К спору Рустема Вахитова и Станислава Смагина
РI. Итак, спор сторонников национализма и приверженцев имперского подхода на нашем сайте возобновляется. Мы видим, что дискуссия о нации и империи закономерно вывела нас на вопрос об оптимальной политической форме для нашей страны. Националисты в настоящее время являются главными приверженцами демократической идеи в патриотической среде, напротив, их противники в большинстве своем, следуя заветам евразийцев, ориентируются на те или иные версии идеократического правления. Нам представляется, что оптимальным было бы сочетание идеократии и демократии – без первой не сохранить единство российской цивилизации, без второй невозможно обеспечить ее динамичное и сбалансированное развитие. Надеемся, что совместными усилиями нам удастся обнаружить оптимальный баланс.
***
Очередная дискуссия о нации и империи в русскоязычной Сети продолжается.
Поначалу казалось, что спор Станислава Смагина и Рустема Вахитова вызван чисто терминологическими недоразумениями и незначительными расхождениями по случайным поводам. Но по мере вступления в дискуссию новых участников и разгорания споров в социальных сетях выясняется, что расхождения действительно существенны, причем Станислав Смагин занимает относительно умеренную позицию в лагере условных «националистов». На сцену уже вышли деятели куда более радикальные, оправдав самые тревожные ожидания автора этих строк.
К примеру, последняя статья Дмитрия Юрьева на РI вызывает у меня крайне негативную реакцию буквально по всем ее пунктам. Ни в политическом, ни в моральном смысле примеры этнократий вроде Израиля или Хорватии, Эстонии или Латвии не могут быть признаны позитивными образцами ни для одной страны в мире, а для России тем более. Однако как крайняя позиция Дмитрия Юрьева, так и более умеренная позиция Смагина в его очередном ответе все-таки позволяют увидеть, в чем корни данного спора.
Отчасти они, безусловно, кроются в терминологической путанице. Прозвучавший в моей предыдущей статье призыв начинать разговор с опорой не на Владимира Малахова или Валерия Тишкова, а на поименно перечисленный мною десяток классиков теорий национализма и империй последнего полувека так и растворился в воздухе.
То, что в дискуссии с тех пор не прозвучало ни одной ссылки на классиков данной проблематики, поистине печально. Без обращения к ним (а достаточно было вспомнить хотя бы Эли Кедури, чтобы дискуссия приняла совершенно иной градус) и к современному состоянию научного определения этноса, народа, нации и империи невозможна дискуссия, поскольку собеседники мгновенно начинают употреблять эти термины по-разному и часто беспорядочно.
Однако, безусловно, существуют и более глубокие, содержательные причины, породившие данную дискуссию. Как бы подтверждая опасения Вахитова и других противников националистического дискурса о склонности любого националиста к расчленению государства, Станислав Смагин опубликовал, позволю себе сказать, абсолютно безответственные рассуждения на тему возможного отпадения Татарстана от России. Причем не целиком, а «по районам».
Неужели сценарий развала Советского Союза, когда местные националисты-этнократы во всех республиках от Прибалтики до Средней Азии добились независимости именно по административным границам, а не «по районам» (как предлагал, между прочим, даже заядлый либерал Гавриил Попов), ничему не научили моего уважаемого оппонента? Я уже упоминал о том, что тогда националистическому соблазну поддались даже такие честные и искренние писатели, как Солженицын и Распутин; но неужели теперь не очевидно, к чему привела такая позиция, неужели не ясны причины, по которым республики отпали от Москвы в советских административных, а не в реальных этнических границах?
В 1991 году тоже было немало рассуждений о том, что в условиях мирового рынка, проблем с сырьем и транзитом все отделившиеся республики «сами приползут обратно». Не приползли. Даже самое ужасное положение экономики никогда не вынудит ни одного националиста – хоть украинского, хоть латышского, хоть татарского, хоть казахского – начать двигаться в сторону интеграции с Россией. Политическая, националистическая ненависть сильнее любых экономических соображений. Она предпочитает оставить свою страну десятилетиями лежать в руинах, лишь бы это было сделано назло соседу. Это проверено и доказано не только постсоветским, но и постюгославским, ближневосточным, восточноафриканским опытом.
