РI: Русская Idea продолжает публикацию материалов второго круглого стола нашего сайта и фонда ИСЭПИ «Николай II – царь-модернизатор или царь-ретроград?» и предлагает своим читателям текст выступления историка, постоянного автора нашего сайта Фёдора Гайды. Федор Александрович по пунктам отвечает Алексею Макаркину, обращая внимание на тот факт, что, во-первых, несовместимость императора с воззрениями образованного класса не означала его несовместимости со всем населением, а, во-вторых, что ущемление прав промышленников и людей, занятых в образовательной сфере, было нюансированным, а нередко – и небезосновательным.
***
Я бы начал с вопроса, который заявлен в программе круглого стола — о сочетании экономических и политических элементов модернизации. В ХХ веке наша страна, как известно, два раза столкнулась с ситуацией сочетающихся политических и экономических реформ. И оба раза результаты этого столкновения были, скажем так, не очень удачными. Можно подвергать критике это сравнение, можно говорить, что это некорректно, но так или иначе примеров успешного опыта мощной, значимой одновременно и экономически, и политически модернизации не так много. Иными словами, экономическая модернизация идет хорошо тогда, когда власть крепка, а политическая модернизация идет хорошо тогда, когда под неё уже подведена определенная экономическая база. В случае соединения и того, и другого, возникает кризис управляемости. А кризис управляемости возник в России и в начале ХХ века, и в его конце. И тогда, и тогда — с печальными последствиями.
Кроме того, реформы любого царствования не стоит выстраивать в некий каскад, говорить, условно, о реформах ради реформ – такие-то были проведены, а такие-то нет, а если бы они были проведены, было бы только лучше. Всегда первоначально важно понять, исходя из каких мотивов одни реформы проводятся, а другие – нет, и в каком соотношении они находятся друг с другом. Скажем, в каком соотношении находится аграрная реформа с реформой местного суда? В каком соотношении то и другое находится с введением волостного земства, с введением земства на окраинах? И так далее.
Можно ли резко увеличивать количество университетов в стране, если университеты с 1905 года — это настоящее революционное гнездо? Это учреждения, которые мало кто — или никто — не контролирует. Где периодически ведется стрельба. Где в профессоров, читающих лекции, кидают башмаками.
Я не буду сейчас говорить о том, почему создалась такая ситуация. Понятно, что до 1905 года студенческие организации были в университетах запрещены. А с 1905 года началось такое, что разгром Московского университета 1911 года — это, в общем-то, мера не слишком жесткая. Мне, конечно, неудобно это говорить, потому что здесь присутствуют представители Московского университета, включая меня. Тем не менее, с 1911 года и до 1917 года у нас нет серьезных студенческих волнений. Тем самым, эта мера сработала. И если университеты и не стали сразу рассадниками науки, то во всяком случае было понятно, что если они рассадники революции — то рассадниками науки они быть не могут. И наоборот: они могут стать рассадниками науки, только если перестанут быть рассадниками революции. Очевидный пример — это европейские университеты того времени, скажем, немецкие. И вполне естественно, что российских студентов отправляют туда на стажировку. Не только потому, что в России преподавать некому, но ещё и потому, что хороший студент должен и на Западе опыта поднабраться. Кстати, Лев Аристидович Кассо, который «громил» Московский университет, всячески поддерживал практику заграничных стажировок. Он сам получил образование во Франции и в Германии, был в общем-то европеистом, хотя и в своем, несколько специфическом понимании. К русскому университету он относился как к довольно экзотическому явлению, скажем так.
Далее. Я бы согласился с постановкой вопроса, которая присутствует в программе круглого стола. Революция действительно связана с трансформационным кризисом, который имел место в России начала ХХ века. Еще Алексис де Токвиль писал о том, что революция, как правило, происходит от неоправданных ожиданий. Люди развиваются, но их аппетиты растут быстрее, чем происходит экономический рост. Это в значительной степени провоцирует неоправданные надежды, становится основой для самых разных утопических концепций — что, собственно говоря, мы и видим в России. Интеллигенция начала ХХ века – люди с действительно очень серьезным образованием, но при этом с очень небольшой политической практикой, с отсутствующим административным опытом. Молодежь выходила из классической гимназии, имея мощнейший кругозор, не связанный с практикой. Из гимназий выходили утописты. Понятно, что классическую гимназию ввели люди, которые испугались Базарова — человека, который режет лягушек. Ввели изучение древних языков: да, человек упражнял память, учился логически мыслить — но эта логика натыкалась на противоречия жизни. И, как известно, тем хуже для противоречий жизни: так мыслили себе утописты.
Теперь об образе Николая II. Надо иметь в виду, что не только страна сильно изменилась за четверть века его царствования, но и он сам очень сильно изменился. Если мы посмотрим на него, вступающего на престол или первого десятилетия правления — это один человек. Человек, который, в общем-то, склонен к некоторым авантюрным шагам. Который имеет достаточно серьезные амбиции, в первую очередь, конечно, внешнеполитические. Который вступил на престол — и тут же в 1895 году состоялось Памирское соглашение. И у России закрылся последний кусок неопределенной сухопутной границы. То есть его поставили в ситуацию, когда империя больше не расширяется. На его век не хватит. И это мощнейшим образом работало на настроения в духе «А давайте где-нибудь отхватим что-нибудь ещё!». Неважно, что у нас на Дальнем Востоке всего полмиллиона населения. Полезем туда, в Манчжурию, Япония не посмеет напасть, Транссиб сейчас достроим… А потом Япония нападает раньше, чем был достроен Транссиб.
