Чем провинился генерал Власов

В истекающем (2021) году поминали генерала Андрея Власова – в связи со стодвадцатилетием его рождения и семидесятипятилетием казни. Поминали, разумеется, не добром. В общественном сознании Власов стал «образцово-показательным» предателем и, наверное, он останется им и в будущем. Но такое представление скрадывает нюансы его истории, которые тоже интересны и не должны быть обойдены вниманием.

Почему Власов принял однажды роковое решение перейти на сторону немцев? Судить об этом надо не с высоты 9 мая 45-го, а исходя из той ситуации, какая складывалась в середине лета 42-го. Минул год с начала войны, а немцы по-прежнему рвались вперёд, отхватывая всё новые территории, и не похоже было, что их можно остановить; единственное значительное исключение: Москву удалось отстоять. Кстати, не без помощи того же Власова, на тот момент командующего 20-ой армией, чьи заслуги были оценены Сталиным.

Но вот назначенный командующим 2-ой ударной армией на Волховском фронте он с большей частью армии попадает в окружение. Вины его в этом нет, в Кремле это понимают и присылают за ним самолёт, чтобы вызволить его из котла. Надо отдать должное Власову: он отказывается покидать вверенных ему подчинённых; хотя те уже разбегаются в разные стороны.

А может быть, он уже замыслил переход на сторону врага? Но он ещё пытается выбраться из ловушки: следуют двухнедельные скитания по заболоченным лесам почти в полном одиночестве. Что в эти дни происходит в голове у крестьянского сына, окончившего перед революцией духовную семинарию и в дальнейшем «переформатированного» советской эпохой? Наверное, примерно то же, что у множества других военных, попавших в плен, и невоенных, оказавшихся на оккупированных  территориях.

Примета времени: психологическая неустойчивость населения. Зверскость сталинского режима у тех, кого она затронула, и у тех, кто знал о ней хотя бы понаслышке, рождала по меньшей мере сомнения в его справедливости. К военным это относится далеко не в последнюю очередь.

В фильме Никиты Михалкова «Утомлённое солнце» есть замечательный эпизод. Необоснованному, как обычно представляется, аресту подвергается герой Гражданской войны, комбриг, популярный на всю страну. В ходе задержания рядовой оперативник ударяет его кулаком в лицо, на что тот…. горько-весело смеётся. Я это понимаю так, что это была, наряду с горечью, «радость узнавания»: наш герой «узнал» за словесной мишурой «самого передового в мире государства» — старую-престарую Московскую Русь, где любого боярина, не говоря уже о нижестоящих, можно было унизить и растоптать.

Но тех из числа военных, кто «узнал», и тех, кто только догадывался, и тех, кто не мог понять, почему это вдруг Сталин, как ножом, срезал почти всю верхушку Красной армии, объединяло беспокойство: каждый чувствовал себя под дамокловым мечом, каждый ждал, что он в любой момент может попасть под раздачу. А с началом войны обнаружилась не только жестокость режима, но и его слабость: он, казалось, не выдерживал испытания, которому подвергается любой режим, – умения оказать сопротивление внешнему врагу и побороть его. Несмотря на усиленную милитаризацию, проводившуюся все предвоенные годы.

Не удивительно, что множество генералов, офицеров и рядовых красноармейцев, оказавшись в плену (а в плен попала чуть ли не вся Красная армия, какою она была к началу войны), пошли на сотрудничество с неприятелем; Власов был в этом отношении скорее типичен. Уже в июле 41-го Сталин признавал, что «число надёжных командиров и комиссаров невелико». Известно, что до миллиона перебежчиков (из числа, правда, не только военных, но и гражданских) – безо всякого участия Власова – повернули оружие против Сталина. Редко кто из них испытывал симпатии к немцам и, тем более, к национал-социализму. Просто они стали воспринимать всё советское, как наносное, и торопились покинуть «неправильную сторону истории»; сотрудничество с немцами представлялось им единственно возможным выходом из положения.