По этой причине никаких сценариев с «отделениями» нельзя и мыслить. Поддерживая прежний лозунг самого Смагина «Казань пишем, Донецк в уме», я хотел бы переформулировать его так: «О нации и империи пишем, а Одессу, Киев, Ригу и Астану держим в уме».
В связи с этим следует разрешить еще одно недоразумение. Станислав Смагин почему-то считает, что «этнократия на основе политической нации – это яичница из курицы». Однако из контекста полемики вполне ясно, что речь идет о крайне негативном явлении – подобном тому, что имело место в ряде республик РФ, равно как и в странах Прибалтики, на Украине, в Казахстане, Израиле, в ряде стран Восточной Европы, когда полноценные гражданские и политические права фактически имеют лишь представители титульного этноса (включая перекрасившихся под них отщепенцев иного этнического происхождения – здесь важнейшим критерием обычно является язык, реже религия).
Убежден, что ни один адекватный общественный деятель, включая наших оппонентов, построения этнократии такого рода в России не хочет, в чем неоднократно клялся и Станислав Смагин. Это неприемлемо ни в прагматическом, ни тем более в моральном плане.
Но тогда откуда происходит такое непонимание простого термина? Рустем Вахитов уже отмечал, что политический национализм всегда предполагает абсурдный лозунг «каждой нации – свое государство». Поскольку большинство государств мира, включая подавляющую часть неевропейских и некоторую часть европейских (Великобритания, Швейцария, Бельгия, Австрия и т.д.) абсолютно не соответствуют данному критерию, то еще более нелепыми выглядят попытки сначала умозрительно сконструировать некие якобы готовые «нации» внутри пространства СССР – России, а затем потребовать для них отделения в слабые и жалкие «независимые» государства (чем и начали заниматься у нас при Ленине).
Стоит ли говорить лишний раз, что почти всегда и везде границы проживания этносов не совпадают с границами государств, что сказывается и на идентичности разделенных народов? Поэтому возникает вопрос о смысле совместного проживания их представителей в одном государстве. В случае с Швейцарией или Бельгией, Колумбией или Эквадором данный смысл обусловлен исключительно «привычкой» и не имеет никакого внутреннего рационального обоснования (правда, имеет внешнее обоснование, обычно заключающееся в интересах Вашингтона или Лондона по проведению именно таких границ, но это уже иной вопрос).
В случае с Россией, однако, это не так. Вся полемика вращается вокруг вопроса о том, что же, в отсутствие монархии или коммунистической партии должно заставлять этносы нашей страны жить вместе добровольно, а не в порядке голого насилия? Евразийцы давно дали ответ на этот вопрос – ответ, нисколько не исключающий центральной роли русской истории, языка и культуры, но в то же время более широкий, чем апелляция только к ним. Этот ответ проще всего сформулировать так: «География и этнография как судьба». Странно, что некоторые «националисты» не желают слышать этот евразийский ответ и в результате не могут объяснить народам нашей страны, чем же их идеал «русского национального государства» принципиально лучше прямого подчинения западным или исламским державам.
В связи с этим крайне опасной представляется и сама формулировка о «народах, имеющих / не имеющих своей государственности». Прежде всего, она некорректна. Государства управляются элитами, и даже если на бумаге Франция почему-то считается национальным государством французов (в которые скопом записаны на бумаге и коренные народы Франции, которые этого совершенно не хотят даже и сегодня), легко убедиться в том, что возможности коренных французов в массе своей хоть как-то влиять на курс парижского руководства сведены почти к нулю.
Сказанное вдвойне верно применительно к малым лимитрофным государствам, где «государственность» фактически служит лишь ширмой для западных держав, ни в коей мере не «принадлежа» населению данных буферных образований. Если же мы начнем разбираться, какие народы Российской Федерации и бывшего СССР якобы «имеют свою государственность», то очень скоро выяснится невозможность ответить на данный вопрос не только для гагаузов, каракалпаков или курдов, но и для более крупных этносов.
