РI: Русская Idea начинает публикацию материалов третьего круглого стола из цикла мероприятий нашего сайта и фонда ИСЭПИ, посвященных 1917 году. Тема круглого стола – «Иностранный след в Февральской революции?». Под «иностранным следом» обычно имеется в виду британский след, предположение о котором основано на двух фактах – участии британской разведки в убийстве Григория Распутина и активных контактах британского посла Джорджа Бьюкенена с представителями русской либеральной оппозиции. Однако, как показывал в своем докладе на круглом столе кандидат исторических наук, преподаватель МГУ и постоянный автор нашего сайта Александр Вершинин, представители французской политической элиты имели не меньшие, если не большие ожидания от предполагаемой русской революции, чем британцы, и за годы Первой мировой войны также довольно активно включились во внутренне-политическую жизнь России.
***
Предчувствие революции
К 1917 году во Франции сформировался многогранный и достаточно сложный образ России. И хотя представление о мощном восточном союзнике, соратнике в войне против исторического германского врага оставалось достаточно устойчивым, того энтузиазма, которым сопровождалось установление союзных франко-русских отношений в последнее десятилетие XIX века, уже не было. Во Франции после дела Дрейфуса 1896 – 1906 годов у власти оказались левоцентристские правительства во главе с партией радикалов, чье отношение к России и ее социально-политической системе было неоднозначным. Для радикалов, считавших себя историческими наследниками якобинцев, царская автократия являлась, скорее, вынужденным попутчиком, чем полноценным союзником.
Один из их наиболее ярких лидеров Жорж Клемансо в разгар революционных событий 1917 года в России прямо написал: [При заключении союза между Францией и Россией] Русская революция являлась неопределенной перспективой, и мы вынуждены были довольствоваться Николаем II. Я об этом сильно сожалел … и открыто говорил о том, что доверяю высокому благородству славянского духа, который, как я ожидал, скоро освободится»[1]. Французская республика, по мнению Клемансо, «могла заключить союз с русской абсолютной монархией, поскольку этого требовали ее интересы. Но это ни в коем случае не требовало от нее самоотрицания и оправдания царских репрессий. В равной степени, это не предполагало необходимости закрывать глаза на более чем сомнительные перспективы царизма… Ее долгом было помочь России эволюционировать к представительной политической системе».[2] Еще более непримиримую позицию в отношении русского самодержавия занимали социалисты во главе с Жаном Жоресом.
Однако рост военной угрозы в Европе, со всей ясностью обозначившийся после второго марокканского кризиса 1911 года, отодвигал идеологические предпочтения на задний план. На волне поднимающегося национализма радикалы были вынуждены делить власть с центристами и правоцентристами. Знаковой фигурой среди них являлся Раймон Пуанкаре, в 1913 году избранный президентом Франции и исходивший из того, что большая война в обозримой перспективе неизбежна. «Лишь та нация может быть миролюбивой, – заявлял Пуанкаре, – которая всегда готова к войне. Франция, побежденная и униженная по своей собственной вине, перестанет быть Францией»[3]. Схожим образом мыслили и другие умеренные политики, в годы войны принимавшие ключевые решения. Представители этого политического фланга (помимо Пуанкаре к их числу можно отнести Александра Рибо, Аристида Бриана, Теофиля Делькасе, Гастона Думерга) в гораздо меньшей степени, чем левые, руководствовались идеологическими установками.
Однако вера в то, что русский политический строй безнадежно устарел, была присуща и им[4]. В годы перед революцией эти подспудные сомнения проявились в полной мере. Морис Палеолог, посол Франции при императорском дворе в 1914 – 1917 годах, аристократ и личный друг Пуанкаре, в начале 1916 года записал в своем дневнике: «Когда я размышляю о всем, что в русском социальном и политическом строе есть архаического, отсталого, примитивного и себя пережившего, я часто говорю себе: “Такой же была бы и Европа, если бы у нас, в свое время, не было возрождения, реформации и французской революции!”»[5].
Французские республиканцы, радикальные или умеренные, вероятно, едва ли могли иначе смотреть на самодержавие Романовых. Однако сколь бы живое сочувствие они ни испытывали к освободительным порывам русского общества, интересы Франции, ведшей войну в 60 км от Парижа, находились для них на первом месте. Покосившееся здание монархии Николая II должно было устоять до дня общей победы союзников по Антанте.
***
Информаторы французского правительства в России были тесно связаны с широкими кругами русской оппозиционной общественности. Палеолог находился в постоянном контакте с лидерами фракций Государственной Думы и земского движения. Русские либералы, в свою очередь, стремились использовать официальных делегатов союзных держав в качестве одного из каналов влияния на правительство, а также как инструмент формирования за рубежом определенного представления о положении дел в России[6]. Само по себе это обстоятельство не являлось чем-то необычным, однако в условиях, сложившихся в России в годы Первой мировой войны, речь шла не просто о контактах между иностранной миссией и оппозиционными кругами. Французские представители постепенно погружались в мутные воды русской внутриполитической жизни, превращаясь из наблюдателей в её участников. Априорная вера французов в историческую обреченность самодержавия совпала с устремлениями русской либеральной общественности, которая полагала, что монархия не в состоянии выиграть войну, и внутренние политические трансформации – необходимое условие решающей победы на фронтах[7].
