I
Я все-таки угодил в грязь, когда стал спускаться с холма в овраг: глинистая жижа под прелыми листьями, все поехало вниз, и пан-спортсмен вместе с остатками былой роскоши Нескучного сада. Впрочем, черт с ним. Простудиться на бегу невозможно. Хуже то, что на подъемах стало побаливать сердце. Наверное, из-за вчерашнего – у Гарика в мастерской. А может быть, и лучше умереть на бегу?
На набережной не чувствовалось ни ветра, ни холода, но пока я добежал до железнодорожного моста, неожиданно быстро стемнело: из-за тумана, который опустился на реку, и такой плотный, что архитектура на той стороне реки: монументальный сталинизм на Фрунзенской и обшарпанные заводики между Фрунзенской и Лужниками уклонилась в импрессионизм. Смутные силуэты над серой водой.
Я вдруг подумал, что в этой части Москвы не заметно ни малейшего признака новой эпохи. Нескучный сад в добром старом советском запустении. Провалившиеся мостики, дорожки, которые со дня смерти Леонида Ильича никто не подметал. По набережной не ездят джипы с мордоворотами. Ни одного коммерческого киоска от ЦПКО до Мосфильмовской. И даже дома на той стороне реки — такие же, как 15 лет назад.
А может быть, и лучше умереть на бегу?
Вчерашний вечер: наверное, не стоило портить людям настроение, но греческий… тьфу, коньяк, с позволения сказать… Я сказал ребятам то, что они и сами понимают – но боятся сформулировать, потому что такая формулировка ляжет как камень на нашей братской могиле. Один рисует обложки к Вике Джамп. Другой издает на толстой финской бумаге потсмодернизм, сочиняет к нему восторженные предисловия, и давно уже не способен ни на что другое. Человек, на которого мы всю жизнь смотрели снизу вверх, меняет бумажки на бумажки, за счет чего и существует. Подробностей не знаю. Ему стыдно рассказывать. Последний наш друг… впрочем, бывший, мы рассорились еще в 90-м, поскольку оказались для него недостаточно радикальны, на прошлой неделе напечатал в “МК” воспоминания о роли Паши Гусева в борьбе с большевизмом.
Однако если Гарик не станет оформлять Вику Джамп, его дочке нечего будет одеть в школу. И сам-то я могу позволить себе некоторое чистоплюйство только из-за того, что в свое время твердо решил не заводить семьи. Отрезал от себя все человеческое, чтобы Юрию Владимировичу не за что было ухватить мою бессмертную душу.
Но газетенки, в которых мне приходится печататься, ничуть не лучше вышеупомянутого издательства. И когда меня где-то представляют журналистом, я вздрагиваю, как будто назвали блядью. Хотя среди журналистов есть вполне порядочные люди.
Как и среди блядей.
Но зачем было огород городить? Не разумнее ли с самого начала, года с 82-го оформлять то, что нужно, и писать, что положено и за что больше заплатят?
Занимались бы сейчас тем же самым говном, так хоть были бы в нем большие свиные цепни, а не опарыши на побегушках. На поползушках.
Надо как-то выбираться наверх, к смотровой площадке, но в лесу такой туман, что шею сломаешь. Может быть, за развалинами, которые были станцией “Ленинские горы”, есть какая-нибудь цивильная лестница?
Есть ли цивильная лестница?
И главное: мы все понимаем, что с нами произошло, но разыгрываем друг перед другом комедию, разглагольствуем, пытаемся доказать, что говно, в которое вляпались, это не говно, а весенняя грязь, возрождение природы в ее естественной красе.
Бег – идеальная альтернатива алкоголизму. Если и умирать молодым, то не в таком состоянии, в котором находился Вовка в последний год.
Был вчера еще один странный разговор. Виталий Коршунов уже три года как ударился в поповщину. Он почти не пил, и в углу за шкафом листал старые книжки. Сказал мне, что я в принципе прав – еще бы, ведь я в своей нетрезвой филиппике забыл упомянуть его персональное дело – но то, что со всеми произошло, было заложено в них изначально, и когда Бог дал каждому возможность проявиться, люди потянулись в грязь, потому что не имели опоры в вере, не были в ней воспитаны.
– Не сам ли Бог допустил своих детей до этого?
– Ты не понимаешь. Бог не может ограничивать свободную волю созданий. Он дает каждому возможность, а принять ее или отвергнуть – дело человека.
– Значит, чудеса невозможны?
– Чудеса возможны, но заметь, что даже евангельские чудеса воздействовали только на тех, кто был к этому внутренне готов. А кто не хотел принять Христа сердцем, того никакие чудеса не переубедили.
– А по-моему, – сказал я. запивая якобы греческую
косорыловку минералкой, – Господь, как и человек, может чудесно изменить какие-нибудь детали декора. Фурнитуру. Чтобы совершить настоящее чудо, ему придется перерабатывать весь проект. А это даже для Создателя слишком накладно…
Слева за кустами открылось что-то похожее на дорогу, которая вроде бы, должна подниматься вверх по склону: раздолбанный асфальт, засыпанный мокрыми бурыми листьями. Видимость составляла метров пятнадцать. Малоприятная перспектива. Но возвращаться к университету по магистрали, наперегонки со стадами машин, вдыхая растворенные в тумане килограммы бензпирена, было ничуть не приятнее. Я переложил пакет с книжкой и газетой в левую руку, а в правой зажал газовый баллон, большим пальцем сняв его с предохранителя.
Вот тебе обратно тропинка
И петляй в родную землянку.
А крестины там иль поминки –
Все одно там пьянка-гулянка.
Пробежав шагов двадцать, я с ужасом понял, что не вижу деревьев вокруг, и не вижу, кроме мути, вообще ничего. Сердце всхлипнуло и оборвалось куда-то, сразу же провалилась и почва под ногами. Я не успел даже испугаться. Не успел понять, что происходит. Только подумал: ты этого хотел…
II
Сознание вернулось довольно быстро, и обнаружило тело своего обладателя на достаточно мягкой куче листвы у дороги. Достаточно мягкой, чтобы при падении ничего не разбить и не сломать. Туман уже не был таким густым и мрачным, и даже асфальт оказался совсем новым, как будто бы его уложили нынешним летом. Я сел на куче листьев, сразу же увидел рядом свой пакет и баллон, сунул средство самообороны в карман и посчитал пульс – ускоренный, как и положено на втором часу кросса, но ровный. Видимо, это не инфаркт и не инсульт, а всего лишь обморок, вызванный резкими перепадами давления и прочими атмосферными флуктуациями. С неожиданной для подобной ситуации бодростью я вскочил на ноги. Подниматься вверх по этой странной дороге, не то заброшенной, не то свежепроложенной, не хотелось, и я спустился к набережной, постепенно переходя на легкий бег. Наверное, не слишком разумно – но лучше поскорее выбраться из парка туда, где свет и народ, хотя бы автомобилизированный.