К примеру, миллионы таджиков и узбеков составляют почти половину населения Афганистана, и влияние на власть там они имеют большее, чем в своих «титульных» республиках. Три четверти азербайджанцев живет в Иране, его верховный руководитель аятолла Хаменеи также является азербайджанцем (в то время как семейство Алиевых имеет курдские корни) – и какое же государство тогда считать «своим» для этого этноса?
Наконец, своей государственности вне РФ совершенно точно не имеют цыгане – но я еще не встречал националиста, который был бы готов радостно заключить их в объятия и предложить реальную программу решения проблем цыган. Между прочим, в отличие от «русских националистов», правительство РФ как раз озаботилось этим и приняло специальную программу по развитию и интеграции, как сказано в документе, «цыганского этноса». С другой стороны, немцы всегда имели и имеют несколько своих государств за пределами России, но российские немцы как особый субэтнос уже пользуется в Российской Федерации своими правами на этническую автономию: культурную, как в Крыму, или территориальную, как в Немецком национальном районе Алтайского края и Азовском Немецком национальном районе Омской области, само существование которых вряд ли вписывается в логику Смагина.
Last but not least, трудным вопросом для «русских националистов» остается еврейский. Автор этих строк, тесно сотрудничающий с евреями-антисионистами, убежден в возможности и необходимости полноценного присутствия еврейской диаспоры в России как родине едва ли не половины ашкеназов (благо и правовой фундамент в виде Еврейской АО уже имеется) одновременно с демонтажом уродливой этнократии в лице сионистского государства. Как известно, сионизм и антисемитизм – родные братья, почти всегда идущие рука об руку, и очевидные сионистские симпатии некоторых «русских националистов» говорят сами за себя.
Итак, нигде и никогда невозможно всерьез говорить о том, что какой-то народ «имеет свою государственность». В самой фразе уже слышен отзвук руссоистской идеи нации-суверена. На деле всегда именно государства строятся сверху и имеют в своем составе разные народы. Государство всегда создается вокруг той или иной идеи – либо на основе личной или династической преданности его руководителям, либо на основе религии или квазирелигии (идеологической системы). Если государство утрачивает данный смысл своего существования и становится лишь «привычкой», то его ждет либо распад (как Австро-Венгрию), либо – в стабильной внешней обстановке – медленное угасание и (как в современной Европе) заселение волнами мигрантов.
Нам остается в заключение ответить еще на два спорных вопроса из последней статьи Станислава Смагина.
Первый из них касается наличия якобы всего лишь двух подходов к государственному строительству. «Условно назовем их унификационно-общегражданским (жители всех регионов и территорий страны одинаково себя ведут дома и в гостях) и сегрегационно-традиционалистским (дома себя ведешь, как хочешь, но в чужой монастырь со своим уставом не лезешь)», – пишет Смагин.
Решительно невозможно понять, почему подхода только два?
Их намного больше. Унификация может быть полной и частичной; она может происходить на основе усредненного набора ценностей и символов разных этносов или на основе агрессивного, вплоть до геноцида и этноцида, навязывания символики и языка господствующей этнократии.
Сегрегация на равноправной основе может быть этнической, а может быть религиозной или смешанной (Индия, Ливан, до недавних пор – российский Дагестан). Сегрегация на неравноправной основе может доходить до степени апартеида (американский Юг до 1960-х годов, ЮАР до 1990 года, современная Прибалтика и Израиль), а может, напротив, воплощаться в жизнь как гармоничная имперская система сословий и корпораций (этносословий, по Вахитову). Наконец, понимание «своего дома» и «чужого монастыря» может быть территориальным, а может быть и экстерриториальным, что и предлагали очень многие (от австрийских социал-демократов до русских евразийцев) в формате приписывания человека к этнокультурной автономной общности на любой территории в пределах данной империи, без разграничения на атомарные республики или провинции.
