Заметки читателя. XXVIII
Этот дневник одинокого человека в итоге оказывается очень населенным людьми, даже больше, чем книгами – и одиночество во многом тому причиной.
Казанович Е.П. Записки о виденном и слышанном / Подгот. текста, предисл. и коммент. А.В. Вострикова. – М.: Новое литературное обозрение, 2025. – 816 с.
Пожалуй, сразу нужно сказать, что Евлалия Казанович (1885 – 1942) не была человеком яркого и оригинального ума, да и литературному ее дарованию отведены были границы весьма умеренные. При этом у нее было характерное сочетание писательских амбиций, больших надежд, которые она – будучи человеком умным и остро боящимся неудачи – не выносила вовне, чтобы избежать поражения.
Дневник стал ее даже не главным, а практически единственным литературным проектом – с понятными и прямо называемыми ориентирами, в виде дневников Башкирцевой и Дьяконовой. Однажды она даже прямо останавливается в тексте, замечая, что в дневнике очень мало говорится о Высших женских курсах («Бестужевских»), в отличие от дневников, взятых за образец – и что будущий читатель найдет мало сведений о них, и пытается восполнить пробел. Впрочем, надолго ее не хватает – и записи вновь принимают обычный вид, сосредоточенный на чтении, размышлениях по поводу прочитанного и переживаний, связанных с отношениями с немногими. Названные образцы важны еще и потому, что и дневник Башкирцевой, и дневник Дьяконовой были опубликованы после их смерти – тем самым записи Казанович и обращены к читателю, и вместе с тем встреча с ним невозможна во времени, он остается воображаемым – и меняется во времени (Казанович неоднократно обращается к дневнику в последующем, правя записи, заменяя имена на инициалы и т.п.).
Это еще и дневник несчастного человека, чья нескладывающаяся жизнь становится для него все более явственной. В начале дневника она, хоть уже и достаточно возрастная, еще слушательница ВЖК, с несколькими подругами, тенью матримониальных планов и развилками будущей судьбы, где разные дороги кажутся вполне открытыми: жизнь еще только начинается, ничто не окончательно.
Двенадцать лет спустя все уже сложилось, срослось в глухое несчастье – одинокая, на пороге сорокалетия, занимающаяся библиотекой Пушкинского дома, составляющая справки и карточки, переживающая вновь и вновь повторяющиеся ссоры с Модзалевским, ведущая с ним «принципиальную» борьбу и записывающая теперь в дневник свои сны. Дальше будет сложная жизнь гуманитария 1920 – 1930-х, Казанович выпустит небольшую книгу о Тютчеве (1926), соберет и отредактирует альманах «Урания» (1928), подготовит, в частности, собрание стихотворений Каролины Павловой для большой серии «Библиотеки поэта» (1939) – но это все остается уже за пределами дневника, он завершится в тот момент, когда жизнь, при всей своей внешней переменчивости, станет понятной во внутреннем содержании, когда ее динамика будет сообщаться лишь извне, как реакция на происходящее.
Умрет Евлалия Казанович в первую блокадную зиму – а дневник каким-то чудом переживет ее, поступив в архив в 1945.
Как можно догадаться из ранее сказанного – этот дневник трудно назвать захватывающим чтением, но, продвигаясь сквозь него, довольно скоро наступает понимание, насколько это интересный материал. То, что обеспечило исходное внимание исследователей к дневнику и публикацию отдельных фрагментов – это россыпь сведений о первых годах существования Пушкинского дома: Казанович начинает работать с Нестором Котляревским, первым директором ПД, еще в тот момент, когда у Пушкинского дома нету дома и он существует скорее как проект, в шкафах и ящиках на лестнице Академии наук. В дневнике отразятся практически все этапы ранней жизни ПД – тем лучше, что Казанович такой задачи себе не ставила (в отличие от рассказа о Курсах, который так и не случился, именно от стремления описать надлежащим образом, «продолжить традицию»).
Но попутно, как часто бывает, выясняется, что неяркие заметки интересны и важны и сами по себе – как отражение времени и настроений, представлений петербургской девушки на водоразделе эпох. Она вспоминает, как в первую революцию сочувствовала Союзу русского народа – и хотя в годы ведения дневника сильно изменилась, но неизменно националистически настроена, при этом проникнута идеями женского освободительного движения, а в 1921 году, размышляя о тяготах пережитого времени, об исчезнувших типах «лишних людей», настаивает:
«Но если бы с каким-нибудь новым переворотом мы были бы обращены в прежнее состояние или наши права были бы ограничены хоть в одном, самом маленьком и самом незначительном пункте, – я, наверное, сделалась бы революционеркой, в этом не сомневаюсь, и, может быть, даже ушла бы в подполье» (запись от 21.VI).