До перекрестка, где Мосфильмовская переходит в Бережковскую набережную, добрался – по часам – минуты за четыре. Машин там оказалось гораздо меньше, чем обычно – редкие проносились в тумане, разбрасывая грязь. Я осмотрел себя под ближайшим фонарем: падение не нанесло значительного ущерба моему внешнему виду, смахнуть с куртки и брюк несколько листьев не составило особого труда. К остановке подошел почти пустой троллейбус. Я вскочил туда, сел, и смотрел на серую воду Москва-реки пока не доехал до Киевского вокзала. Удивительно, как радикально площадь перед вокзалом очистили от коммерческих киосков и торгующих граждан незалежной. В некоторой задумчивости я опустился в метро — через тот вход, что в подземном переходе – сунул тетке под нос портмоне с единым – и спустился на кольцевую. В вагоне напротив меня сидел пожилой мужчина, старомодно одетый во что-то серо-бурое и читал “Правду” с портретом Ленина на обложке. “Надо же, опять начала выходить, – усмехнулся я. – Только никак не разберутся, кто у них отец: Ленин или Солоневич.” И достал из собственного пакета “Независьку”. На Краснопресненской подсела хипующая пара в джинсовых костюмах. Парень, которого я уже мысленно сосватал Рите Пушкиной в “Забриски Райдер”, сначала выяснял на полууголовном слэнге отношения с подругой, а потом, когда я случайно обернулся в его сторону, таращил глаза в мою газету. Пол-последней полосы там занимал бред про “эротический компонент марксизма”. Но взгляд у джинсового хипаря был такой, как будто он видел не меня с газетой, а ожившего Кобейна. “Опять наркота!” – я на всякий случай отодвинулся.
Отметив еще одну странность – если, конечно, старых коммунистов и молодых наркуш можно считать странным явлением — а именно отсутствие попрошаек на переходе с кольцевой на радиальную, я погрузился в газету. Обсуждалось назначение министром очередного предпринимателя. Месяц назад так же глубокомысленно обсуждалась его причастность к заказным убийствам.
Не пробежаться ли до дома от метро – чтобы не замерзнуть? Отвергнув эту экстремистскую идею, я зашлепал по лужам пешком. Наш район, надо признать, не особенно затронут пост-индустриальной цивилизацией, возле железной дороги, которую население переходит по рельсам, и вовсе неуютен. Когда-то здесь зарезали парня из нашего колледжа.
Многовато приключений на один день. От забора детского парка метров за сто до железки, навстречу мне двинулись из тумана две нетрезвые фигуры. “Закурить дай!” – захрипел один, в серой куртке урюпинского индпошива, каких уже сто лет никто не носит. “Ветра нет” – оценил я метеорологическую ситуацию и ответил, что, к сожалению, не курю. – Стой, блядь! – не успокоился он, а его товарищ расплескивал лужу, которая, сколько себя помню, неукоснительно, летом и зимой украшала этот гостеприимный перекресток.
Струя из баллона досталась первому, когда он еще не успел до меня дотянуться – и схватившись за лицо обеими руками, заорал что-то нечленораздельное, и побежал, но сразу же споткнулся и упал в лужу. “Чего ты, чего…” – заголосил второй любитель чужих сигарет, отступая в туман.
Я тоже решил не искушать судьбу и вернулся к остановке, куда, по счастью, подходил автобус. Он кружным путем довозил меня почти до дома.
После всего происшедшего в подъезд я заглядывал с некоторой опаской. Как обычно, полутемный и пахнущий помойным ведром, он радовал глаз свежими ярко-зелеными надписями “Спартак чемп” и “КИСС” поверх штукатурки, которые были нанесены, не новомодным маркером, а как в старые времена – автомобильной эмалью из пульверизатора. Как человек, в молодые годы не чуждый искусству настенной росписи, я не мог не оценить роста материального достатка в молодежной среде. Все, связанное с авто, сейчас стоит недешево.
Дверь в наш отсек оказалась открыта – а рядом на лестнице сидел Колька Панкратов, мой бывший сосед, уже года три как отбывший то ли на заработки, то ли в места еще более отдаленные. Руки его поглаживали початую бутылку ноль-семь, а физиономия, украшенная свежим фингалом, все равно казалась патологически свежей. Зубы он, что ли, вставил?
– Ты вернулся? – удивился я и потом задумался: кто же сейчас
живет в его квартире? Танькина сестра – или они уже поменялись? Честно говоря, подробности их семейной жизни не слишком занимали мое внимание – разве что скандалами по ночам.
– Да. К теще ездил в деревню. А Таньки нету, она в вечернюю смену небось. – Он был еще сравнительно трезв, – А ты чего какой-то странный?
Он внимательно оглядел мой спортивный костюм.
– Понимаешь ли, – объяснил я, – у детского парка какие то два козла мне п…. хотели дать.
Он живо заинтересовался темой.
– Ну, пришлось одного опрыскать немного. А другой так скипнул шустро.
Я сопровождал свой отчет наглядной демонстрацией прибора. Колькино лицо стало очень похоже на физиономию того хипаря, что уставился в метро на мою газету.
– Сосед, а чего это?
Чепуха. Колька не может не знать, что это такое. Он надо мной издевается. “Хорош стибаться-то” – засмеялся я и пошел к собственной двери, на ходу размышляя, что соврать, если Колька станет напрашиваться в гости со своей недопитой бормотухой. Но проблема отпала сама собой.
Один из двух ключей не входил в замок. Явно и неисправимо отказывался открывать верхний замок моей родной, с детства знакомой двери.
Я выругался нехорошими словами, привлекая внимание соседа. Тот подошел, посочувствовал, попробовал прочистить прорезь проволочкой, вдруг малолетние хулиганы ее законопатили какой-то дрянью? Бесполезно. Полчаса мы провозились у двери. Ломать было жалко.
– Хрен с ней, – сказал я соседу, – теперь я в таком же положении как ты. Пойду позвоню из автомата.
Слава Богу, у меня было припасено несколько жетонов. Но первый автомат решительно отказывался их принимать – как замочная скважина ключ от квартиры. Второй, такой же темный и пухнущий мочой, оказался не в пример либеральнее и соединил меня с иркиной квартирой без всякого жетона. Но подошла не она, и даже не автоответчик, а мужской голос, совершенно неожиданный в этом месте в это время, однако смутно знакомый.
– Можно попросить Иру, – сказал я вежливо.
– Ее нет дома. Будет через неделю. – отвечал незнакомец.
– Извините, – машинально произнес я и застыл в полном недоумении с трубкой в руках. Кажется, начинаю сходить с ума. Падение на Ленинских горах, как и октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, не объяснимо простой случайностью… Стоп! Я просто ошибся номером. Автомат явно неисправен. А Ира – имя весьма распространенное. Попал к другой Ире, которая действительно будет дома через неделю.
Я снова стал набирать номер – на сей раз Гарика. Благородный автомат снова соединил меня бесплатно и – наконец-то! – мой школьный друг сам подошел к телефону.
– Ну ты чего, все таки решил к нам приехать? Все собрались уже. Подтверждая его слова, слышался какой-то шум, неразличимые голоса и вроде, даже пение. Собрались. Но по какому поводу второй день подряд? И почему дома, а не в мастерской?
– А жена твоя?
– Ха-ха. Это кто жена? Ладно, ты мне больше не звони и не трать напрасно двушки – заходи, пока все не КОНЧИЛОСЬ.