Отсюда понятно, что в России следует сочетать сценарий предоставления широких этнокультурных автономий всем народам, языкам и конфессиям, получающим при этом различный правовой статус и различную степень представительства при власти (очевидно, к примеру, что представительство малых народов Севера будет ниже, чем у народов Кавказа, а роль корпораций русских старообрядцев, русских католиков или русских баптистов будет несравнима с доминирующей ролью русской православной квазисословной корпорации).
Чем более сложными и пестрыми будут наша страна и наше общество, с многообразием правовых статусов и для отдельных народов, и для отдельных конфессий, и для отдельных территорий, тем более успешным будет развитие всей нашей многоликой державы. Это позволит, между прочим, в будущем реально интегрировать в Россию хотя бы часть бывших советских республик и других стран, если те этого пожелают.
Я уже ссылался на пример современной КНР, административно-территориальное деление которой близко к совершенству и может служить моделью для подражания. Но для любителей ссылаться на западные примеры приведу пример самой сильной и развитой европейской державы, состоящей из четырех основных частей-квазигосударств (Англия с формирующейся уже корнуолльской автономией, Шотландия, Уэльс, Северная Ирландия), трех особых коронных владений в Европе (Гернси, внутри которого вложены еще две автономии, Джерси и Мэн) и пары десятков территорий с особым статусом за морями, причем в каждой из этих частей сейчас имеется своя система законодательства, свои парламенты и правительства, своя политика в области исторической памяти, свои центральные банки с собственной эмиссией особой разновидности валюты. Пример образцовой державы, у которой даже в названии не фигурирует ничего «национального», а лишь географические понятия, где английский язык является доминирующим по факту, а не в силу каких-либо «конституций». Пример великой державы, отдельные части которой объединяются де-юре общей короной Соединенного Королевства, а де-факто еще и общим языковым и культурным пространством, которому, однако, до реального единства очень далеко – однако памятники героям антианглийской борьбы в Шотландии и Ирландии, равно как и их антиподам в Англии никого не смущают, как почему-то смущает Станислава Смагина различное восприятие кавказских войн у русских и у чеченцев.
Если бы мы применяли форматы сочетания различных правовых пространств вплоть до личной унии так же умело, как британцы, может, мы бы уже и собрали заново рассыпавшуюся после падения российской короны в 1917 году Внутреннюю Евразию?
Это легко решает и вопрос об общем названии. Станислав Смагин пишет: «Если одна часть предполагаемой нации воспринимает употребление по отношению к ней имени другой части как издевательство и оскорбление, ничего путного из строительства этой нации не выйдет. Может, конечно, выйти предельно сегрегированное государство вроде сегодняшней Боснии, но мы, кажется, не к этому стремимся».
Однако вспомним, что сегрегация по этноконфессиональным группам в Боснии и Герцеговине (или еще более показательно в Ливане) позволила остановить там гражданские войны. Это неплохой вариант, хотя судьбы России исторически сложились иначе. Несомненно, что всё население России как исторически ужившийся вместе народ как-то надо называть. К примеру, шотландцы воспринимают как оскорбление наименование их англичанами, однако для них всех существует общее название «британцы».
Как же обстоит дело с этим в России?
Напомню, что вплоть до XVII века самоназвание «русские люди» не было главным и общепринятым, чаще говорили о православных людях, царских людях, московских людях. В XVIII веке абсолютно преобладал термин «россияне» (у Ломоносова речь даже шла о «российском языке»), что позволяло включать сюда всё население Империи. Романтическая мода на славянскую древность привела к тому, что при Александре I постепенно слово «русские» вытесняет «россиян» на задний план, причем «русские» понимались тогда именно в собирательном смысле для всех народов Империи.
Именно так трактовал это слово Николай I; так понималось оно еще в 1860-е годы, судя по исследованиям историка Андрея Иванова. Во второй половине XIX – начале XX века, однако, происходит очередное изменение в словоупотреблении: слово «русский» к 1890-м годам начинают применять почти исключительно к собственно русскому этносу, противопоставляя его остальным «россиянам». После 1917 года то, что во времена Карамзина и Уварова называлось «русскими», начинают называть «советским народом» в СССР или «евразийским народом» в эмигрантских проектах.