Примем во внимание и такой важный факт, что о зверскости немцев в начальный период войны было мало что известно.

Власов выделился из среды перебежчиков своим положением в Красной армии и нажитым за первый год войны авторитетом. Вероятно, во время его скитаний по заболоченным лесам в его голове созрел план: надо создавать Русскую освободительную армию (РОА), многомиллионную в своём составе, которая в союзе с немцами опрокинула бы сталинский режим и расчистила место для создания русского национального государства. По впечатлениям некоторых собеседников Власова, с которыми ему довелось общаться позднее, он отдавал себе отчёт в том, что в случае успеха (в котором Власов не сомневался, имея на то серьёзные основания), мир с Германией пришлось бы заключать на унизительных для России условиях. Но эти условия вряд ли были бы более унизительными, чем те, на которые согласился Ленин при заключении Брестского мира. Ленин предал Россию ради призрачной мировой революции, а Власов мог рассчитывать, что Германия в конце концов будет повержена усилиями англо-саксов с их необъятными ресурсами и тогда можно будет к ним присоединиться,  ударив по немцам с востока; как это сделала одна из дивизий РОА в мае 45-го в Праге. И таким образом вернуть потерянное.

Чем интересен казус Власова? Тем, что один-единственный человек, даровитый, пожалуй, и всё же «звёзд с неба не хватающий», оказавшись в некой критической точке на шкале времени, мог перенаправить весь ход российской и мировой истории на десятилетия вперёд. Что было бы, если бы его проект осуществился? Это не праздный вопрос: альтернативная история позволяет воспринимать события прошлого, как живые, «совершающиеся на глазах». Важно, что люди «искали», а не только то, что «нашли».

Итак, что бы произошло с Россией, если бы проект удался? Это зависит от того, кого Власов пригласил бы в советники; лично у него определённости в идеологических вопросах не было. Отчасти перемены были бы, наверное, схожи с теми, что возымели место полвека спустя; хотя отказа от социалистических идеалов, скорее всего, ещё не произошло бы. Кое-что было бы бесспорно позитивным. Первое, это что были бы открыты все храмы; лично Власов не был верующим, но религию «уважал». Второе, была бы восстановлена живая связь с дореволюционной эпохой. В конце 80-х – начале 90-х прозвучала, на разные голоса, апелляция к дореволюционному прошлому, но живой связи с ним уже практически не было. А в начале 40-х эмигранты первой волны хлынули бы в Россию; к Власову, как сыну революции и красному генералу, отмеченному тавром революционного большевизма, они в большинстве своём относились насторожённо (Пётр Краснов, позднее севший вместе с ним на скамью подсудимых, не хотел иметь с ним никакого дела),но открывшейся возможностью, конечно, воспользовались бы. Вернулись бы слегка постаревшие профессора в свои университеты, актёры в привычные им театры, возобновились бы прежние издания, вернулась бы на родные пепелища аристократия, поубавив прежние претензии, и так далее, и так далее. Возвращение прежних элит, конечно, не прошло бы гладко, но в любом случае оно оказало бы очень большое влияние на дальнейший ход российской истории.

Вышло бы примерно, как во Франции, где от падения якобинства до реставрации прошло двадцать лет, и живая связь между эпохами, несмотря на всё их разительное несходство, сохранялась.

Власов полагал, что всё рассчитал правильно, и потому был уверен в успехе; тем более, что его поддержали некоторые трезвомыслящие  чины вермахта, не верящие, что Рейх сможет справиться с такой махиной, как Россия, без помощи самих русских. Он не ожидал, что встретит отпор на самом верху: бывший ефрейтор, однажды «разбуженный» Вотаном, «богом грозы и неистовства», выше любых расчётов ставил собственную волю; русским он заранее предназначил быть чем-то вроде илотов в древней Спарте или туземцев в Британской Индии и не допускал, чтобы какие-то русские силы могли играть самостоятельную роль. Лишь перед самым концом войны он дал согласие на формирование дивизий РОА, но было уже слишком поздно.

