*В продолжение дискуссии, начатой интервью Бориса Межуева
Освальд Шпенглер (1880-1936) – один из поздних представителей «философии жизни», создавший одну из наиболее оригинальных и значимых историософских и культурологических концепций ХХ века, и одновременно, – оригинальный социальный мыслитель, отрицавший «научную» философию как метод, и с помощью особых интуитивных умозрений предсказавший «тектонические» сдвиги, случившиеся с Европой и человечеством в прошлом столетии.
Наиболее же интересным в рамках представленной им версии «философии жизни» является противопоставление друг другу двух социальных «полюсов» – «людей жизни», стремящихся обрести и почувствовать всю полноту жизненных проявлений и благ (любовь, власть, богатство, слава, роскошь, респектабельность), и «людей истины», стремящихся к постижению сути процессов и явлений, с известной отрешенностью от ценностей и благ окружающего их мира.
Сам Шпенглер, следуя ницшеанской линии в философии, отдавал предпочтение «людям жизни» как силе, способной к созданию новых культурных и социальных форм.
Попробуем экстраполировать подход Шпенглера на социальную историю. Последняя требует известного сбалансированного соотношения между «людьми жизни» и «людьми истины», без которого невозможно полноценное и устойчивое развитие обществ. Ибо торжество любого из этих «полюсов» в те или иные периоды социальной истории чревато масштабными издержками.
«Люди истины» неизменно оторваны от «почвы» и склонны к реализации радикальных проектов и утопий, воплощение в жизнь которых приводит к созданию жестких идеократических и иерархических по своему характеру систем, мобилизующих ресурсы общества и не оставляющих простора для активности «людей жизни»; утопия Платона является одним из первых примеров такой «идеократической» и элитарной модели.
В свою очередь, «люди жизни», будучи лишенными противовеса в виде общепризнанных ценностей и идей, равно как и всякого «идеократического контроля», способны превратиться в своеобразных «прожигателей» жизни, в своеобразный вариант эгоистической элиты и «разложившейся знати», стремящейся сохранить свой статус и блага с ущербом для остального общества (когда крупные «рыбы» поедают «мелких»). Подобный вариант «патологической иерархии» в итоге оказывается не менее тягостным для общества, чем бремя фанатичных утопистов и «идеократов».
Решение этой задачи по-разному достигалось в истории разных обществ. Одним из наиболее ярких примеров ее успешного решения в новейшей истории является викторианская эпоха в истории Великобритании, пришедшаяся на время правления королевы Британской Империи Виктории (1837-1901). Данная эпоха характеризовалась крайней неоднородностью и неоднозначностью социальных процессов, быстрыми переменами во многих сферах человеческой жизни. Масштабные технологические («революция машин»), демографические и культурные сдвиги, изменение мировосприятия людей, трансформации в политической и социальной системе, тем не менее, сосуществовали с масштабными социальными проблемами – включая детский труд, беспризорность («диккенсовы дети»), рост рабочего движения (чартизм) и др.
Однако именно успешно внедренные в этот период культурные «фильтры», стандарты, вкупе с действующими социальными «лифтами», помогли избежать масштабной социальной конфронтации, ведущей общество к революционным потрясениям. Именно в этот период люди, принадлежавшие к высшему и среднему классам английского общества, придерживались строгих ценностей, среди которых особое значение имели чувство долга и трудолюбие, респектабельность «джентльменство»), благотворительность и филантропия.
Нас же в рамках рассматриваемой темы викторианство интересует прежде всего как социальная и идеологическая платформа для компромисса между «людьми жизни» и «людьми истины». Именно в этот период истории английскому обществу удалось достигнуть определенного единства на платформе общей культуры и миссии (имперской и культуртреггерской) при различии жизненных стилей, при сохранении основными социальными группами высокой активности.
Конвергенция английской аристократии с буржуазией, восходящая социальная мобильность «среднего» и «низшего» классов вкупе с известной демократизацией «высшего класса» создали качественно новую ситуацию, когда социальные различия и социальные противоречия способствовали не конфронтации и расколу, но развитию общества в разных областях деятельности. В результате, аристократия была освобождена от соблазна «социального самоедства», а нижние слои – от неизбежной деградации в ситуации социальной бесперспективности. Избирательное право и парламентская демократия стали общепризнанными институтами, которые соединяли нацию в одно политическое целое, сделав возможным эволюционное развитие страны.
