Вот уж кому действительно не повезло.
Быть вторым в Великой Русской Литературе. Не зря Гай Юлий Цезарь говорил своим приближенным, что предпочел бы быть первым в маленькой деревушке, чем вторым – в Риме. В почетном втором месте, в серебряной медали, в пьедестале, который на вершок ниже золотого, хотя и на полвершка выше бронзового, есть что-то невыносимо унизительное для честолюбивых натур. К тому же русское литературоведение удивительно недемократично, если не сказать, тоталитарно. Выбрали одно-единственное Солнце русской поэзии, а всех остальных рассматривали как блестящую, но свиту. Прямо-таки Ein Volk, ein Reich, ein F?hrer. Не то, чтобы кто-то всерьез сомневался в гениальности Александра Сергеевича, но такой подход автоматически задвигает во второй эшелон десяток-другой поэтов, каждый из которых мог бы стать сокровищем национальной культуры. Лермонтова, правда, во второй эшелон определить не получилось – не тот масштаб. Но проклятая серебряная медаль пристала к его гусарскому ментику намертво.
В годы перестроечной эпидемии возвращения старых московских топонимов станцию метро «Лермонтовская» шустро переименовали в «Красные ворота». Что, кстати, можно трактовать и как восстановление исторической справедливости, ведь «Лермонтовской» эта станция стала лишь в 1962 г. Но ведь стала не просто так, а потому, что северный выход из метро «Красные ворота» построен на месте дома, где двести лет назад родился маленький Миша Лермонтов. А Лермонтовским проспектом почему-то нарекли улицу за МКАДом, между Жулебино и Люберцами. Вроде и почтили память, но по остаточному принципу. В самой же столице улицы Лермонтова никогда не было – в отличие от Пушкинской ул. (ныне Б. Дмитровка) и Пушкинской пл. Правда, есть площадь Лермонтова, но у нее очень странная судьба – большей ее части вернули имя Красных Ворот, а имя поэта сохранили за крошечным пятачком, где стоит памятник работы Бродского (не того). Памятник, впрочем, вошел в массовую культуру – именно его в фильме «Джентльмены удачи» Крамаров-Косой называет «мужиком в пиджаке».
Попробовал бы кто-нибудь Солнце русской поэзии назвать «мужиком в пиджаке».
Но и это не самое главное. В конце концов, то, как потомки хранят память о мертвом гении, говорит не о гении, а о потомках. И не в табличках на стенах домов должна жить эта память, а в строчках, которые повторяют из поколения в поколение, которые заучивают наизусть, твердят про себя в «минуту жизни трудную», или когда душа хочет прикоснуться к чему-то высокому.
И тут Михаилу Юрьевичу Лермонтову не повезло капитально. Потому что почти все наши соотечественники, родившиеся, выросшие и ходившие в школу в Советском Союзе, твердо помнят одно-единственное стихотворение Лермонтова – «Прощай, немытая Россия».
Стихотворение слабенькое, попахивающее какой-то либеральной гнильцой.
Почему «немытая»? Почему народ «предан» голубым мундирам? (Политкорректный «Word» бдительно подчеркивает слово «голубым»). От каких таких «пашей» собирается скрываться автор «за стеной Кавказа» (в Персии?). И почему у пашей всего один всевидящий глаз, хотя и много ушей? Стихи хоть и не вполне графоманские, но наводящие на мысль о графомане, старательно воспроизводящем ритм и стиль пушкинского «Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной Ты катишь волны голубые…»
К тому же, как хорошо известно всем лермонтоведам и лермонтофилам, автографа этого восьмистишия в природе не существует. Что же есть? Есть публикации П.А. Висковатова и П.И. Бартенева. В письме Бартенева П.А. Ефремову 9 марта 1873 г. оно цитируется с пометкой «списано с подлинника». С какого подлинника? Неизвестно. В еще одном письме (к Н.В. Путяте) Бартенев конкретизирует: «с подлинника руки Лермонтова». А в 1887 г. П.А. Висковатов публикует бартеневскую версию в журнале «Русская старина» с «копирайтом» Михаила Юрьевича. Правда, вместо дурацких «пашей» у Висковатова стоит «вождей». Но это ведь уже конец восьмидесятых годов, призрак пролетарской революции маячит на горизонте и поощряет использовать соответствующий вокабуляр.
Лермонтоведы уже давно осторожно замечали, что профессиональный историк, археограф и библиограф Бартенев почему-то ничего не сообщил о том «автографе Лермонтова», на который охотно ссылался в письмах. Хотя и в те времена, и сейчас находка неизвестной рукописи великого поэта – не то событие, о котором можно просто забыть. Выходит, не мог ничего предъявить?
Нормальный въедливый литературовед по меньшей мере задумался бы, и уж наверняка принудил составителей хрестоматий писать в примечании «авторство приписывается Лермонтову». Однако рок, преследовавший Лермонтова, и в этом случае оказался сильнее рациональных соображений. Стихотворение, которое мог написать любой критически настроенный гимназист, вошло во все собрания сочинений и школьные учебники как несомненный «шедевр» Гения №2 Русской Литературы. И до сих пор его учат в школе, как канонические «стихи Лермонтова».