В первую мировую она, как и множество других, переживает взрыв патриотических чувств, восхищается великим князем Николаем Николаевичем, ужасается «немецким зверствам» и проч. – и хоть и пишет сама о шпиономании, но сама и дает пример последней, подозревая в железнодорожном попутчике немецкого шпиона и огорчаясь, что не с кем «поделиться своими подозрениями, все одна безусая молодежь прапорщики» (запись от 11.VIII.1915).
Она нередко наивна и упряма в своих представлениях – и, прочитав в газете, что в Германию должна отправиться миссия Красного Креста, три сестры милосердия, для осмотра условий содержания российских военнопленных, страстно мечтает попасть в их число, готовая перенести все немецкие ужасы и издевательства – и не просто разочаровывается, когда предприятие заканчивается предсказуемой неудачей (предсказуемой уже хотя бы от того, что сама она не является сестрой милосердия, в стремлении к жертвенному подвигу, ради задуманного, готовая ею стать), но и в назначении трех сановных особ (в миссию войдут Е.А. Самсонова, вдова генерала Самсонова, П.А. Казем-Бек и Н.И. Оржевская) готова видеть вопиющую несправедливость, вопрошая:
«Отчего так несправедлива жизнь? Те, которые душу готовы отдать за добро, за свет, за любовь, обречены на безделье и прозябание, а низкие, продажные души строят жизнь и торгуют судьбой и жизнью миллиардов человеческих существ для своих личных, мелких благ!!..» (запись от 26.VII.1915).
Она читает Сумарокова, обнаруживая в его баснях знакомые сюжеты с Крыловым – и тут же соединяет их прямой связью, лишь затем задумываясь, нет ли у них некоего общего источника, читает дневник Никитенко – и тут же перелагает на свою жизнь, да и едва ли не всякое всерьез увлекающее ее чтение построено по тому же принципу.
Но эта же наивность и едва ли не влюбленность в Котляревского позволяют ей создать его сложный и живой образ – именно от того, что она восхищается им, она не заподозривает его ни на мгновение и оттого не цензурирует запоминаемое. Так, она сохраняет отзыв Котляревского в частном разговоре (попутно замечая: «тонкий эстет, художник и барич. Не любит он скопидомства и в научных произведениях»):
«Вот человек <…>, которого я как-то органически не мог понять и переносить – это Александр Николаевич Веселовский. Мы совершенно не понимали друг друга. Он, как и И.И. Срезневский <…>, был абсолютно не способен к обобщениям. Он требовал, чтобы каждый ученый изучил сначала все двадцать четыре наречия языка, употребляемого им в дело, насобирал на них материалы и тогда только приступал за комбинирование их; человек же с исключительно обобщающим, философским направлением ума был ему непонятен и неценен» (запись от 27.XII.1912).
И наивное самооправдание поверхностности, скольжения по верхам – оказывается добросовестно сохраненным, как спор о принципах науки. Но из мелочей и крупного, случайных фраз и размышлений – в итоге вырисовывается воистину портрет обаятельного человека, делающего добро так, что сам одаренный лишь сильно спустя догадается, да и то не наверняка, о помощи. Как сама Казанович, которая просила Котляревского в 1909 году найти ей работу: «Много позже я узнала, что работа эта была просто изобретена им и оплачена из собственного кармана, мне же он сказал тогда, что Академия ассигновала ему определенную сумму для того, чтобы он подыскал себе кого-нибудь для выполнения этой подготовительной работы, так что когда я окончила ее раньше предполагаемого им срока, он мне еще 2-3 месяца уплачивал остатки этой якобы ассигнованной суммы» (запись от20.IV.1912).
В дневнике Казанович сотни лиц – в том числе лиц первого ряда русской литературы и науки, она заносит свои впечатления от вечера, организованного Платоновыми, удивляясь, как они умеют находить тон, создавать радостное и светлое настроение, она же записывает удивившие ее слова Ольденбурга о вере, о православии – и здесь ее удивление, оглядка на свой круг, не менее интересны, чем слова непременного секретаря Академии наук, здесь и еще довольно молодой Щербатской, который, кажется, на какой-то миг пробовал поухаживать за Евлалией, и Блок, который по ее просьбе напишет свой «Пушкинский дом», и которого она расслышит как поэта намного позже… Этот дневник одинокого человека в итоге оказывается очень населенным людьми, даже больше, чем книгами – и одиночество во многом тому причиной.
Редакционный комментарий
…
Обсуждение
Об авторе: Андрей Тесля
Пишите нам свое мнение о прочитанном материале. Во избежание конфликтов offtopic все сообщения от читателей проходят обязательную премодерацию. Наиболее интересные и продвигающие комментарии будут опубликованы здесь. Приветствуется аргументированная критика. Сообщения: «Дурак!» – «Сам дурак!» к публикации не допускаются.
Без модерации вы можете комментировать в нашем Телеграм-канале, а также в сообществе Русская Истина в ВК. Добро пожаловать!
Также Вы можете присылать нам свое развернутое мнение в виде статьи или поста в блоге.
Чувствуете в себе силы, мысль бьет ключом? Становитесь нашим автором!
