22 марта 1918 года в Петрограде было организовано – литературоведом акад. Н.А. Котляревским, юристом Ю.П. Новицким и издателем А.А. Кроленко – как трудовая артель, издательство «Наука и школа». Однако уже на третьем заседании правления (30 марта – 12 апреля 1918 г.) А.Л. Саккетти, бывший действительным членом правления с момента ее основания, т.е. с 22 марта 1918 года, ставит вопрос о «желании вступления в члены артели Эр<неста> Львов<ича> <так!> Радлова и Ник<олая> Он<уфриевича Лосского»[1]; в июле 1918 года в круг «артельщиков» попадает И.И. Лапшин, а первое присутствие Л.П. Карсавина на заседаниях правления зафиксировано в его протоколах 26 декабря 1918 г. Итак, перед нами – сообщество интеллектуалов, объединенных не только единым делом, но и единой повесткой. Эта общность задачи, которую ставили перед мыслителями время и история, не могла не отразиться на ее деятельности даже в том случае, если эта деятельность, – книги, брошюры, теории, замыслы, концепции, политические и идейные программы, – не были реализованы до конца.
Суть проекта «Науки и школы», который без сомнения можно было бы назвать утопическим, если бы не его реальная успешность[2], сформулирована в документе, который по стилю лишь с натяжкой можно отнести к официальным. Фактически – это культурная, общественная и политическая программа мирного «артельного дела», созданного «содружеством свободных умов»:
… В то время как одна группа русских людей, верящая в исключительную силу штыка и физической силы, бряцая сама смертоносным оружием, призывает всех научиться владеть им, полагая в нем единственное орудие как для отвоевания потерянного прошлого, так и для защиты только что завоёванной политической свободы, упомянутая группа-артель также призывает всех вооружиться, но другим оружием – знанием[3], памятуя, что история цивилизации всех времен и народов свидетельствует, что победа в борьбе наций всегда останется на стороне более сильной культуры[4]. Повторяем, именно теперь, в эти страшные, эти грозные часы испытания глубин национального самолюбия и высот национальной гордости, упомянутая группа представителей интеллигентного труда, безсильная противупоставить что-либо однородное врагу, направившему против нее острие своего оружия, готова вся уйти в одно любовное попечение об единственном своем богатстве, ещё не в конец загубленном, – о своих детях, отстаивать их интересы, полагая в них счастие грядущей России[5].
В этом пространном пассаже – не только интерпретация распространенного эсеровского лозунга «в борьбе обретешь ты право своё». Тут ещё и известная самоотверженность, – самоумаление своего поколения «во славу грядущих поколений», столь характерное и для народников, и для марксистов. Как видим, уже основные уставные документы артели в своей риторике содержали элементы всех этих трёх традиций.
Но самое интересное здесь не это, не «повторение пройденного», а фраза об «истории цивилизации всех времен и народов» и о сильной культуре как залоге победы в «борьбе наций». Оставим пока в стороне О. Шпенглера и К. Леонтьева, волна интереса к которым, поднимающаяся примерно в это время (чуть позже) и в Москве, и в Петербурге, вполне объяснима: сама идея смены цивилизаций как нельзя лучше подходила для текущего момента и некоторым образом внушала оптимизм. Не случайно автор этой программы самоназывает скромную на первый взгляд трудовую артель «Вольной Академией учебно-просветительного дела», по аналогу с Вольфилой и Вольной Академией духовной культуры, – как и не случайно то, что многие члены артели мигрировали из институциональной смычки «Наука и школа» – «Мысль» – «Academia» – в Вольфилу и обратно: «Эта своеобразная Вольная Академия учебно-просветительного дела[6] может развернуться в крупнейшее всероссийское предприятие высокой культурной ценности. Семя уже брошено, но всходы зависят не только от воли Провидения и от рук трудящихся, но и от благоустройства и богатства тех технических средств, которыми необходимо обладать, если хочешь хорошего урожая»[7]. Заметим вскользь, что, действительно, помимо рабочей силы и удачи в любом артельном деле необходимы технические средства, к примеру, сеялка, веялка или молотилка. Или – сеть книжных магазинов и печатный станок. Этими техническими средствами артель обладала.
Но здесь речь идет о культуре и прежде всего о культуре; о смене типов культур. И среди участников артели мы действительно находим человека, – единственного такого человека, Карсавина, – теория культуры в творчестве которого займет совершенно особое место и выльется, – в итоге, – в «Europos kulturos istorija»[8] в пяти томах, до сих пор до конца не переведенную на русский язык и, как следствие, неоцененную в России.
Наиболее близкий к решению задачи построения теории новой культуры (и, затем, культуры нового, небывалого, не-фаустова, говоря языком О. Шпенглера, типа) замысел – «Проект серии монографий “Россия и Европа”» (1918–1920)[9]. Карсавин был к нему привлечен уже с самого начала его практической реализации, а на заседании от 6 ноября 1921 года было принято решение запустить в печать уже все имеющиеся монографии серии, и саму серию – открыть вводной книгой, написанной Котляревским и Карсавиным[10].