Более того – современные либералы, не стесняясь, используют имя юбиляра, чтобы «доказать», что они-то и есть настоящие патриоты, вот только понимают патриотизм «видимо, не так как некоторые». Это я цитирую знатного патриота Владимира Познера, который на «Эхе Москвы» ссылается на пресловутое восьмистишие, чтобы патетически воскликнуть: «Сегодня за такое стихотворение последовало бы обвинение в русофобстве. Это Лермонтов-то русофоб? Это смешно. Лермонтов – патриот, в самом прекрасном значении этого слова».
Ну, Лермонтов-то, конечно, патриот, вот только стихи, которые цитирует Познер, написал совсем другой человек.
В 2005 г. нижегородский философ А.А. Кутырева опубликовала статью «О патриотизме Лермонтова и об авторстве стихотворения “Прощай, немытая Россия”, где убедительно доказала, что истинным автором пресловутого восьмистишия был известный в свое время пародист «Искры» (не той «Искры», из которой впоследствии разгорелось спалившее Российскую Империю пламя, а одноименного журнала, издававшегося в 60-е годы 19 века Степановым и Курочкиным) Д.Д. Минаев. Минаев был, по общему мнению, «виртуозом стиха», но в том смысле, в каком был им, скажем, покойный ведущий передачи «Вокруг Смеха» Александр Иванов. Проще говоря, Минаев был талантливым пародистом.
В полдневный жар на даче Безбородко
С “Беседой Русскою” лежал недвижно я.
Был полдень жгуч,
струился воздух кротко,
Баюкая меня…
Вот это – типичный Минаев. Он пародировал всех подряд. Пушкина, Фета, Майкова. Ну, и Лермонтова. Лермонтова – особенно.
“Бес мчится. Никаких помех
Не видит он в ночном эфире
На голубом его мундире
Сверкают звезды рангов всех…”
Это фрагмент «сатирической поэмы» Минаева «Демон». Уже по одному названию видно, что к Михаилу Юрьевичу пародист наш был неравнодушен. Но, кроме того, именно в «Демоне» присутствует «фирменная» метка Минаева – «голубой мундир».
Казалось бы, ну что тут особенного? Жандармы в России действительно носили красивые мундиры светло-синего сукна (и сюртуки, и шинели «по цвету мундиров») и при Лермонтове, и в годы, когда «творил» Минаев. Но когда Алексей Константинович Толстой называет жандармского офицера «лазоревый полковник», изящная деталь сразу же выдает «руку мастера», а когда автор «немытой России» уныло твердит про «голубые мундиры», становится ясно, что писал это ремесленник. Мастеровитый, бойкий, но ремесленник.
А самое обидное, что Михаил Юрьевич Лермонтов Россию по-настоящему любил, хотя и «странною любовью». К этой «странной любви» настойчиво апеллируют те, кому очень хотелось бы записать М.Ю. в когорту «внутреннего Запада». Мол, ну как же еще можно любить «эту страну», если не «странною любовью»? Однако Лермонтов имел в виду совсем не то, чего бы хотелось познерам. В «Родине» нет ни намека на Катулловское «Odi et amo». Ничего он не ненавидит. Он всего лишь не чувствует какой-то особой привязанности к великой и кровавой истории России.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
Это, впрочем, вполне понятно. Он был из другого мира. Он, дальний потомок Томаса Лермонта из Эрсилдуна, возлюбленного королевы эльфов, чувствовал себя в России оторванным от корней.
Зачем я не птица, не ворон степной,
Пролетевший сейчас надо мной?
Зачем не могу в небесах я парить
И одну лишь свободу любить?
На запад, на запад помчался бы я,
Где цветут моих предков поля,
Где в замке пустом, на туманных горах,
Их забвенный покоится прах.
На древней стене их наследственный щит
И заржавленный меч их висит.
Я стал бы летать над мечом и щитом,
И смахнул бы я пыль с них крылом;
И арфы шотландской струну бы задел,
И по сводам бы звук полетел;
Внимаем одним, и одним пробуждён,
Как раздался, так смолкнул бы он.
Но тщетны мечты, бесполезны мольбы
Против строгих законов судьбы.
Меж мной и холмами отчизны моей
Расстилаются волны морей.
Последний потомок отважных бойцов
Увядает средь чуждых снегов;
Я здесь был рожден, но нездешний душой…
О! зачем я не ворон степной?..
Может быть, в этом и кроется разгадка. Может быть, именно из-за этого ощущения «чуждости», неукорененности в русской почве, Лермонтов и не был принят русским коллективным бессознательным как безоговорочно свой. Пушкин – свой, невзирая на арапских предков и экзотическую внешность. А Лермонтов – неуловимо не свой. Иной.
Но из того, что Лермонтов кажется реинкарнацией шотландского барда, недоуменно озирающегося по сторонам на балу, где вокруг него скользят по навощенному паркету шелестящие кринолином дамы и бравые усачи-офицеры совсем из другой эпохи, вовсе не следует, что он питал к России те чувства, которые приписывают ему либералы. Между мрачным желанием черной птицей скользить меж руин родового замка и плохо скрываемым отвращением к «немытой России» – дистанция огромного размера. Подленькая мистификация, устроенная «белоленточниками» XIX столетия, превращает одинокого гения в какого-то озлобленного разночинца, мелкотравчатого оппозиционера. И это куда печальнее, чем переименование площадей и станций метрополитена.