Как справедливо заключил по этому поводу в одной из своих статей ушедший от нас Вадим Цымбурский: «Эпоха Виктории — время постоянно расширяющегося избирательного права, приливных плебейских, в том числе пролетарских, пополнений политического класса. Время, когда политический разум пуританской буржуазии с согласия наиболее здравых групп знати и при живейшей поддержке двора (тут историки отмечают особую роль супруга Виктории — немецкого лютеранина принца-консорта Альберта) решал двуединую задачу. Этой задачей стало: во-первых, моральное обуздание аристократии, конвергенция ее с буржуазией (методы были многообразны — от образа идеальной буржуазной пары, выстраиваемого на всю страну королевской четой Викторией и Альбертом, от писем Виктории редактору “Таймс” с призывами обличать беспечность и аморальность людей верхушки до показательной юридической расправы над любимцем света Оскаром Уайльдом). А во-вторых, воспитание неофитов политического класса через закладку идеалов нового аристократизма — аристократизма жизненной формы. Фигурально, через умение есть овсянку, вызывая к себе уважение. И через внушение неофитам уверенности в том, что соблюдение политической формы отечества — необходимая часть и один из критериев жизненной формы политика».
В конечном итоге, именно историческое викторианство сумело решить задачу, заявленную ранее философией Просвещения – реализовало на практике идею «всесословности» (точнее, надсословности, при сохранении известных статусных различий). И если во Франции борьба за всесословность последовательно вылилась в революционный террор, термидор, Империю, режим Реставрации и в итоге – в установление республики (де-факто сохранившей кастовый характер), то в Англии сложился уникальный порядок, основанный на соединении аристократии и народа в некоторую общность, объединенную общей (мессианской) идеологией и ценностями.
В свою очередь, в России взаимоотношения между «людьми истины» (интеллигенцией) и «людьми жизни» (поздно и мучительно формировавшимся буржуазным классом) в течение долгого времени опосредовались государственной бюрократией (принявшей в определенный исторический период форму номенклатуры).
В России интеллигенция («люди истины»), будучи продуктом петровской модернизации, была связана (пусть зачастую и антагонистическими связями) преимущественно с государством, существовала и развивалась автономно по отношению к «людям жизни» (протобуржуазии), испытывая к ним весьма сложные и неоднозначные чувства. Эти сложные взаимоотношения нашли свое отражение не только в социальной утопии Н. Г. Чернышевского, но и в романах Л. Н. Толстого и рассказах А. П. Чехова. Компилятивное ницшеанство А. М. Горького, воспевшего в ряде своих произведений деловитых и брутальных «людей жизни» из купеческого сословия – исключение в этом ряду.
Российская интеллигенция, испытывая комплекс социальной «неукорененности» и не имея возможности превратиться из квазисословия в полноценный класс, искала способы обретения более устойчивого социального статуса. Она последовательно пыталась «укорениться» за счет укрепления своих связей с народом (народничество – но не было воспринята идеалзировавшимся ею доселе народом), с государством (теория официальной народности – однако у государства в большинстве существовали собственные резоны, не совпадавшие с самопровозглашенной миссией интеллигенции), с пролетариатом (однако от имени пролетариата с ней общались объявившая себя пролетарской партия и все то же государство) и, наконец, вместе с очередной раз возрождающимся буржуазным классом (в период «радикальных рыночных реформ» 1990-х годов).
Все три попытки имели неоднозначные результаты.
Рубеж XIX-XX веков в России – то самое время, когда «люди истины» и «люди жизни» переживают пик своей активности, оставаясь крайне слабо связанными друг с другом в рамках специфической модели русского капитализма. Результатом «параллельной» активности стала революция начала ХХ века, вдохновленная русской интеллигенцией, которая восприняла марксизм не как социальную теорию, но как замену религиозной веры. Пережив историческое крушение и пойдя на службу государству, монополизировавшему функцию представительства интересов «передового класса», российская интеллигенция продолжала мечтать о возрождении своего мессианского статуса.
И подобное «возрождение», в конце концов, произошло.
Период оттепели – «революция шестидесятников» – привел к превращению части советской интеллигенции в автономное по отношению к государству квазисословие, генерировав ряд новых утопий, попытка реализовать которые на практике состоялась несколько позже.