После Русско-японской войны это человек всё-таки несколько иной, гораздо более осторожный. Можно, конечно, сказать, что дело в том, что он уходит в частную жизнь, у него сын родился, он воспринимает себя полноценным семьянином. Но он и ведет себя осторожнее, гораздо больше начинает доверять людям с некоторой репутацией: не случайным, как это было до 1905 года, а людям, которые выдвигаются кем-то, какими-то опытными сановниками. Иван Логгинович Горемыкин выдвигает Петра Столыпина. И Николай этому доверяет. Столыпин при всем том, что губернатор — все-таки не случайный человек.
Теперь по поводу промышленников. На мой взгляд, вряд ли появление промышленников на министерских постах было бы логичным. Промышленник — это человек с частным интересом. Я отнюдь не уверен, что на министерском посту любой предприниматель был бы хорош. В российском правительстве в сентябре 1916 года появился один промышленник – Александр Протопопов, назначенный министром внутренних дел. И он вел себя очень специфическим образом. Даже из переписки Александры Федоровны с Николаем II видна позиция императора. Николай ведь пишет: «Подожди… У него какие-то связи с банками, он непонятно что будет сейчас лоббировать на этом ключевом для правительства посту». Именно этот фактор останавливает Николая. И далее пишет про Распутина: «странные советы дает наш друг» по поводу назначения. То есть у Николая срабатывают защитные механизмы. Да, консервативные. Но, мне кажется, это всё-таки здоровый консерватизм.
Да, промышленников не пускали в Совет министров. Но ведь в 1915 году были созданы военно-промышленные комитеты, которые получили огромные деньги. По большому счету, можно говорить о встраивании их в систему власти — значение промышленников достаточно серьезно возросло. Деньги получили — и без всякой отчетности!
По поводу репутации Николая II и его взглядов. У него были определенные политические взгляды. Если бы у него их не было, вряд ли бы он делал выписки из Владимира Мещерского, подчеркивал те моменты, которые ему казались наиболее близкими. Мне кажется, сердечно Мещерский близок Николаю. Ему близка консервативная идеология, и даже с некоторым реакционным оттенком. Но это – глубоко в душе. А на публике он уже таким быть не может. И чем дальше, тем меньше и меньше он может совершать какие-то шаги по собственной инициативе, когда ему всё равно, как это будет воспринято. Не получается, не проходит такое. Царь предпринимает слишком мало значимых шагов. Можно вспомнить, что Николай II стал Верховным главнокомандующим. Но это во многом было вопросом удаления Николая Николаевича, влияние которого летом 1915 года становилось таковым, что с этим уже пора было что-то делать.
Для своего времени Николай – человек достаточно простой и стандартный. Играет в теннис, гоняет на авто, смотрит кинематограф, постоянно фотографируется, сохранились фотографии, где он откровенно дурачится.
Другое дело, что страна, которая развивается и всё больше и больше считает себя способной развиваться без монарха, почему-то в 1917 году без монарха развиваться не смогла. Такая коллизия.
Что касается личного «пиара» Николая II. Можно много было рассказывать в брошюрах о царе, какой он трудяга, как он думает о народе, как о народе заботится. А на самом деле до простого народа это не доходило. Одно дело – юбилеи и праздники. Другое дело – повседневная «пропаганда». Кстати, по поводу праздников. Многие отмечали, что после Ходынки были сделаны определенные выводы. И когда Николай Маклаков организовывал празднества, 300-летний юбилей дома Романовых, например, то в них не было видно Николая II как самостоятельной фигуры. Всё было шикарно организовано, был идеальный порядок, но было непонятно, а где же Николай II? Он — винтик в системе праздника. А настоящий отец для крестьянской России — это всё-таки тот, чьё присутствие чувствуется конкретно. Вот присутствие «отца народов» очень конкретно чувствовалось году этак в 1929. Народ чувствовал, что это именно «отец». С ним не забалуешь. А с Николаем такого ощущения не было.
Кроме этого, Николай на самом деле нечувствителен к собственной репутации. Делает странные вещи. Женитьба во время траура по отцу… Непонятный шаг. Я не понимаю логики этого шага. Есть целый ряд вещей, вроде бы не слишком важных для государственной политики, но очень важных с точки зрения личной репутации царя, а ему неважно, как это будет выглядеть. Хотя, я согласен, жизнь постепенно заставляла его всё больше и больше учитывать общественное мнение. Но в целом вопрос, конечно, не был решен. Хотя это и не удивительно: к 1917 году общественное мнение таково, что ему никак нельзя «потрафить», ни при каких обстоятельствах. Проще покончить самоубийством.
Поэтому, как мне представляется, революция 1917 года – это именно кризис управления, происходящий на фоне постепенного уменьшения в управлении личной роли царя. Но когда революция происходит, вдруг оказывается, что без самодержавной власти никуда и не пойдешь.
