Пятьдесят лет назад Георгий Адамович сокрушался, что в Советском Союзе сделано всё, чтоб молодежь не знала имени Льва Шестова. Хотя и допускал, что на родине философа не перевелись «умственно встревоженные, духовно изголодавшиеся молодые люди», которые отыщут в библиотеках хотя бы шестовский «Апофеоз беспочвенности».
В Париже тогда довольно активно отметили столетие со дня рождения Шестова. Почтили память философа и в Оксфордском университете. Адамовича удручало, что в родном отечестве «не заметили» эту дату. Оглядываясь на недавний юбилей, критик написал статью «Памяти Льва Шестова», адресованную, помимо прочего, и советскому читателю.
Укоризненное «Шестова забыли» звучало как аллюзия на чеховское «Фирса забыли». При этом Адамович понимал, чем можно привлечь к Шестову тамошнего русского читателя. В очередной раз напомнил: Бунин считал шестовскую статью «Творчество из ничего» лучшей из работ, написанных о Чехове. (Адамович приводит это бунинское высказывание и в «Одиночестве и свободе», и в предисловии «По поводу статьи Шестова “Творчество из ничего”». Но в этих случаях она — то подстегивающий раздражитель, то стимул для самого критика. А в статье к столетию Шестова «рекламной» цитате о «Творчестве из ничего» отводится особая функция — растормошить читателя в СССР: пора, наконец, открыть для себя этого русского мыслителя.)
И вот 150-летие со дня рождения Льва Шестова возвращает нас к давней статье Адамовича. Нынешний юбилей не отмечали в Киеве, на родине философа. Оно и понятно. Любые «опыты адогматического мышления» для нынешних идеологов Украины — это как ладан для чёрта.
На Украине нет общественной мысли. Есть медийные шарлатаны, «впаривающие» свой тухлый продукт в обертке общественного мнения. Есть экзальтированные посредственности, называющие себя всемирно известными философами. Но мысли нет. Достаточно погуглить заголовки публичных выступлений и интервью директора Института философии Национальной академии наук Украины, чтобы получить представление о сегодняшней украинской философии. «Большинство россиян далеки от понимания своего трагического положения», «Энергия Майдана…», «Оккупация Крыма…», «Всеобъемлющая и жесткая изоляция режима Путина…», «У Януковича нет шансов…», «Слова московского патриарха Кирилла подтверждают план России расколоть Украину», — вот ключевые темы современного мыслителя. «Еще парочку»?
Порой кажется, что директор Института философии НАН Украины копирует стилистику известного булгаковского персонажа, чьи слова записывал в своем дневнике доктор Борменталь: «Не толкайся», «бей его», «подлец», «слезай с подножки», «я тебе покажу», «признание Америки»…
И тут вдруг на бедные головы украинских мыслителей свалился бы автор «Апофеоза беспочвенности» со своим несвоевременным юбилеем… Шестов испортил бы унитарный «вид отечества», который эти люди выдают за картину мира. Всё, что они сооружали годами во имя Сороса, вдруг оказалось бы посрамлённым. Разве можно впускать сюда Шестова с его рецептами и рекомендациями?.. Например, вот с этим: «Нужно взрыть убитое и утоптанное поле современной мысли. Потому во всем, на каждом шагу, при случае и без всякого случая, основательно и неосновательно следует осмеивать наиболее принятые суждения и высказывать парадоксы. А там — видно будет».
Несколько лет назад один украинский интерпретатор поставил Шестова в один ряд с Дмитрием Донцовым, идеологом интегрального национализма. Дескать, их интеллектуальное наследие необходимо для развития религиозно-философской мысли на Украине. Действительно, к кому еще приравнять Льва Исааковича, как не к создателю идеологии, взятой на вооружение Организацией украинских националистов (ОУН)? Может, это и к лучшему — что юбилей Шестова не заметили на Украине? Не исключено, что автору книги «На весах Иова» понравилась бы идея запрета его имени и моратория на его наследие в сегодняшнем Киеве…
Цензуре мы обязаны тем, что Шестову зарубили диссертацию о положении рабочего класса и он не стал правоведом… «Люди часто начинают стремиться к великим целям, когда чувствуют, что им не по силам маленькие задачи. И не всегда безрезультатно» («Апофеоз беспочвенности»).