Сам проект включал в себя перечень лиц от Екатерины II и Фон Визина до – разумеется – Плеханова и Кропоткина (впрочем, не были забыты и Александры II и III, народники и народовольцы, Данилевский и Страхов, эпигоны славянофильства и Владимир Соловьёв, размер монографий – от 8 до 10 листов); был очень похож на краткое оглавление грядущих «Историй русской философии» от Радлова и Шпета до Зеньковского и Лосского; – и смело мог бы быть причислен к феноменам «истории несбывшихся событий», наряду с дурылинскими «Московскими сборниками» или лосевской серией «Духовная Русь», если бы не одно обстоятельство.
В преамбуле к программе написано:
В какие-бы формы эта революция на первых порах не вылилась, к какому-бы социально-политическому укладу она ни привела в ближайшем будущем, она ни в каком случае не может быть сочтена явлением случайным и местным. Первоисточники ее – не одни лишь условия нашей национальной и исторической жизни и наши типические племенные черты, она скреплена идейным нашим общением с Западом и она несомненно в свое время окажет свое влияние на ход революционной практики в жизни наших соседей. Участие России в мировой войне и перенос полюса революционной силы с Запада на Восток – должны повлечь за собой и перемещение границы, отделявшей до сих пор восточные страны от западных: и наша родина, которая до сих пор была авангардом Востока, должна стать авангардом Запада.
<…> Как это случится, в какой мере Россия выполнит новую задачу, которая теперь перед ней становится, как с этой задачей сочтутся национальные черты нашего ума, характера, темперамента, и традиции нашего прошлого; чем придется пожертвовать и что приобрести – покажет будущее, но несомненно, что после всего пережитого наша мысль должна будет вернуться к старой теме – о Востоке и Западе, о России, о Европе, о призвании и мысли России среди других племен и государств, и наконец о тех отвлеченных, общих началах жизни, которые – как люди издавна думают – находят свое более или менее осязаемое обнаружение в жизни того или иного народа. К этим старым вопросам придется вернуться»[11].
Мы видим: фаустова культура идет на спад. Но и свет больше не идет с Востока. Именно России предстоит стать тем обновленным Западом, которого ещё нет, но который «б?ди! б?ди». Так мыслилось, так чаялось, так верилось в Петербурге на рубеже первого и второго десятилетий ХХ века. Последующие десятилетия этого века показали всю несбыточность этой мечты.
Однако в программе «России и Европы» говорится еще кое о чем: о каких-то смутных, неясных и малоопределенных «отвлеченных, общих началах жизни, которые – как люди издавна думают – находят свое более или менее осязаемое обнаружение в жизни того или иного народа».
Различение между универсализмом и национальной идентичностью больше не является различением: скорее, идентичность мыслится как основание универсализма – но универсализма нового типа. Такой концептуальный сдвиг требует прояснения оснований, и Карсавин, вне всяких проектов и программ, сам уже начинает совершать потихоньку это «вечное возвращение». Итогом его петербургского периода, отразившимся в книжной продукции «Науки и школы», становится персоналистская «Saligia» (1919), «Введение в историю: Теория истории» (1920) и «Восток, Запад и русская идея» (1922) – работа, из которого выросло все евразийство в своем лучшем и очищенном от идеологических примесей варианте.
[1] Протоколы заседания правления и общего собрания членов книгоиздательской трудовой артели «Наука и школа». 22 марта 1918 – 5 февр. 1922 г. // ОР РНБ. Фонд 1120 (А.А. Кроленко). Оп.1. Ед. хр. 10. Л. 3 об. Чуть позже, 21 апреля 1918 года, Н.О. Лосскому будет предложено вступить в члены комиссии по изданию намеченных правлением книг (см.: Там же. Л. 4 об.).
[2] 1918–1921 годы – бесспорно, не самых удачные годы для книгоиздания, тем более – для издания научной и философской литературы, рассчитанной на специфический круг потребителя. Однако только 25 ноября 1921 г. артель «Наука и школа» попросила у государства ссуду в размере 1 млрд. руб. – не столь значительную по тем временам. До этого, судя по Протоколам заседаний правления, приход сходился с расходом с небольшим положительным сальдо.
[3] Подчеркнуто в тексте.
[4] Подчеркнуто в тексте.
[5] Программа деятельности трудовой артели «Наука и школа» (1918) // ОР РНБ. Ф. 1120. Оп.1. Ед. хр. 12. Л. 11. Стилистика источника сознательно сохранена.
[6] Подчеркнуто в тексте.
[7] Программа деятельности трудовой артели «Наука и школа» (1918). Л. 11 об.
[8] Karsavinas L.Europos kulturos istorija. T. 1–5. Kaunas, 1931–1938 (переизд.: Europos kulturos istorija. Vilnius, 1991–1998).
[9] ОР РНБ. Ф. 1120. Оп.1. Ед. хр. 17. Судя по всему, монографии были историко-биографического плана, но с «идейным» уклоном.
[10] См.: ОР РНБ. Ф. 1120. Оп.1. Ед. хр. 10. Лл. 55. В библиографии Карсавина эта монография не значится.
[11] ОР РНБ. Ф. 1120. Оп.1. Ед. хр. 17. Л. 1.
