения в народ», налаженных механизмов эмиграции революционеров в Европу. Однако не только все ширившиеся подполье, но и публичное пространство было буквально пропитано политикой.
Вся периодическая печать второй половины XIX века дышала политикой, несмотря на все цензурные запреты, а идейное размежевание органов периодики (народнические, марксистские, либеральные, славянофильские, консервативные, реакционные) носило, по сути, партийный характер.
И в этом партийном размежевании мощно проявлял себя новый, модерный ценностно-идеологический раскол русского общества. Раскол, который государственные деятели хорошо видели, но который государство как целостность предпочитало игнорировать, продолжая осмыслять уже модерную страну в понятиях традиционного общества. В итоге, новой общегосударственной идеологии взамен все более становившейся анахронизмом триады «православие, самодержавие, народность» так и не было сформулировано, вплоть до 1917 года.
В результате самоустранения государства из сферы политической идеологии, эта сфера оказалась, по сути, предоставлена сама себе. И за вторую половину XIX века в ней в общем и целом приобрели ясные черты два проекта – либеральный и социалистический. В обоих случаях была в целом понятна программа-минимум и программа-максимум. Был ясен ценностный набор, образ желаемого будущего и те составляющие российской жизни, которые подлежали переосмыслению (как, скажем, крестьянская община) или уничтожению (как, например, самодержавие).
Была видна внутренняя монолитность как либерального, так и социалистического движения – несмотря на все разногласия и расхождения, их участники действовали на рубеже веков согласованно и заодно. И либеральный, и социалистический проект действовали как единые среды. В этом смысле истории «Союза Освобождения», «Союза Земцев-конституционалистов», журнала «Освобождение» весьма показательны.
Однако – и в этом, видимо, стоит видеть одну из причин погружения страны в революцию и гражданскую войну – консервативный политический проект в законченном и целостном виде сформулирован не был. Не был представлен тот проект, который мог бы предложить государству новую ценностную легитимацию, новую идеологию государственнического толка, но не для традиционного, а для модерного общества. Причем во многом вина за это, если можно так выразиться, лежит на самих консерваторах – тех, кто в отличие от либералов и социалистов не ожидал демонтажа самодержавия и, не рассчитывая на глобальный политический кризис в России, не разрабатывая не только стратегии его приближения, но и преодоления или приспособления к нему.
Очевидно, что стихийные консерваторы составляли большинство во второй половине XIX – начале ХХ веков – как внутри образованного общества, так и в народной среде. Но консерватизм как политическая и философская среда оказался расколот на разные, и весьма недружественные друг другу части. Здесь был и антиреформаторский и антибюрократический консерватизм, олицетворенный фигурой Константина Победоносцева (к этому же варианту можно отнести Тертия Филиппова). И реакционный, бюрократический, имперский консерватизм в духе Михаила Каткова и министра внутренних дел Дмитрия Толстого – первый из которых был идеологом общественным (вместе с князем Владимиром Мещерским), а второй – бюрократическим политики контрреформ царствования Александра III. Позднее к этой же линии принадлежал Владимир Грингмут. Рядом с так называемыми «реакционерами» – реформаторско-монархический консерватизм Льва Тихомирова.
Религиозный консерватизм «кнута без пряника», весьма напоминающий идеи тоталитаризма ХХ века, Константина Леонтьева. Политический консервативный реформизм поздних славянофилов (И.С. Аксаков, А.А. Киреев, Д.Н. Шипов), пытавшихся соединить идею представительства с национальными традициями.
И окаймляли все эти варианты с одного края умеренно-консервативно-либеральные деятели типа Бориса Чичерина или Сергея Крыжановского, а с другого – лево-консервативные, с примесью народничества, мыслители (Г.И. Успенский, Н.К. Михайловский и даже Л.Н. Толстой), совпадавшие с консерваторами в поддержке монархического принципа.
Дополнительный раскол в консервативные среды в конце XIX века внесло постепенное проникновение в Россию идей национализма (самым ярким адептом которых стал Михаил Меньшиков), заставив консерваторов самоопределяться – они за национализм, за Россию как империю, или за соединение того и другого.
Удивительно, но, несмотря на хорошее личное знакомство, подчас – дружбу (как у Победоносцева с Аксаковым или Леонтьевым), политически консерваторы различного толка не пытались найти общий язык, выработать общую платформу для взаимодействия, а в итоге – создать единый ценностный базис консервативного проекта. Напротив, они как будто нарочно прятались каждый в свою нишу, полагая свой вариант консерватизма единственно правильным.
И когда грянул 1905 год, в котором и либералы, и социалисты дружно ринулись в бой, расколотый на части русский консерватизм оказался неспособен выйти на историческую арену на первых ролях. 1905 год обнулил политический вес практически всех консерваторов – причем в тот момент, когда консервативно-реформаторский проект славянофилов в виде учреждения Земского собора или чего-то ему подобного (Булыгинская Дума) был весьма близок к реализации. Так, известный за реакционера князь Владимир Мещерский в 1906 году отказался от редакторства в своем любимом детище – газете «Гражданин».
Но наибольший удар 1905 год нанес по славянофильству. После 1905 года оно практически полностью сошло со сцены, а единственный оставшийся «на плаву» мыслитель славянофильского толка – Сергей Шарапов – перешел на откровенно правые позиции. Другой видный славянофил-практик – Дмитрий Шипов – после попытки включиться в партийную жизнь и даже создать собственную партию отошел от политики вообще и занялся административной работой в частном бизнесе.