Слово “кончилось” он произнес с особым выражением, словно намекая на тайну, известную только ограниченному кругу лиц. Так лет 15 тому назад мы обсуждали по телефону подпольные выставки и концерты. “Есть две аквариумные рыбки, самец и самочка” — значило “два билета на АКВАРИУМ”.
Через 10 минут я был у Гарика. “Кто там?” – спросил незнакомый мужской голос. Я назвался. Обитая коричневым дермантином дверь приоткрылась сантиметров на 20, впустила меня в полутемную прихожую, заваленную куртками и пальто как прилавки “челноков” на ярмарке в Коньково. Что за многолюдное сборище? “Проходи” – вполголоса предложил высокий молодой парень, которого я, кажется, где-то видел – и показал на дверь, откуда слышались голоса и звук гитары, будто ее настраивали. А потом — голос певца. Я остановился как вкопанный. Это уже перебор. Они слушают магнитофон?
– Проходи, проходи, а то все пропустишь, – торопил новый привратник при дворе моего старого друга.
Я открыл дверь в комнату: на гариковском диване, на стульях и на ковре сидели человек 30, как когда-то на подпольных концертах, а на фоне окна с гитарой… Нет, не может быть.
Он узнал меня, махнул рукой – и запел мою любимую песню.
Махнул рукой и запел мою любимую песню человек, которому я бросил ком земли на гроб восемь лет тому назад.
Вот как сходят с ума. Никогда не предполагал, что галлюцинации при шизофрении настолько реалистичны. Лицо у окна. Звук гитары. Запах табака и портвейна. Шепот снизу – “садись!” – и вложенный мне в руку стакан с полузабытой за время великих реформ сладкой жидкостью.
Я опустился на ковер в полной прострации, механически глотая крепленое вино и закрыв лицо рукой, слушал песню с того света.
Не знаю, сколько прошло минут – из прихожей послышался звонок, шум, и появилась фигура, нестриженным силуэтом похожая на хозяина-художника, которая произнесла: “Менты!”
– Черный ход! – отреагировал я автоматически. – Лёнька, бери гитару и за мной.
Пока у двери шли переговоры, значительная часть аудитории, возглавляемая покойным певцом, которого я буквально выпихнул через кухню на темную лестницу, протекла из квартиры в закоулки старинного пролетарского района, некогда славившегося подпольными типографиями и публичными домами. Последнее, что я слышал за спиной, был солидный бас Жорки Маковецкого: “Да день рожденья отмечаем…”
– К пруду, – скомандовал я Леониду и еще двоим смутно
знакомым молодым людям, указывая путь через детскую площадку, – Там троллейбус и автобус, Сзади нам в спину уперся сноп света от автомобильных фаз и закричали: “Стоять!” “В конце концов — все происходящее – всего лишь галлюцинация” – решил я и спокойно повернулся к преследователям. Спутники мои тем временем исчезли в той самой стране туманов, которая проглотила меня и выплюнула в сумасшедший дом.
– Ваши документы! – Один схватил меня за рукав, второй светил в лицо фонариком.
– Пожалуйста.
В портмоне у меня на самом видном месте красовалось удостоверение “Пресса”. Мое спокойное поведение и солидная ксива настроили стражей порядка на более миролюбивый лад. Рукав оставили в покое.
– Извините, мы вынуждены проверять. Здесь, знаете, неспокойно. Хулиганят.
В этот момент при свете фонарика мое удостоверение было открыто. “Какая-то новая газета” – сказал задумчиво милиционер в штатском. И еще что-то привлекло его внимание. “Смотри, смотри”, – прошептал он. – Когда выдано…”
Я сохранял спокойствие – если в стране галлюцинаций не знают ежедневных центральных газет и живут по собственному летоисчислению, то их проблемы.
– В прошлом году, – я пришел на помощь исследователям моего удостоверения, – В девяносто пятом. Действительно по девяносто седьмой.
III
В кабинете замначальника моего родного отделения напротив меня сидели сам хозяин кабинета, и лысый мужчина в костюме. Чуть поодаль, за моим левым плечом, примостился третий – помоложе, в длинном кожаном плаще. Лицом похожий на нового президентского пресс-секретаря. На письменном столе лежали вещественные доказательства: газовый баллон, бумажник, отдельно — извлеченные из него купюры достоинством от ста до 100000 российских рублей, газета, которую я читал в метро, две книжки – сборник Леонида, напечатанный в Питере вскоре после его смерти и потолще — книжка Шкурко с критикой марксизма, удостоверение, паспорт, наконец – сам пакет, украшенный силуэтом Храма Христа Спасителя и призывом жертвовать на его восстановление. Замначальника отделения капитан Осадчий смотрел на эту коллекцию Шлимана как пациент стоматолога на бормашину.
– Значит, вы утверждаете, что вы – Монахов Игорь Сергеевич, 59 года рождения, проживающий по адресу… – он прочитал, что было написано на странице “Прописка”.
– Именно так.
– Но каким образом у вас в паспорт вклеена вторая фотография?
– Что значит “каким образом”? Клеем. По достижении 25 лет.
– Да скажите на милость, – он потряс у меня перед носом потрепанным за 17 лет дубликатом бесценного груза. – Как вам может быть 25 лет, когда вам по тому же паспорту 23?
– Не знаю, кто из нас сумасшедший, но какое, по вашему, сегодня число.
– Смотрите! – Капитан развернул в мою сторону перекидной
календарь с пометками и телефонными номерами, среди которых было крупно пропечатано: 28 ОКТЯБРЯ 1982 ГОДА и снизу еще — сколько лет Великой Октябрьской революции.
Место, куда меня привезли из отделения в “РАФике” с зашторенными окнами, находилось, судя по всему, где-то в самом центре, и мало походило на тюрьму – скорее на провинциальную гостиницу. Кровать, тумбочка, совмещенный санузел, не хватало только вида из окна (так же заботливо изолированного ставнями) телевизора и ключей от номера. Они были – но не у постояльца, а у персонала.
Молчаливый охранник в штатском забрал у меня спортивную одежду и все остальное, включая старые часы с давно не автоподзаводящимся автоподзаводом – и выдал вполне приличную замену. Я помылся под душем, натянул новые итальянские джинсы, очень похожие на те, что когда-то продавались в “Березке” за чеки, попил чая с печеньем и прилег на кровать. Мне было о чем поразмышлять.
Все, что ваш покорный слуга знал о психиатрии, протестовало против версии галлюцинации. Галлюцинация не может быть такой развернутой, последовательной и всеобъемлющей. Ради стопроцентной уверенности можно, конечно, попытаться разбить себе голову о стену – но не разумнее ли поверить в чудо? В то самое чудо, о котором мы вчера… то есть после-после-после-послезавтра беседовали с Виталиком? Итак, я каким-то непостижимым образом перенесен во времена портвейна, руководящей роли КПСС и советского кинематографа, не уступающего голливудскому. Вопрос – ради чего?
На этом вопросе с заснул, а утром, глядя в дюралевые ставни, продолжил размышления. Газет мне не дали – но принесли пару свежих, только что из типографии, журналов – я просил “Знание-сила” и “Химия и жизнь” – кофе и порцию яичницы с колбасой.