Шестову понадобилось пройти прививку марксистскими кружками, чтоб накопился «опыт адогматического мышления».
Он поверял философию русской литературой. (Г. Адамович подметил даже, что для Шестова истинная «критика чистого разума» — не Кант, а «Записки из подполья».) Ему не внушали доверия стройные мировоззренческие системы. Общие места и расхожие истины подвергались им сомнению. Дерзновения и покорности проверялись на весах Иова. «Все нужно пробовать и меньше всего доверять идеям, особенно идеям вечным и неизменным!»
Не раз говорилось, что среди русских философов Шестов стоит особняком. Символично, что и покидать Россию ему пришлось отдельно от других, гораздо раньше, не дожидаясь своего «философского парохода». Зимой 1920-го Шестов уплывал из Крыма на французском транспортном судне. А осенью 1922-го русские философы были высланы из Петрограда на немецких пароходах.
Шестов — это всегда против шерсти. Это шест олимпийца, одержимого запредельно поднятой планкой (или шест бурлака, нащупывающего дно).
Шестов начинает писать «в защиту справедливости». А к концу абзаца читатель уже сомневается: в защиту ли? И уже чувствует подвох. Но ради этого — он и читает Шестова. И будет вознагражден к концу абзаца (дождется катарсиса, найдется экзистенциальный выход): «Посмотрите на немца, который внес свою лепту в общество подаяния помощи бедным! Он больше ни гроша не даст нищему — хоть умри тот с голоду на его глазах — и чувствует себя правым. Это — символ справедливости: уплатить умеренную пошлину за право всегда пользоваться санкцией высшего начала. Оттого справедливость в ходу у культурных, расчетливых народов. Русские до этого еще не дошли. Они боятся обязанностей, возлагаемых на человека справедливостью, не догадываясь, какие огромные права и преимущества дает она. У русского — вечные дела с совестью, которые ему обходятся во много раз дороже, чем самому нравственному немцу или даже англичанину его справедливость».
Георгий Адамович пишет о Шестове в «Одиночестве и свободе»: «Он был крайне далек от любопытства к каким-либо опытам над человеком. Он удовлетворен бывал лишь тогда, когда ему удавалось показать, в какой тупик зашли наши вековечные надежды и убеждения».
Неспроста один из лучших русских критиков был увлечен шестовскими работами. Здесь «художник бедный слова» всегда мог найти привлекательную мысль. Шестов близок к литературе. И на родине, в Киеве, его сегодняшним читателем мог бы стать писатель. Мог бы, но не стал… После Майдана образца 14-го года среднеарифметический столичный литератор еще больше отдалился от шестовского наследия. Кто ж из скороспелых «властителей дум» захочет прочесть (в «Апофеозе беспочвенности», написанном 112 лет назад) о себе такое: «Писатель, особенно молодой и неопытный писатель, воображает, что он обязан дать своему читателю самые полные ответы на всевозможные вопросы. И так как добросовестность обыкновенно мешает ему закрывать глаза и игнорировать наиболее мучительные сомнения, то он волей-неволей начинает трактовать о “первых и последних вещах”. И не умея сказать на эти темы ничего путного — не молодое это дело вмешиваться в философские споры, — он начинает горячиться и кричать до хрипоты, до изнеможения. Накричавшись досыта, он устает и умолкает, и потом, если его слова имели успех у публики, сам удивляется, как это ему удалось так легко сделаться пророком. В душе посредственного человека рождается при этом только желание до конца дней своих сохранить свое влияние на людей. Более же чуткие и даровитые натуры начинают презирать и толпу, не умеющую отличать крикунов от пророков, и самих себя за то, что хоть раз в жизни глупая и позорная роль паяца высоких идей могла соблазнить их».
