Между Сциллой культуртрегерского академизма и Харибдой чрезмерной политизированности

РI: Статья Николая Короткова «Уроки русскости с Мерабом Мамардашвили» на нашем ресурсе вызвала многочисленные отклики, чаще всего сводившиеся к отчаянным проклятиям покойному философу и нам, опубликовавшим статью о нем. Между тем, мы отнюдь не ставим никаких точек над i в вопросах о наследии Мамардашвили, о советской философии в целом и о советском же западничестве, ярким представителем которого и был герой статьи. В этом смысле возвращение к этой теме – для нас повод продемонстрировать нашу открытость к диалогу со всеми теми пишущими людьми в патриотическом лагере, кто не боится сложных и острых вопросов. Одним из таких людей является наш постоянный автор, философ Юрий Пущаев, которому мы и передаем слово.

 

Философ Мераб Мамардашвили принадлежит к тем фигурам позднесоветской культуры, которые до сих пор продолжают вызывать сильные эмоции и споры.

Как я уже однажды писал в свое время, популярность Мамардашвили, то, что его имя до сих пор «на слуху», во многом объясняется тем, что он «умел резко и отчетливо говорить на социально-политические и историософские темы. Причём далеко не случайно, что его творчество ценят многие наши убежденные западники и либералы, но зато его, как правило, терпеть не могут представители патриотического лагеря. По отношению к Мамардашвили у читающей публики существует довольно отчётливое деление в социально-политическом плане: патриоты часто считают его чуть ли не русофобом, и поэтому относятся к нему довольно негативно, зато для многих сторонников сугубо “европейского вектора развития России”, не чуждых интереса к философии, он является весьма уважаемой фигурой».

Дополнительным фактором раздражения, будем говорить откровенно, тут является то, что критиком России в лице Мамардашвили выступает «кавказец», грузин, который часто подчеркивал разницу между грузинским и русским менталитетом не в пользу последнего.

Однако как первое, так и второе обстоятельство должно нам послужить не столько поводом для упражнений на темы национального самопревознесения или самоуничижения, сколько в качестве нового материала для осмысления старого раскола на славянофилов и западников, осложненного сравнительно новой проблематикой национальное/великоросское как равное в советское время. Если в XIX веке западниками в русской культуре были, условно говоря, свои, русские, то наследие советской эпохи внесло в этот лагерь и уроженцев «национальных окраин» империи, словно дополнительно тестируя нас на терпимость и широту мышления. То, что простили бы и прощают русскому по национальности Чаадаеву, в наше время менее склонны прощать то ли своему, то ли не своему «грузинскому Сократу».

Хотя, конечно, Мамардашвили в романтическом очаровании «идеальной Европой» и своем социально-политическом манихействе, которое вдруг так резко сказалось в нем в годы перестройки, был по-своему произведением прежней русской почвы, нес в себе ее признаки утопизма и радикализма.

В случае с Мамардашвили мы должны пройти между двумя крайностями. Поскольку он был не только академическим ученым или подчеркнуто внеполитизированным мыслителем, но и своего рода «трибуном мысли» и «шпионом неизвестной Родины» (а шпионы все-таки всегда на кого-то «работают», не так ли?) крайне важно соблюсти верный баланс. С одной стороны, в ходе во многом оправданного предъявления счетов к его тогдашней общественно-политической позиции не стоит зачеркивать его оригинальный дар и талант философа. Он был настоящий философ сознания, захваченный тем, что он называл «событием мысли», феноменологическим анализом условий, на которых она как значимое и судьбоносное явление может случиться с человеком, и, шире, вообще в культуре.

Для сомневающихся в его даре и чуткости к этому событию, которое можно еще называть «чудом мысли», мы можем посоветовать прочитать хотя бы первые страницы его «Лекций о Прусте», или «Картезианских размышлений» или хотя бы это интервью с примечательным заголовком «Сознание – это парадоксальность, к которой невозможно привыкнуть».