Зачем я тут нужен?
Если это чудо, то оно должно иметь какой-то смысл. Может быть, именно мне суждено исправить ошибки, допущенные Богом или безличной Историей в последние 15 лет? Подтолкнуть развитие событий по более правильному пути, по такому, который не обратит в ничто мою собственную жизнь и жизни моих друзей? Избавит Леонида от петли, а город Грозный от бомбежки? Но если мне суждено перевернуть мир – то где необходимая для этого точка опоры? Демократическое подполье к началу 80-х годов полностью задавлено, официальные либералы трусливы и тоже бессильны. И от всего того, что составляло круг общения Монахова тогдашнего Монахов нынешний надежно изолирован стенами Лубянки. Кстати, удастся ли мне, вопреки традициям мировой фантастики, пообщаться с самим собой?
Ответ зависит не от меня, а от моих тюремщиков. Так может быть, эти стены и составляют то, от чего можно отталкиваться в борьбе с историей? Слава Богу, они пока еще несокрушимы.
Внезапно меня осенило. Зачем ждать, пока провернутся бюрократические колеса? Я подбежал к двери и принялся колотить в крашеные доски. “Эй, подойдите кто-нибудь!” Появился вежливый молодой человек с короткой военной стрижкой.
– Что-нибудь случилось?
– Да! Скажи еще раз, Христа ради, какое сегодня число?
– 29 октября 1982 года.
– У меня есть чрезвычайно важное сообщение о событии, которое должно произойти в стране. Я могу передать его только товарищу Андропову.
Начальство разного и трудноустановимого ранга появилось достаточно скоро – и уговаривало меня записать сообщение на бумаге, после чего оно будет незамедлительно передано Юрию Владимировичу. Но я стоял на своем как вкопанный танк. Чтобы не быть игрушкой борющихся за власть группировок, я должен установить личный контакт с единственным в этой компании человеком, не только имеющим право, но и способным принимать решения.
Еще на пару часов все вокруг затихло. Потом меня повели в сопровождении четырех аккуратных товарищей по бесконечным коридорам, поднимали на лифте и спускали по лестнице. Я пробовал шутить – сравнивал их здание с термитником – но они молчали, как роботы, не запрограммированные на речевую функцию. Слава Богу, система еще работала четко.
Седой человек в очках, который был так ненавистен мне долгие годы, сидел за столом под традиционным портретом “рыцаря революции”. С обеих сторон стола – охранники. Видимо, на тот случай, если я действительно сумасшедший, избравший столь причудливый способ для покушения на второе лицо величайшей империи.
– Здравствуйте – произнес он бесстрастным официальным тоном, – Мне передали ваше предложение о встрече. Я отложил важные государственные дела – ввиду, скажем так, нестандартных обстоятельств, сопровождающих ваше появление здесь. Пользуюсь случаем принести извинение за то, что мы вас задержали. Выяснение всех странностей займет некоторое время.
На некоторое время установилось молчание. Я собирался с духом.
– Юрий Владимирович, я тоже хотел бы понять, что произошло. И все более склоняюсь к тому, что все это – я обвел рукой аскетичный интерьер кабинета – не галлюцинация, не последствие моего падения на Ленинских горах, а действительно Москва 82 года, где еще существует КГБ – я почувствовал, как напряглись еще существующие сотрудники этой организации слева, справа и даже у меня за спиной. Андропов ничуть не изменился в лице.
– Значит, приходится допустить, что я действительно перенесен сюда из будущего. В таком случае у меня имеется экстренное сообщение особой важности.
– Скоро? – спросил он, не отрывая от меня взгляда. Блеск его
очков гипнотизировал.
– Скоро. Очень скоро.
Я почувствовал, как подчиняясь незаметному движению его руки охранники сзади пододвигают мне стул, а потом выходят из кабинета. Мы остались одни (хотя вполне допускаю, что какой-нибудь снайпер, не слыша разговора, внимательно следил за каждым моим движением). Дальше я рассказал все, что знал о смерти Брежнева и о ее последствиях – а знал я, конечно, меньше члена Политбюро, но куда больше рядового советского обывателя. Андропов внимательно слушал, помечая что-то в блокноте, иногда уточнял незначительные, с моей точки зрения, детали.
– Благодарю вас, – сказал он, когда мои воспоминания о ближайшем будущем закончились. Точнее – партия благодарит вас. Если вы окажетесь хотя бы отчасти правы, мы еще вернемся к этому разговору.
Вернулась охрана и отвела меня в мой гостиничный номер.
IV
Заточение мое продолжалось неделю с небольшим – условия его можно считать санаторными, если не считать отсутствия свежего воздуха и новостей. Я ел фрукты, читал раритетные исторические книжки из местной библиотеки, включая переводы западных авторов “для специального пользования” и играл в шахматы с охранником, называвшим себя Сашей – а также беседовал с ним на общие темы, избегая моих странствий в тумане и его работы в туманной организации. Разнообразие в затворничестве вносили врачи, тщательно исследовавшие с помощью томографа, рентгена и еще каких-то неизвестных аппаратов каждый кубический миллиметр моего организма. В 90-е такое обследование обошлось бы в круглую сумму.
На ноябрьские праздники мы с Сашей многозначительно поздравили друг друга с революцией – а потом политические события завертелись в сумасшедшем калейдоскопе (если, конечно, считать, что в этой истории было что-то нормальное).
Принесли пачку газет с портретами в траурной рамке и бесконечными некрологами. Следом – новый цветной телевизор. программа которого были, надо признать, несколько однообразны даже для начала 80-х годов.
К сожалению, я не мог позволить себе (хотел, но не мог) поинтересоваться судьбой более близких своих знакомых, начиная с того — здешнего – Игоря Монахова, который на 15 лет моложе Игоря Монахова, сидящего на Лубянке. Где сидит он, сидит ли, да существует ли вообще. Чем закончился милицейский рейд на квартиру Гарика? Как мое отсутствие (или присутствие сразу в двух местах) восприняли родные? Впрочем, у меня еще будет время разобраться в хрононавтических парадоксах, если все пойдет так, как задумано.
Вторую прогулку по коридорам Дома Дзержинского я совершил в сопровождении важного ГБ-иного чина, который посоветовал не волноваться, когда я предстану перед высоким руководством, и в лифте, понизив голос, передал особую благодарность от генерального секретаря. От НОВОГО генерального секретаря.