Таким образом, если понимать слово «русский» так, как его понимал император Николай Павлович в приведенной Смагиным цитате, то никаких разногласий у нас нет. Однако наш уважаемый оппонент явно понимает его иначе и раздражается при одном упоминании о том, что киргизы, узбеки и таджики тоже являются частью данного народа (что не противоречит наличию определенных проблем со степенью их интегрированности, которые, впрочем, уже успешно решаются). Именно поэтому современные евразийцы и поддерживают дарование русскому этносу ясно закрепленного правового статуса в России наряду с другими этносами, поддерживают устранение диспропорций, от которых сейчас страдают именно русские.
В этом деле, как и в вопросе об упразднении атрибутов политической государственности этнократий внутри и вне РФ, как и в вопросе ясного утверждения центральной исторической роли русского языка и культуры в нашей стране, в вопросе поддержки русского этноса за рубежом между нами и умеренными националистами нет разногласий.
Однако при этом кардинально различается вся дальнейшая программа действий и представление о конечном идеале. Станислав Смагин мечтает о радикальной, неизбежно кровавой ломке всего существующего уклада жизни в России, мечтает о том, что «русский национализм, создав русскую политическую нацию и соответствующим образом переформатировав государство, сохранит им [другим этносам. – М.М.] жизнь, свободу, безопасность, гражданские права и социально-экономические возможности, пусть и без нынешних привилегий».
Если такое говорит один из умеренных «националистов», то каковы же крайние?
Волосы встают дыбом от ужаса, если представить такое. Упоминание о «создании русской политической нации» заставляет ожить призраки Робеспьера и «адских колонн» якобинцев, не говоря уже о Петлюре и Бандере. Такого будущего русскому народу не надо. Такого будущего у него и не будет. Россия – самобытная цивилизация, не нуждающаяся в подверстывании под космополитический либеральный пакет «гражданских прав и свобод», в котором нет абсолютно ничего национального, как нет ничего этнического самобытного во Французской республике, построенной, как ехидно отмечал Шарль Моррас, по лекалам швейцарского теоретика народного суверенитета Руссо и порвавшей с действительными французскими традициями.
А раз так, раз Россию спасет максимальная юридическая пестрота и культурного многообразие, то объединяющий фактор для нее оказывается по преимуществу политическим. Политическое единство империи, состоящей из разнородных этносов и территорий, способен обеспечить только сильный суверен, каковым раньше были монархи, а потом Коммунистическая партия. Поскольку, в отличие от времен Руссо и Робеспьера, в то, что стомиллионная гидра способна хоть что-то сама определять или выбирать, в наши дни верить решительно немыслимо, то со всей резкостью встает вопрос о том, кто же является или должен являться политическим сувереном в России. Ясно, что этот суверен должен править в интересах блага своих подданных, но его власть не может быть производной от их желаний.
Я напомню слова Егора Холмогорова десятилетней давности, когда он еще не поддался на соблазны профессиональных «националистов»: «Монархия, как писал Флоренский, создается сверху вниз, а не снизу вверх. Грубо говоря, если выстраивать некую триаду: Бог – царь – народ, то царь является не столько представителем народа перед Богом, сколько представителем Бога перед народом… Нормативная позиция православного монархизма состоит в том, что монархия – это строй государственного правления, который основан на сакральных началах. Вот эта подмена сакрального на нравственное, она на самом деле характерна для всей той странной ситуации, в которой находится такой идеологический феномен, как консерватизм… Но теперь мы можем сказать: “Так хочет Бог” и грубо говоря, нам уже не может ничего возразить представитель противоположной стороны».
Для ответа на вопрос о суверене и его характере в России (Евразии) XXI века следует вернуться к классикам и перевести русло дискуссии о нации и империи из плоскости этнического многообразия в плоскость политического единства и теории суверенитета. Открытое обсуждение данной проблематики, как представляется, будет весьма конструктивным и поспособствует прояснению позиций, немало запутанных за время споров об этнических аспектах.