С другой стороны, в силу того влияния, которые его социально-философские и историософские идеи оказывают до сих пор на заметную часть нашего общества, его образ нельзя сводить к фигуре просто «учителя мышления», парящего лишь в гносеологических и этических эмпиреях. Более того, тут необходим принципиальный и категорический спор, касающийся понимания исторических путей России и понимания роли в ней Православия, но спор компетентный, не сводящийся к убогому по интеллектуальному содержанию «философ Маймуношвили русских не любил, поэтому философа такого вообще нет». Да, дополнительное раздражение в русском обществе вызывает то, что претензии русской истории высказывает кавказец, грузин, который и образование получил в России, и состоялся как мыслитель в ареале русской культуры, и в этом смысле он, увы, с увлечением пилил сук, на котором сам вырос и сидел.

Однако если кавказское происхождение вынести за скобки, то нельзя не видеть, что Мамардашвили во многом выписывается в радикальную западническую традицию, идущую от Чаадаева. Это большой сегмент истории русской и советской культуры, хочется нам того или нет. С ним «работать» надо? Его аргументы знать надо? Или будем лишь тупо хихикать над «Маймуношвили с сациви»? Тогда спор заранее проигран, хотя бы потому, что по-настоящему мы в него и не вступали.

Помню, как меня еще лет 25 назад удивили своей непоследовательностью следующие слова Мамардашвили, сказанные в 1989 году в связи с проектом Конституции СССР от Андрея Сахарова (цитирую очень большой кусок текста, делая при этом из него большие изъятия): «Что касается позиции Сахарова, то она в национальном вопросе, кажется мне, была безупречно демократической. Есть только один момент, с которым я бы не мог согласиться <…> Речь идет о его отношении к Грузии. Аналитически сомнительным является принцип, который я назвал бы принципом “русской матрешки”. Принцип простой. Существует ситуация, когда можно решить проблему прав человека и прав нации, наделяя малое, окруженное большим, символами или признаками большого. Например, превращая область в республику и распространяя символику большого на малое. Это может быть решением, скажем, в условиях Российской Федерации <…> Но этот принцип “матрешки”, я считаю, не годится в условиях Грузии. Кавказ – это Вселенная, живущая на давно выработанных основаниях <…> Принцип “матрешки” в условиях Кавказа может оказаться лишь миной замедленного действия <…> Скажем, когда мы обращаемся сегодня к проблеме автономии Абхазской республики, беря сам термин “автономия” в отрыве от его химерического, псевдоморфного содержания и предполагая за ним реальное содержание, мы неизбежно попадаем в неразрешимое противоречие. Неразрешимое в силу хотя бы того, что здесь задействована, во-первых, чувствительность народа Грузии, помнящего свою историю. И задействована очень просто — я сейчас отвлекаюсь от вопроса о территориальных правах и т.д., — я беру то, что в действительности работает в истории, то есть уровень страстей. А уровень страстей — это уровень исторических символов. Так вот, на этом уровне слово «Абхазия» является синонимом слова «Грузия» <…> Поэтому сказать грузину, что Абхазия может выйти из Грузии (я объясняю структуру страсти, а не реальность), — значит сказать примерно то же самое, что Грузия может выйти из самой себя. Или скажу еще резче: это то же самое, что быку показывать красную тряпку, а потом удивляться, что бык такой недемократический»[1].

То, что Мамардашвили делал исключение и допускал отступление от демократических принципов именно в связи с грузино-абхазской проблемой, симптоматично. Хотя он, конечно, был бы против силового решения вопроса и вообще практически в одиночку выступил тогда против грузинского национализма и Звиада Гамсахурдия, сказав прямо в лицо националистическому большинству на съезде Народного фронта Грузии в 1989 году: «Истина выше родины». Он тогда четко сформулировал для себя наперекор правящим настроениям: «Если мой народ проголосует за Звиада Гамсахурдиа и его национал-большевизм, я выступлю против своего народа». Или вот что еще он говорил в этой связи, когда его стали упрекать в антигрузинскости и национал-предательстве: «Защищая достоинство абхаза, армянина, осетина – защищаешь свое достоинство, иначе для меня не существует высокое понятие грузина. Я с ними жил и живу. И никому не позволительно измерять градус моей грузинственности»[2].