В большом конференц-зале за столом сидели новый генсек — во главе, некоторых я узнал по иконостасам в ленинских комнатах, другие были незнакомы. Провожатый представил меня собравшимся, взял у помощника красную папку и начал отчет о расследовании самого странного и необъяснимого события со времен падения Тунгусского метеорита. Я в роли экспоната размещался за отдельным столиком, с отдельным блокнотом для записей и бутылкой “Боржоми”
еще настоящего, а не “минерализованного” из под крана – установлено, что документы и полиграфические материалы, обнаруженные у Монахова, являются аутентичными. В тех случаях, когда это поддается проверке. Поясняю. Вот брошюра с текстами песен и стихами Леонида Большакова. – Он показал книжку, раскрыв ее на титульном листе. – Здесь обозначена типография “Красный пролетарий”. Действительно, книга напечатана в этой типографии. Проблема в том, что ничего подобного там не печаталось. – Как вас понимать? – за большим столом возник недоуменный ропот. – Печатали, но не напечатали? – Очень просто. Экспертиза позволяет идентифицировать полиграфическое оборудование так же как огнестрельное оружие. Вот ее заключение – книжка действительно напечатана в “Красном пролетарии”. Но когда? И как? Никакого осмысленного ответа. То же касается и газеты — он продемонстрировал аккуратно запечатанные в прозрачную пленку листы злосчастной “Независимой” – и книги, я бы сказал, антисоветского содержания, подписанной именем сотрудника аппарата ЦК КПСС товарища Шкурко. Она печаталась в Киеве. В типографии “Молодь”. Вы знаете, что мы не проводим разработку номенклатуры такого ранга, однако ввиду особой важности вопроса и по личному распоряжению Юрия Владимировича мы провели компьютерную экспертизу авторства… К сожалению, текст демонстрирует вс индивидуальные особенности стиля, характерные для Андрея Семеновича Шкурко.
– Гнать паразита из партии! – не выдержал один
из пожилых членов Политбюро.
– Полностью с вами согласен, однако не исключено, что Шкурко так же не писал этой книги, как типография ее не печатала. Вот еще один предмет – он поднял за краешек полиэтиленовый пакет с газовым баллоном – это баллон с капсоициноидом, вытяжкой перца, обладающей слезоточивым действием. Дата выпуска – 1995 год. Наша зарубежная агентура проработала фирму-изготовителя. В настоящий момент таких баллонов не выпускается. Изделие существует на стадии проекта, причем незавершенного. Фирма сказала бы нам большое спасибо за действующий образец своей еще не разработанной продукции. Хотя он и нам пригодится. Особенно учитывая содержание газеты. – Да, слезоточивый газ понадобится, – кивнул Андропов. – Наконец, медицинское обследование двух граждан – Монаховых Игорей Сергеевичей – (ага – сказал я себе, – альтер эго не дематериализовался при моем появлении в 1982 году, и я имею шанс с ним пообщаться) показала необъяснимую, невероятную идентичность, превосходящую все, что можно встретить у однояйцовых близнецов. Совпадают родинки, шрамы, следы оперативных вмешательств и перелома лучевой кости. Различия носят чисто возрастной характер. Скажем, зубные пломбы и коронки: некоторые совпадают до полной идентичности, но у — слегка замявшись, он произнес: у товарища Монахова, здесь присутствующего – есть коронки и пломбы, которых нет у Монахова, так сказать, младшего. Эксперты стоматологи определяют их как более новые, причем две пломбы выполнены из материала, который недавно изобретен и в нашей стране практически не применяется. Вывод прозвучит фантастически, но приходится его формулировать: речь идет об одном и том же человеке, только старше на 15 лет. Кстати, с одним и тем же паспортом. Различия между паспортами Монаховых сводятся к новой фотографии, вклеенной по достижении 25 лет, и к естественному износу. – Вы хотите сказать, что этот гражданин в самом деле прилетел из будущего? – не выдержал один из высокопоставленных стариков, лысый, с заплывшими маленькими глазками, – у вас что было по диамату, товарищ генерал?
По крайней мере трое участников совещания: суровый пожилой военный с погонами генерала армии и самый молодой, пухлощекий, которого я про себя окрестил “комсомольцем” не скрывали недоверия и раздражения. – Эти, которые из будущего, они приехали из Лэнгли, чтобы в такой сложный момент, который переживает страна после смерти Леонида Ильича, сеять неуверенность. Подрывать морально-политическое единство! – Правильно! Мистика какая-то!
Председательствующий молчал. Но сидевший по правую руку от него худощавый штатский лет 50 с интеллигентным лицом вмешался в дискуссию:
– Простите, Анатолий Павлович, именно потому, что мы материалисты, мы не вправе игнорировать реальность. Реальность такова, что сведения, сообщенные Монаховым, уже помогли партии в трудный момент.
– Ну, хорошо, – отвечал генерал армии, – только скажите мне, какая причина Монахову нам помогать? Вот – мне же дали на него материалы, он всю жизнь был аполитично настроен к Советской власти. Теперь он нас предупреждает, что Советская власть накануне гибели. Пусть так. Но его-то это должно устраивать! Ему-то нашу власть не за что любить.
– Может быть, на этот вопрос ответит сам Игорь Сергеевич, – я услышал голос Андропова. Недоверчивый генерал-фронтовик задал трудный вопрос.
Мне бы не хотелось отвечать на него самому себе. Но в этой аудитории мое преимущество заключалось в том, что сановные старики знали прошлое и владели настоящим – или им казалось, что владеют – а я знал будущее. Их будущее. Я узнал генерала. И обратился прямо к нему.
– Простите меня, я вынужден говорить то, что, наверное, говорить нельзя, но сейчас, как я понимаю, решается судьба страны…
– Говорите честно!
– В августе 1991 года, когда провалится последняя попытка удержать власть КПСС и фактически распадется страна (все застыли, глядя на меня, как древние греки на пифию или обвиняемые на судью, который начал читать приговор), два генерала – один уже впрочем станет маршалом – покончат с собой. Маршал успеет объяснить, что не ареста боится, а просто не может больше жить – после того, как все то, что составляло его жизнь, перестало существовать. Сразу после похорон его тело выкопали мародеры – парадная форма одного из последних маршалов. Ценная вещь. Доллары, знаете ли. Можете мне верить или нет, но к моменту своего путешествия я оказался в таком же точно положении, как эти фронтовики в 91-м. Моя жизнь точно так же потеряла смысл. Правильно, раньше я со многим не соглашался. Я не верил официальной пропаганде. Я все время спорил со своим дедом, который тоже воевал. Но я не ненавидел и не презирал своего деда. Если вы так внимательно изучили мою скромную биографию, вы не могли не заметить, что я никогда не был антикоммунистом или врагом собственной страны. (Докладчик от комитета госбезопасности кивнул, подтверждая мои слова). А в 90-е годы победителями оказались именно те, кого я ненавидел и презирал, худшие из номенклатуры, те, кто не верил ни в коммунизм, ни в западную демократию, ни в Бога, только в пачки долларов, которые им суют в карманы. Они не оставили мне места в моей родной стране. Я до сих пор окончательно не уверен, что все происходящее мне не чудится, но если чудо с путешествием во времени реально, то мне кем-то или чем-то предоставлена возможность подкорректировать историю — надо попробовать…
– Хороший ответ, – сказал Андропов.
Тогда все заулыбались кроме толстощекого “комсомольца” и седого генерала, который был слишком потрясен предсказанием собственной смерти, и стали наперебой задавать мне вопросы о будущем. Кто возглавит правительство после КПСС? Неужели Украина отделится? Я по мере сил старался удовлетворить любопытство государственных руководителей. Особое оживление вызвала фамилия основоположника независимой Украины. – Этот? Вы же помните его, Павел Семенович… Да быть не может…
Генерал армии отвлекся от своих мрачных размышлений и произнес, покрывая командирским голосом общий шум: – Товарищ генеральный секретарь! Если это правда, то мы должны немедленно арестовать Ельцина, Кравчука, и прочих изменников.