Но проект Власова подмывало и с другой стороны. В недрах великой империи ещё сохранились силы сопротивления врагу. После Сталинграда и Курской дуги немцы утратили стратегическую инициативу и линия фронта, неумолимо, казалось, перемещавшаяся на восток, стала перемещаться в обратном направлении (для нас, школьников, эти волнующие перемещения, за которыми мы постоянно следили, оставили в памяти названия многих населённых пунктов, мало что значащих ныне, но вызывающих у нас героические ассоциации). «Река истории» круто изменила своё течение, и утла лодчёнка Власова, так и не дождавшаяся попутного ветра, оказалась в положении носом против течения. Представлявший – самому себе, и не только – спасителем Отечества, Власов оказывался, и уже навсегда, предателем.

Право на жизнь ему было оставлено только в альтернативной истории.

Война приближалась к победному финишу, и возможно, что Власов по-своему споспешествовал этому: считают, что поворот Сталина к великорусскому патриотизму совершался не без некоторого влияния власовского движения; хотя, наверное, совершился бы и без него. Но если и имел место подобный косвенный «вклад» Власова в общее дело, его сильно перевешивает то обстоятельство, что по объективному смыслу его действий Власов «не хотел» этой победы, или, скажем иначе, намеревался «украсть» её. Потому что, если бы его проект осуществился и в какой-то момент он присоединился бы к англо-саксонским державам, уже разбомбившим в пух и прах Германию, посланная им в помощь для добивания противника русская армия сыграла бы роль вспомогательного войска, не более того. И в ходе подписания капитуляции русским, наверное, пришлось бы услышать ироничный полувопрос, который на реальной капитуляции в Карлсхорсте немецкий генерал адресовал французам: «И эти тоже нас победили?»

Победа в войне способствовала консолидации сталинского режима и ещё большему возвеличиванию личности Сталина. Хотя лично его роль в успешном завершении войны была достаточно скромной. Мне уже приходилось писать, что Великую Отечественную выиграли матери и бабушки, выросшие и воспитанные ещё при царях. В ходе исторического процесса цепь причин и следствий растягивается таким образом, что порою далеко выходит за границы настоящего и близкого прошедшего. Сила, показанная Россией в противостоянии с Германией, копилась веками, а Сталин её просто расходовал.

Кратковременный эффект победоносного окончания войны, выгодный для Сталина, продолжался считанные годы. Вместе с тем был и есть и ещё долго-долго будет его долговременный эффект: оно крайне важно для самочувствия народа; о чём свидетельствуют, в частности, регулярные, в День победы, шествия с портретами ветеранов – «Бессмертный полк». Это была народная победа, другой такой ни у кого больше не будет (потому что «волшебники» от науки и техники вытесняют на поле боя всех остальных). Жаль людей, «ущемлённых по вертикали» (воспользуюсь выражением из американского новояза, которое там употребляют в другом смысле), которые называют их победобесием. Тысячу лет уж точно будут помнить (если, конечно, история не придёт к своему концу) о тяжелейшей в истории человечества войне и о добытой такой ценой победе. Радоваться ей – «слишком человеческое». Издревле вдохновляло народы видение золотокрылой Ники, устремляющейся ввысь и «желанной смертным», как сказано у Гомера.

Значительнее этого только христианское чувство жертвенности, но это аристократическое чувство (сошлюсь на о. Сергия Булгакова: христианство – «аристократическая религия»), доступное только избранным. И к противостоянию с напавшим врагом оно отношения не имеет.

Автор знаменитой когда-то в кругах эмиграции строки «Хорошо, что нет России» Георгий Иванов, впечатлённый известием о взятии Рейхстага, не скрывал восторга:

Над облаками и веками

Бессмертной музыки хвала –

Россия русскими руками

Себя спасла и мир спасла.

Много лет спустя Олег Чухонцев мудро-взвешенно оценил:

Чего-то высшего мы коснулись

Своей бедой и своей Победой.

Вот этого высшего мог нас лишить генерал Власов; хотя в прозаическом смысле он «хотел как лучше».