Но в его антинационализме была, мягко говоря, слабая брешь: говоря об армянах и абхазах в Грузии, о защите их прав, он почему-то ничего не говорил о защите прав русских в Грузии.

И это было неслучайно.

Русские как народ были для философа носителями имперского начала, которое не давало Грузии пути в Европу. Он стал в годы перестройки и «национального пробуждения» сторонником так называемого европейского выбора, согласно которому Грузия должна вырваться из орбиты влияния России и строить свое будущее строго отдельно от нее. Вот почему неуместно предлагать брать у него уроки русскости, как предлагает в своей статье Николай Коротков.

Русский человек, конечно, широк, но не до самоотрицания же.

Надо отдать должное. Статья Николая Короткова написана профессионально, она хороша по тону, а отчасти и замыслу: автор стремится спокойно и без истеричной политизированности разобраться в наследии Мамардашвили, в том числе в его политической составляющей. Однако в своем академическом благодушии она затеняет тот крайне важный момент, что по историософским основаниям Мамардашвили был для Грузии сторонником антироссийского цивилизационного выбора. Поэтому как можно, как предлагает Коротков, сделать «его, возможно, главным “толмачом” между нашими культурами»?

Он, скорее, адвокат для процесса о разводе.

Мамардашвили критиковал Россию по принципиальным историософским основаниям, которые в свою очередь вырастали из его философских идей относительно природы человека, и того, что он понимал под истиной. К русской культуре и истории он предъявлял упреки за то, что в ней подавлялось личное начало, считая, что отсутствие должных общественных механизмов и «агоры» как пространства для свободной игры сил не дают в полную меру сбыться человеческой личности.

В «Лекциях о Прусте» философ говорил, что русской культуре присущи совершенно антипрустовские, антиличностные начала, в отличие от той же французской культуры. Он радикально не понимал, что в смирении есть глубокая религиозная и вообще человеческая правда, что Россия во многом построена и до сих пор стоит на смирении как на гражданско-политической добродетели.

В конечном итоге все упирается в спор, что понимать под личностью, истиной, под правдой человеческого бытия. Но, с другой стороны, я почти уверен, что, увидь Мамардашвили то, до чего дошла сегодня обожаемая им Европа, он бы снова умер от разрыва сердца. Потому что он все-таки видел Европу христианской, верной своим корням (хотя и понимал христианство больше на околопротестантский лад).

Николай Коротков в дискуссии на Фейсбуке правильно возражает своему оппоненту: «В контексте Вашего утверждения Подорога, Мотрошилова, Пятигорский, Калиниченко, Зинченко, Швырев, Э. Соловьев, А. Мень, В. Васильев, Альтюссер, Сартр и мн. мн. др., соавторы/оппоненты/исследователи МК – оказывается, дискутировали, исследовали и занимались сотворчеством с “полным нолём”?? Это каким же выдающимся гипнотизёром надо было быть МК, чтобы так их всех обмишурить, наивных)). Вот выдержка из статьи Н.В. Мотрошиловой: “Сартр был удивлен и впечатлен, ибо скорее всего не ожидал встретить в СССР таких знатоков западной литературы, в частности, литературы экзистенциалистской, и таких сильных, оригинальных мыслителей-оппонентов, как Мамардашвили. В споре, как считали очевидцы, сила и тонкость аргументов были скорее на стороне Мераба Константиновича. Во всяком случае, диалог велся, что называется, на равных. Дело было не только в Сартре. Ю. А. Замошкин рассказывал мне о своей беседе с Л. Альтюссером в Париже в 1968 г. Этот видный французский философ признавался: встречи, беседы, диалог с Мамардашвили столь глубоко впечатлили, даже потрясли его, что некоторое время после них он мысленно как бы продолжал говорить, полемизировать с Мерабом”».

Тем не менее в этой культуртрегерской академичности теряется, выхолащивается остро политизированное содержание мыслей Мамардшвили, то, что он по-настоящему хотел сказать.