– Зачем? – спокойно отвечал Андропов. – Они не враги, просто слабые люди, которых понесло по течению истории. Наша задача не в том, чтобы кого-то авансом наказывать на несовершенные преступления, а в том, чтобы изменить направление течений.
V
И работа, по сравнению с которой поворот северных рек показался бы детской игрой в песочнице, закипела в тот же вечер.
В узком кругу особо доверенных приближенных Андропов еще раз поблагодарил меня и вручил орден (“как мне известно, такой же получил ваш дед на войне…”) вместе с удостоверением специального помощника Генерального Секретаря ЦК КПСС, обеспечивающим все мыслимые права, в том числе право выходить из здания, где мы находились и заходить в любые другие – хотя вряд ли оно избавляло от слежки, которая, как я подозревал, будет сопровождать меня как академика Сахарова в Горьком. С завтрашнего дня один из таинственных – без табличек у подъезда – памятников административной архитектуры на окраине Москвы передавался под новообразованный Институт Стратегических Исследований. Туда уже начали свозить новейшее электронное оборудование. А главному специалисту и одновременно предмету исследований этого института была предложена государственная дача с охраной неподалеку от дачи самого Генерального Секретаря.
– Самое главное, Игорь – надеюсь, вы позволите мне как старшему товарищу, обращаться к вам именно так – это полное взаимное доверие между нами. Сегодня со мной не спорили. Субординация. Но уверяю вас, что очень многие – люди косные, и люди заинтересованные не верить – будут распускать слухи о провокации ЦРУ, плести всевозможные интриги и мешать нам с вами спасать Советский Союз. Но с другой стороны, все наше предприятие основано, если не считать газеты и двух книжек, только на доверии к вашим словам.
Так он говорил в машине по дороге с Лубянки на дачу.
– Не спорьте, я договорю до конца. Вы можете решить, что после того, как сообщите нам основную информацию, станете уже не нужны. Это не так. Нас сейчас связывают не только ваши воспоминания о будущем. Есть еще одна, тоже очень прочная связь. – ??? – Как бы мы ни засекречивались, информация о вас все равно всплывет за рубежом. Возможно, кое кто из участников нынешнего совещания уже передает ее туда… в то самое Лэнгли, которым нас пугают. В наших интересах, чтобы там терзались сомнениями: а случайно ли ваше путешествие во времени – или Советы, оказавшись первыми в космосе, вырвались вперед еще и здесь? И завтра еще один красный отправится в ХХI столетие? Вы – наше живое доказательство. Наш новый Гагарин.
– Но сегодняшнее совещание… Сомнение…
– Настоящий профессионал обязан допускать, что все наши сомнения – инсценировка, вполне понятная в такой…скажем, нестабильный момент.
Загудел радиотелефон. Андропов снял трубку, выслушал и снова повернулся ко мне.
– Товарища Щелокова больше нет.
– Знаю, – ответил я.
Мы договорились, что перед началом работы – пока в Институте монтируют оборудование, подбирают штат, а в высших эшелонах проводят предварительную чистку – глава государства и новый Гагарин постараются устранить все возможные камни преткновения и мотивы для принципиальных разногласий. Пока я сидел в комфортабельной лубянской одиночке, мне казалось, что их будет довольно много. Но мой начальник оказался достаточно здравомыслящим и не склонным к фанатизму.
– Я прочитал ваши книжки, – сообщил он мне за чаем во время одной из первых наших бесед на даче. – Шкурко разочаровал. Конечно, в нашей идеологии много чепухи. Но он даже не пытается анализировать объективные причины: почему марксистский социализм приобрел такое всемирно-историческое значение? Получается какой-то примитив. Плохие дяди придумали вредную теорию. Непонятно только, почему миллионы людей на всех континентах за этой теорией пошли. Может быть, она при всех своих недостатках, все-такидавала верный ответ на какие-то важные вопросы? А вот Большаков мне понравился. Хороший поэт. Жаль, что я его раньше не слышал. Если его зажимают – скажите… Завтра будет статья в “Комсомольской правде”…
– Ради Бога! Вы хотите, чтобы тот самый человек, который сейчас готовит о нем статью “Менестрель с чужим голосом” по вашему приказу бросился его хвалить?
– Понимаю. Молодежь, современное искусство, пресса – темы, над которыми придется обстоятельно поработать. А пока пусть все идет своим чередом. “Комсомольская правда” отдельно, и большаковская правда отдельно.
С особым удовольствием он включал в штат института будущих деятелей правительства реформ – “пусть поработают над стратегией борьбы с самими собой!” А у меня в конце 1982 года состоялась встреча, почти такая же важная, как доверительные беседы с Генеральным Секретарем.
Игорь Монахов-младший, то есть я сам 1982 года издания приехал ко мне на дачу под конвоем госбезопасности.
– Ничего устроился, сукин кот, – сказал он, снимая в прихожей свой (мой?) старый овчинный тулуп, дедовский подарок. – И почти не изменился. Пить, что ли, стал мало?
– Если мы имеешь в виду эту дачу, то скажу тебе по секрету, что в моем времени такая роскошь не устроила бы даже младшего клерка самого заштатного бандитского банка.
Так странно было смотреть в лицо собеседника как в зеркало. Мы обменялись рукопожатиями.
– Смотри-ка, никто не исчез.
– Пусть исчезают наши враги.
– Вопрос – кто они.
Мы сели за журнальный столик, раскупорили настоящий (тогдашний) грузинский коньяк за знакомство и, отставив рюмку, альтер эго немедленно начал писать на бумажке: “Нас слушают?”
Я написал: “И смотрят, наверное, тоже” – и вернул ему бумажку, которую он, не имея под рукой спичек, меланхолично сжевал. А я тем временем рассказывал то, что знал я – но не знал он. “Чума” – повторял он время от времени как герой самой злой песни Гребенщикова. Потом мы перешли к друзьям, которые для меня были уже мертвы – и не знали, чокаться или не чокаться – и к друзьям, которые были еще живы, но все равно как мертвые. Выпили и за наших общих женщин. Интересно, как мы станем их делить?
Тут он понимал, что предосторожности бессмысленны — чтобы нас не подслушали, нужно переместиться куда-нибудь подальше во времени или в пространстве – например, в Антарктиду. Но морозный воздух восстанавливает ясность рассудка после напитка, прелесть которого трудно не оценить из эпохи алкогольных суррогатов. – Ты уверен, что правильно поступаешь, сотрудничая с Андроповым?
Я действительно мало изменился. И даже вопросы себе задавал те же самые, что и бессонными ночами на Лубянке.
– Нет, нет, не морализаторская болтовня. Суть, – торопливо говорил он.
– Ты им сейчас помогаешь, а они… Ты помнишь самую страшную мысль, которая приходила к тебе вечерами – когда они начнут? Когда на голову посыплются мегатонны? То, что случилось — мерзко, гнусно; место стариков, которым на нас стучали, заняли те, кто стучал. Утопили в говне нашу родную страну. Наверное, Большаков прав, и для нас дорога – только в петлю. Но ведь многие страны погибали в свой срок. Главное – что человечество уцелело. Ассирия, Вавилон, империя Инков. Ты понимаешь, чем рискуешь в своей игре?