В свою очередь, перестройка стала попыткой встречи и компромисса между «людьми жизни» и «людьми истины». Начав с идеи «социализма с человеческим лицом» и возрождения духовных ценностей, «прогрессоры» закончили апологией вульгарного экономикоцентризма и социал-дарвинизма, изрядно подорвав свой авторитет. Попутно они содействовали превращению номенклатуры из управленческого слоя в сословие (наследование статусных позиций) с отдельными признаками экономического класса (собственность). Симбиоз части интеллигенции с новообразованным классом собственников приобрел весьма специфический характер, и интеллигенция всячески стремилась его закамуфлировать.
Дело в том, что, поддержав радикальные реформы 1990-х годов, российская интеллигенция (в известной ее части) продала свое «первородство» «людям жизни» – возрождающемуся российскому буржуазному классу (т.н. «новым русским»). Не связанное никакими моральными и культурными нормами торжество «людей жизни» породило «великую криминальную революцию» (по терминологии Станислава Говорухина) и периферийный капитализм со всеми его известными дефектами.
Идеологическая близость к торжествующим в этот период людям жизни создала у либерального «сегмента» российской интеллигенции искомое ощущение «укорененности» и одновременно – «избранности-подвижничества» в противостоянии «консервативному большинству» на стороне «прогрессивных сил». Маргинализация значительной части бывшей советской интеллигенции и ситуация социальной катастрофы для значительной части народа (утратившего свою прежнюю субъектность и переставшего интересовать «прогрессоров») рассматривались в качестве необходимой цены не только реформ, но и платы за возможность для интеллигенции наконец-то почувствовать более или менее твердую «почву» под своими ногами.
Защита либеральных постулатов 1990-х годов рядом представителей интеллигенции (несмотря за ставшую общеизвестной социальную цену этого процесса) – выражает стремление скрыть свой фактический отказ от идейного первородства в пользу фактического «экономикоцентризма». Подобная позиция обрекает эту прослойку интеллигенции противостояние ценностям большинства, которые оцениваются ею как безусловно архаические («ватнические»). Однако, как представляется, дело здесь не только в ценностях.
Превращение же долгое время атомизированного народа в коллективного субъекта может поставить вопрос не только о пересмотре союза интеллигенции с «людьми жизни», заключенном в 1990-е, но и об ее исторической ответственности. Развитие событий в этом направлении грозит окончательно раскрыть квазиэлитарность и квазисословность российской либеральной интеллигенции. В этом случае выбор для последней неизбежно окажется весьма ограниченным – маргинализация либо подчинение «консервативному большинству», что станет для нее равноценным «моральной катастрофе».
Что остается делать в этой ситуации «людям истины» – возвращаться в интеллектуальные «катакомбы» и пытаться генерировать новую утопию, пойти на услужение государству либо попытаться найти обоснование российской версии викторианской модели («третий путь»)?
В чем же, в таком случае, может заключаться современная версия российского викторианства? На взгляд автора – в выдвижении комплексного стратегии развития, содержащей ясное понимание общего блага и интересов большинства, идею служения в связке с идеей свободы – страны, народа, личности, сообществ и коллективов, которые не следует противопоставлять друг другу.
Задача России на нынешнем этапе ее развития – избежать торжества квазиэлитарного и бюрократического конформизма, и одновременно – преодолеть искус очередной утопии и связанных с ней «простых решений», продвигаемых сегодня частью «людей истины». Избежав при этом сползания в хаос и неизбежной при этом аномии, к которой приводит безудержное торжество «людей жизни» – нового класса собственников (как уже случилось в 1990-е годы).
Для полноценного возрождения России, на взгляд автора, недостаточны укрепление государства и восстановление среднего класса, произошедшие еще в «докризисные нулевые». Необходимы новая линия поведения элиты, предполагающая отказ от кастовости и корпоративизма (в пользу принципа «надсословности»), открытие социальных «лифтов» и отказ инерционной политики с возвращением к модели если не социального, то хотя бы социализированного государства.
Таким образом, «русское викторианство» может стать реальностью лишь в рамках стратегии национальной модернизации – то есть модернизации не исключительно элиты (как случалось ранее), но страны. По глубокому убеждению автора, перспективу будут иметь только те проекты, которые связаны с долгосрочным и некатастрофическим развитием страны в интересах большинства. Все иные проекты выглядят бесперспективными и поддержки «тихого» российского большинства не получат.
Готовы ли мы к заключению нового пакта между обществом и элитой на этой основе – покажет лишь ближайшее будущее.