Я это покажу на одном примере из разбираемой статьи. Николай, желая «спасти» Мамардашвили, говорит: «Вместо того чтобы обкрадывать самих себя, отказываясь от освоения методологических, онтолого-гносеологических и прочих наработок Мамардашвили, нужно использовать их для диагностики псевдофилософствования, софистики, разоблачение которой никогда не может быть во вред подлинному патриотизму». И затем неожиданно и как бы на пользу подлинного патриотизма Н. Коротков привлекает Мамардашвили в союзники против софизмов Дмитрия Быкова, который заявлял, что победы Советской России (Великая Отечественная война, первый человек в космосе и т.д.) относятся лишь к внешней, а не внутренней, метафизической истории России. Наш автор тут возражает, опираясь на Мамардашвили: «Но в том-то и дело, что инновационная техника (та же советская космонавтика) не может быть выражением, “овнешнением” рабского сознания, как в свое время хорошо показал Мамардашвили, по сути, превентивно ответив на выпад Быкова: “Изобретение, развитие новой техники одновременно предполагает фантастическую духовную активность. Поэтому представления об удушаемом технократической средой [в том числе социальной машинерией. – Н.К.] человеке не вполне соответствуют истине: они несколько “сбиты”, вне фокуса. Такой человек не смог бы создавать то, что его душит».

Однако если проанализировать полный контекст данного высказывания, то можно увидеть, что Мамардашвили как раз выставляет его как аргумент против советской системы как «системы с тавром хозяина». Последняя, по его мысли, неизбежно проигрывает системам с «прогрессивными социальными формами»: В фундаментальном смысле техника, все же, продукт духовной деятельности и, например, чтобы социально-экономическая система была конкурентоспособной, оказывается, нужно иметь в обществе достаточное число людей, не сидящих в задумчивости, а ведущих себя активно, самостоятельно; людей, на которых нельзя было бы поставить хозяйское клеймо продукта коллективного труда, тавро хозяина, без которого ты – не человек.

Так вот, “системы с тавром” проигрывают – и в чем? «В создании той самой высокой технологии и техники, которая кажется такой страшной и опасной. В своем экстремуме техника несет и спасение, потому что она сама как среда, орган культуры составлена из изобретений, которые требуют, однако, прогрессивных социальных форм, максимально освобождающих человека от его капризов, страхов и т.д. <…> Техника “питается” живым очагом человеческого творчества, свободой. Ты не можешь быть в гражданской жизни рабом и при этом быть свободным в изобретательстве. Изобретательство требует интеллектуального мужества, определенной раскрепощенности. А сознание едино. И нельзя иметь раскрепощенность в одной точке и не иметь ее в другой. Тот, кто раб перед начальством, раб и перед техническими проблемами. Он не может проявить чудес изобретательности или ответственности. А если и проявил, то это постепенно нивелируется, исчезает, как сегодня уже почти выдохся запал технического творчества, унаследованный нами на волне революции от предшествующей эпохи».

То есть, ту мысль, которую Н. Коротков выдает в качестве защиты советской системы, у Мамардашвили была на самом деле еще одним проявлением его антисоветизма (причем в самой гуще позднесоветской культуры и жизни). Получается, что, желая уйти от чрезмерной политизированности, стремясь глубоко и всесторонне подойти к наследию философа, автор на самом деле выхолащивает его идеи, и сам подходит к ним односторонне, неверно. Это происходит потому, что, на мой взгляд, он впадает в другую крайность – несколько благодушный культуртрегерский академизм.

В заключение скажем, что чтение Мамардашвили и спор с ним – сложная задача. В каком-то смысле это новый тест на имперскую цивилизованность, или цивилизованный патриотизм, где крайне важно не потерять все эти составляющие – как цивилизованность, так равным образом имперскость и патриотизм.

[1] Мамардашвили М.К. Европейская ответственность // Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. М.: Прогресс, 1992. С. 317–318. 

[2] Мамардашвили М. К. Грузия вблизи и на расстоянии// Гаудава Т. М. Мамардашвили. Грузия вблизи и на расстоянии. Новое русское слово. 25-26 ноября 1995 года.

 

_______________________

Наш проект можно поддержать.