– В 96 году ничего еще не решено, – отвечал я, – Война идет. Война идет не только на границах. Людей как при Сталине методично и безнаказанно убивают у всех на глазах в центре Москвы. И никто не знает, какой уголовной нечисти завтра достанутся наши стратегические ракеты. Я еще расскажу. Тебе и другим. Подробно. Вы не поверите, вы не сможете себе этого представить – но я говорю правду.
Я старался говорить уверенно. Упомянул американцев – как они вели себя после уничтожения Советского Союза – и китайцев, которые к 2015 году становятся экономической силой номер один и уже сейчас… то есть не сейчас, а в мое время займут геополитическую позицию СССР. А у китайцев тоже есть ракеты.
– Разве ты не понимаешь, что сахаровская идея конвергенции, в которую мы с тобой всю жизнь верили – куда лучший путь к миру во всем мире, чем триумфальная победа одной стороны?
Но у моей уверенности было и другое основание. О нем я не мог говорить даже с альтер эго. Через три дня в Москву должен был инкогнито прибыть специальный представитель Президента США для подготовки сенсационного саммита, на котором возьмет старт новая разрядка. Таково было одно из главных условий уже не межгосударственного, а частного соглашения – моего с соседом по даче. Он-то и связал меня честным словом. Нарушив его, я не только подверг бы опасности весь проект: у холодной войны было слишком много сторонников по обе стороны океана – но и зарекомендовал бы себя ненадежным человеком.
Поэтому я сказал Монахову-младшему то, что сказал. И добавил. – Как будто бы у меня был другой выход. Прямо с квартиры Гарика я отправился к Галине Борисовне. Со всеми потрохами.
– Ты мог покончить с собой! – ответил мой добрый альтер. Все-таки я изменился за 15 лет! Но не так сильно, чтобы потерять страсть к игре. А то, что происходит сейчас вокруг нас – самая большая игра в истории. О такой не мечтали ни Александр Македонский, ни Наполеон. Мой радикальный предшественник не может от нее отказаться, как бы сильно не раздражала его Галина Борисовна и Юрий Владимирович облавами на концертах и обысками у художников.
– Вешайся сам, если хочешь!
Мы не подрались. Со следующего дня он работал в моем институте Стратегических Исследований. Гарику, Большакову (неожиданно получившему московскую прописку) и прочей компании сообщили сенсационную новость о дяде, тоже Монахове, который страшно похож на племянника, занимает высокий пост то ли в МИДе, то ли в разведке и покровительствует современному искусству прямо как Валерий Петрович Фомин.
VI
Через несколько дней все в том же конференц-зале на Лубянке состоялась еще одна встреча. Подозреваю, что Андропов внимательно прослушал мои беседы с самим собой на свежем воздухе, и как-то заметил невзначай, по ходу дела:
– Вы, кажется, интересовались теорией конвергенции. Сейчас представилась интересная возможность ее обсудить.
В конференц-зале сидел Андрей Дмитриевич Сахаров. Я с удовольствием поговорил бы именно о конвергенции, но он предпочел задавать мне конкретные вопросы – сначала об обстоятельствах путешествия (здесь мои ответы вряд ли могли дать пищу для размышлений физика-теоретика), а потом о судьбе демократического движения и конкретных его представителей. К сожалению, я знал не всех. Но постарался рассказать подробнее о Гамсахурдиа, Чорновиле, Ковалеве – не без некоторого злорадства живописал сцену у дверей кабинета товарища Полторанина, куда следователи прокуратуры явились за документами о продаже советского имущества в Германии.
– Все это очень странно, – сказал опальный академик,
– Я должен обдумать.
И уехал обратно в Горький.
Спустя пару дней я спросил Андропова:
– Как Андрей Дмитриевич?
место ответа Генеральный Секретарь велел помощнику включить магнитофон. Откуда взялась запись, нетрудно было догадаться. Но качество отвечало стандартам фирм, производящих СД. Сахаров подробно рассказывал кому-то о нашей встрече.
– И все-таки, – говорил он, – я не могу полностью исключить того, что какой-то феномен действительно перебросил этого человека из 96 года. Уж слишком неожиданно то, что он рассказывает. Если бы эту историю сочиняли в ГБ – они сочиняли бы правдоподобнее. Его перебивал резкий, раздраженный женский голос. – Кому ты веришь? Фашистам с Лубянки?
Андропов нажал на клавишу. “Вот так-то. Теперь вы понимаете, что до наведения порядка в высших сферах я не могу выполнить вашу просьбу о возвращении Андрея Дмитриевича в Москву. Нам очень помешали бы те публикации в иностранной прессе, которые за этим последуют. Знаете ли, торговаться с американцами о цене тех иных уступок – это не Маркса через сто лет разоблачать”.
Ценой уступок – или, как ее у нас окрестили, “практической конвергенции” – занимался целый сектор нашего института. Фомин-младший был туда привлечен, вслед за папой, как специалист по Китаю. Он неофициально присвоил новому месту работы имя Сахарова и, кажется, всерьез сомневался в достоверности моих баек. Но в МИМО его достаточно хорошо воспитали, и вслух он своих сомнений не высказывал. Зато привел на один из семинаров девицу, в которой я с изумлением опознал Ирину. С того первого вечера, когда бывший… то есть реальный муж ответил мне по телефону, что Ира будет через неделю, я ей так и не звонил.
Я пригласил ее на дачу, где стоял видеомагнитофон и можно было смотреть фильмы, которых в Москве не видел никто. Но она под разными предлогами отказывалась. Может быть, я был слишком самодоволен. Или, как она, помнится, говорила в будущей жизни: “Мне нравятся только ровесники, а не мужчины, которые на много лет старше”. Мы могли видеться на концертах. А концерты бардов, выставки, театральные вечера происходили в нашем “ящике” еженедельно.
Был даже специально выписан из Казани никому не известный учитель рисования и поселен за бешеные деньги в “Интуристе” – он спел песню “Не убий”, получил за нее премию “Золотой камертон”, и вернулся на родину народным героем. В перерыве его выступления я заметил, что моя будущая подруга слишком увлечена общением с бывшим мною, и с горя выпил с татарским учителем лишнюю бутылку за знакомство.
Но на самом деле лишнего времени на пьянство, женщин и музыку у меня не было. В Советской России происходили великие события. На первый взгляд, между ними не прослеживалось никакой связи. Нефрологи получили новый клинический комплекс, оснащенный по последнему слову техники – и клятвенно заверили своего благодетеля, что процесс у него в почках будет стабилизирован, и по крайней мере до 90 года он доживет на своих ногах. В республиках происходила невиданная с середины 50-х ротация руководящих кадров: узбеков направляли в Петрозаводск, грузин в Бурятию, башкир на Украину. Либерализация в сельском хозяйстве (разом наполнившая колхозные рынки дешевыми овощами) и в молодежной политике сопровождалась арестами по делам о коррупции.
Готовились показательные процессы. В печати обсуждали ленинский план кооперации – почему он оказался не понят? – и интеллигенция передавала из рук в руки “Правду” со статьей Гавриила Попова на эту тему.