Именно о славянофильстве как нереализованной альтернативе с особенным сожалением писал Александр Солженицын, призывая увидеть в их политических воззрениях (не только и не столько в Земском соборе, сколько в первостепенном внимании к самоуправлению, к земству с его укорененностью в «земле» и повседневной практической работе) тот идеал, которого так не хватало политической реальности России. При этом Солженицын отнюдь не идеализировал самих славянофилов, которые, оказавшись в 1905 году в какой-то момент в «точке бифуркации» истории России, почти добровольно сдали свои позиции. В «Красном колесе» достаточно метких и язвительных характеристик как Шипова, так и А.И. Гучкова, особенно – за их какую-то беспочвенность и легкость, с которой первый отказывался от сотрудничества с властью, а второй – от тех идеалов, с которыми он начал свой путь политика.
Во многом в результате этого из дореволюционных (то есть периода до Первой русской революции) консерватизмов выжил только бюрократический его вариант. Не случайно, история консерватизма 1905 – 1917 годов – это история Государственного совета, Совета министров и черносотенцев. Причем и историю черносотенцев сложно отделить от истории бюрократии, ведь их политические организации, хотя и опирались на поддержку крестьянства, но в значительной степени зависели в своей политической, в том числе – издательской – деятельности от правительственных субсидий и поддержки губернаторов (в том числе – административной поддержки во время избирательных кампаний)[2].
Этому историческому проигрышу консерватизма в 1905 году можно найти несколько объяснений. Очевидно, что Первая русская революция стала временем торжества либерально-западного политического проекта. Имела значение и определенная психологическая несовместимость людей консервативного толка с реалиями политической жизни с ее партийными дрязгами и публичной эпатажностью. Но внутреннее размежевание самого консерватизма с самого момента его зарождения как политической философии сыграло чуть ли не большую роль.
Любопытно, что и после 1905 года «новые» консерваторы не осознали себя идейным, ценностно сплоченным сообществом, точнее, расколотым объединением, которое тем не менее необходимо соединить, спаять посредством объявления каких-то принципов общими для всех консерваторов, в том числе за счет взаимных жертв и уступок. Показательна в этом смысле история с Всероссийским национальным союзом. К концу 1900-х годов с подачи и при участии Столыпина стало оформляться русское национальное движение – как новый политический проект. Однако он был воспринят в штыки консерваторами и справа (типа лидера правых в Государственном Совете П.Н. Дурново), и слева (если считать хотя бы частично консерваторами октябристов)[3]. Тем самым, консерваторы и здесь по-прежнему проявляли неготовность к объединению на каких-то общих ценностных началах, с удовольствием отвергая тех, кто был, на самом деле, их самым близким союзником.
1905 год был рубежным для консерватизма еще в одном смысле. После 1905 года консерватизм как общественное движение, как идеология, как философия, в том числе – политическая философия, как набор ценностных установок, практически исчез. Среди «новых» консерваторов (В.В. Шульгин, В.М. Пуришкевич, А.И. Дубровин) не было ни одного по-настоящему крупного мыслителя. При этом «новые» консерваторы не слишком опирались и на консервативную мысль второй половины XIX века, не пытались вести от какой-либо из ее ветвей свою идейную родословную. Как будто у них и не было предшественников.
***
Именно слияние консерватизма с бюрократией (в отличие от либерализма, который после 1905 года также частично слился с бюрократией, но не переставал существовать и как независимая идеология) привело к исчезновению консерваторов с политической сцены вместе с монархией и ее чиновным аппаратом в феврале 1917 года. Деградация консерватизма как политической идеологии в последнее десятилетие перед революцией ярко проявляется в том обстоятельстве, что даже пламенный монархист Лев Тихомиров приветствовал свержение монархии, конкурентами за определение будущего оказались либеральный и социалистический проекты, а единственное событие 1917 года, которое можно, пусть и с натяжкой, назвать консервативным по своему духу и смыслу – это выступление генерала Корнилова, организованное при поддержке одного из лидеров социалистов Бориса Савинкова.
Тем самым русский политический консерватизм проиграл своим оппонентам на этапе ценностного самоопределения во второй половине XIX века, занимаясь внутренними разборками, а после 1905 года смог сохраниться преимущественно в своей бюрократической составляющей, по сути, выбыв из идейной борьбы как отдельная от власти сила. Вероятно, этим отчасти возможно объяснить и проигрыш Белого движения – дело не только в его чрезмерной разношерстности, но и в том, что его государственническое, консервативное крыло не могло опереться на какую-либо внятную и единую идейно-политическую традицию – по причине отсутствия таковой.
Спустя век после 1917 года Россия по-прежнему не обрела ни единый ценностный общенациональный базис, ни единой консервативной идеологии, сторонники которой – при всех разногласиях и даже противоречиях – могли бы предложить обществу и государству свой образ будущего, не пестуя свойственную каждому инаковость, а обнаруживая точки соприкосновения и сближения друг с другом. Образ, опирающийся на единую философию, общий (или хотя бы относительно схожий) «пантеон» исторических героев, набор ценностных установок и содержащий внятную политическую философию для развития страны.
[1] Об этой реформе см.: Хутарев В.В. Отдельный корпус жандармов и Департамент полиции МВД: органы политического сыска накануне и в годы Первой мировой войны, 1913-1917 гг. Дисс.к.и.н. М., 2012.
[2] См., например: Нарский И.В. Революционеры справа: черносотенцы на Урале в 1905 – 1916 гг. Екатеринбург, 1994.
[3] Гайда Ф.А. Национализм в правительственной политике П.А. Столыпина // «Вопросы национализма», 2015, № 21.