Знающие люди ждали постановления ЦК КПСС “О кооперации”. Москва встречала Феллини и предвкушала визит Рейгана. Правда, переговоры пока застопорились на Афганистане – но Андропов полагал, что при личной встрече у него найдутся серьезные аргументы, которые заставят президента США пересмотреть свое отношение к доблестным воинам ислама. Дела нескольких матерых преступников, за которых хлопотали большие люди и уже были уплачены соответствующие взятки, внезапно затребовали “наверх”.
Их приговорили и немедленно расстреляли. Так же внезапно пресеклись некоторые вполне удачные партийные карьеры — и перспективные работники отправились в районы Нечерноземья поднимать местные профсоюзы на должную высоту. И даже самые искушенные аппаратчики не могли объяснить взлета доселе малозаметных, а то и вовсе никому не известных людей. Борис Пуго внезапно занял кресло Щелокова. Михаил Горбачев, сельскохозяйственник из Ставрополья, оказался главным идеологом партии. Про загадочного ГБшника по фамилии Монахов, который возник неоткуда, но отсвечивал везде, ходили самые разные слухи, вплоть до откровенно фантастических. Но мы же с вами материалисты – мы знаем, что ТАКОГО не может сделать даже всемогущий КГБ. А этот самый Монахов понемногу осваивал компьютер (в родном времени так и не дошли руки) и даже учился водить машину. И с утра до поздней ночи работал в своем стратегическом институте. Иногда там и ночевал.
В тот июньский вечер мы прогоняли на компьютере разные варианты развития событий в Чечне. Концы с концами не сходились. Один из сотрудников – в моем времени великий либерал — предложил просчитать депортацию типа сталинской. Я сказал: через мой труп. Ушел в отвратительном настроении, в 2 часа ночи так и не закончив работу. А завтра мне докладывать по национальной политике…
Разбудил меня начальник ночного караула – тот самый Саша, с
которым мы на Лубянке отмечали 7 ноября.
– Игорь, вставай, что-то происходит!
Я стал спросонья одеваться. Приколол на рабочую куртку орден – сам не пойму, зачем.
– У нас сменяют охрану. Говорят, что Юрий Владимирович при смерти. Вертушка на даче Андропова не отвечала.
Спотыкаясь и ударяясь об углы, я выскочил во двор. Саша позаботился о том, чтобы машина стояла наготове. “На Старую площадь!”
В ЦК КПСС меня не арестовали на входе, но пытались не пропустить на особо охраняемый этаж, где как раз и было назначено заседание по национальному вопросу. Я совал в нос офицеру свое роскошное удостоверение специального помощника Генсека и кричал на весь коридор:
– Вы что, не видите, что здесь написано? Вы что, с ума посходили? – Пропустите товарища Монахова, пропустите, – раздался мягкий интеллигентный голос. Это был тот самый секретарь ЦК, который тогда, в ноябре, за меня заступался.
– Пойдемте в кабинет, товарищ Монахов. Не будем шуметь. В стране опять большое горе.
Я вошел в кабинет. И опять, как в ноябре, за мной как тени следовали спортивные ребята в штатском – новые, незнакомые лица. Зато главные участники событий были известны хорошо. Знаток диамата с заплывшими глазками. ГБ-шный генерал, который расследовал мое дело, и с которым мы уже считались приятелями – его вот-вот должны были перевести к Пуго на укрепление МВД первым замом, и его преданность Юрию Владимировичу никогда не подвергалась ни малейшему сомнению.
– Милейший Игорь Сергеевич, – сказал секретарь ЦК, разводя руками как Понтий Пилат на иерусалимской трибуне, – с прискорбием сообщаю вам, что Юрий Владимирович Андропов, генеральный секретарь нашей партии и Председатель Президиума Верховного Совета, этой ночью, после банкета в Кремле по случаю успешного завершения советско-китайских переговоров, внезапно и тяжело заболел. Внезапное обострение его почечной болезни. И сейчас находится в глубокой коме.
– Я должен его видеть, – воскликнул я и почувствовал, как крепкие руки берут меня сзади за локти.
– К сожалению, ваши желания уже не имеют такого значения,
как прежде. Вы выполнили вашу миссию.
– Это переворот!
– Знаете ли, любезнейший Гагарин… так он Вас именовал? Так вот, наш общий друг Юрий Владимирович был… или есть? … скорее уже все таки был – умнейшим человеком. Умнейшим. Но несколько старомодным. Его заботили мировые проблемы. Как того смешного академика, который вам не поверил. Коммунизм, марксизм, конвергенция. Мы с товарищами мыслим проще и материальнее. Когда вы нам рассказывали про продажных номенклатурщиков, которые торгуют нефтью, наркотиками и собственной страной, имеют миллионные счета в Швейцарии и дома под Парижем, вы хотели нас напугать. А на самом деле вы нас просветили. Потому что мои коллеги – ну вот хотя бы Алексей Александрович – он с усмешкой показал на “комсомольца” – спроси себя: да какого же …. я, работник в ранге министра, должен работать за партийное спасибо от покойного Владимира Ильича, и бояться прирезать лишние полгектара к дачному участку, и завести девочку, потому что зам напишет в комиссию партконтроля, если я хочу и имею право на дом под Парижем, на миллионные счета в швейцарском банке, и на десять девочек. Даже мальчиков. Спасибо вам. Вы указали нам светлый путь. Не смеем больше задерживать. Будет лучше, если от вас и от вашей миссии не останется для истории никаких следов.
Он сделал знак рукой. Дальше была страшная боль в голове. Я судорожно хватался за что-то руками – интеллигентный секретарь ЦК брезгливо отстранился. Видимо, он видел неприятную картину. Я нвидел уже ничего.
* * *
Куча опавших листьев. Кажется, я жив. Деревья. Пакет, из которого торчит газета. Моя рука со старыми часами марки “Луч”. Другая рука сжата в кулак и затекла, придавленная моими килограммами. Господи, неужели все это – Андропов, Лубянка, Кремль, два переворота – привиделось в болезненном бреду? Я привстал, опираясь на левую руку, которая сразу же утонула в листьях, при этом из пакета высыпалось содержимое. Голова болит, как с тяжелейшего похмелья. С газетой – что то не то. Или это опять глюки? Знакомый шрифт “Независимой”. Но называется — черт!
– “Свободное слово”. Не было такой газеты. Или была – какой-то демсоюзовский листок?
Я снова упал на листья. Усилием воли приподнялся и при лунном свете, внезапно прорезавшем распадающийся туман, прочел крупные буквы на первой полосе: “Указ государя императора о назначении Сергея Мавроди министром финансов”. Внизу, в подвале, заголовок помельче: “Императорская (б.Ленинская) библиотека прекратила работу из-за отсутствия средств”.
Со стороны набережной слышались автомобильные гудки, женский визг и музыка. Можно было даже различить слова удалой песни: “Мои слаксы, мои скакуны…”
Освободив правую руку, я начал разминать ее и не без усилий разжал пальцы. Оказывается, они сжимали что-то острое. Вся рука и край рукава перепачкались в крови.
Это был орден Боевого Красного Знамени.