Идея неизбежности политического катаклизма в России достаточно быстро проникала в умы французских представителей. Показательны в данной связи свидетельства Палеолога. Тема внутренней усталости русского общества, слабости власти и, как следствие, вероятности выхода России из войны возникает в дневниковых записях Палеолога уже через 4 месяца после начала боевых действий, когда для этого имелись лишь сугубо умозрительные основания[8]. Посол старательно фиксировал всё то, что, по его мнению, свидетельствовало об углубляющемся политическом кризисе в России: слухи о росте прогерманских настроений при дворе, о влиянии «темных сил» на императора, информацию о пораженческих настроениях на фронте и в тылу.
В августе 1915 года Палеолог записал в дневнике содержание беседы с анонимным общественным деятелем. В ней впервые фигурировало слово «революция». В ответ на предположение своего собеседника о том, что Россия «может быть спасена только посредством национальной революции» посол возразил: «Русский народ носит в себе страшные задатки социального разложения и национального распада… Вы утверждаете, что революция вызвала бы, самое большее, месяц беспорядков и бездействия. Как вы можете это знать?… я недоверчиво смотрю на вашу якобы национальную революцию»[9]. Тем не менее, с осени 1915 года именно революция представляется Палеологу наиболее вероятным путем разрешения внутриполитического кризиса в России. В депеше на имя Пуанкаре в начале сентября он констатировал, что здесь «еще до конца войны могут вспыхнуть революционные беспорядки»[10].
С начала 1916 года французский посол всё более активно включался в русскую внутриполитическую игру на стороне либеральной оппозиции. Массы русского населения, по его мнению, были готовы продолжать войну. На этой же позиции стояли думские круги, готовые добиваться победы на фронте через демократизацию политического режима. Царь также оставался верен своему обещанию воевать до победного конца. Главная же угроза состояла в существовании окружавших престол «темных сил», желавших сепаратного мира. Дневниковые записи Палеолога фактически воспроизводят те обвинения, которые звучали в адрес правительства и окружения царя со стороны либеральной общественности.[11]
Сведения Палеолога из Петрограда к концу 1916 года формировали у французских правящих кругов устойчивое мнение о том, что Россия стоит на краю пропасти. Рибо, в 1916 году занимавший пост министра финансов Франции, свидетельствовал: «С конца 1916 года угроза революции ощущалась в воздухе… Все пороки русского управленческого аппарата во время войны проявились с прискорбной наглядностью… Вокруг царя плелись интриги, переходящие в заговоры. Некоторые назначенные министры едва скрывали свое предательство в пользу Германии. Царь, имевший самые лучшие намерения, но слабый характером, находился во власти императрицы. Она же, мистически настроенная и суеверная, попавшая под порочное влияние Распутина, могла лишь разрушить авторитет царской власти»[12].
На положение дел в Петрограде французские правящие круги смотрели, во многом, глазами русской либеральной оппозиции, которая к концу 1916 года шла на открытый конфликт с правительством.
Во французских политических кругах циркулировали самые темные слухи о том, что творится в России. Пересказывались самые нелепые сплетни. «Императрица, – писал в январе 1917 года французский посол в Лондоне Поль Камбон, – хранит у себя окровавленную рубашку Распутина, которого почитает за святого… [Протопопов] заплатил Распутину 50 000 рублей, чтобы быть назначенным на пост министра финансов»[13]. Основные опасения французского руководства ожидаемо были связаны с готовностью России продолжать войну. «Царь был верен слову, которое он нам дал, – заявлял впоследствии Рибо. – Но его министры оставались под подозрением… Мы опасались, что они окажут на слабого царя давление, которое в определенный момент станет опасным для Франции»[14].
В этой ситуации тревожной неопределенности французское правительство посчитало необходимым получить дополнительную информацию о положении дел в стране-союзнице. С этой целью в Петроград для участия в межправительственной конференции Антанты была отправлена представительная делегация во главе с сенатором Думергом и генералом Ноэлем де Кастельно. Делегаты должны были выяснить настроения высшего политического руководства России, в частности убедиться в его решимости активно продолжать войну. Ориентируясь на сведения, полученные от Палеолога, Пуанкаре просил французских эмиссаров «поговорить с Императором о внутреннем положении в России и о необходимости опереться на Думу»[15]. Впрочем, напутствуя своих коллег, президент был полон сомнений по поводу перспектив их миссии. «В каком состоянии они застанут эту несчастную страну?», – задавал он риторический вопрос на страницах своего дневника[16].
Рассказ Думерга и Кастельно об увиденном в России подтверждал худшие опасения Палеолога и, в то же время, ярче высвечивал ряд обстоятельств, которые посол, погруженный в перипетии внутрипартийной борьбы в России, часто выпускал из виду. «Нам кажется, – отмечал Кастельно, – что гигантская борьба, заливающая мир кровью, не занимает первое место в заботах русского народа. Ничто не изменилось, кажется, в течении жизни, в удовольствиях и труде. Конечно, война всех стесняет, но она ничему не препятствует, в особенности буйному возбуждению внутренней политики… Члены Думы легко впадают в жесткую критику Правительства Императора и вредного влияния, которое они приписывают Императрице; они страстно желают глубоких реформ конституционных законов их страны»[17].
Призывы к революционным политическим переменам в условиях мировой войны, раздававшиеся из либерального лагеря, не могли не смутить французов. Один из членов французской делегации в своем дневнике отметил неоднократные попытки представителей петроградской политической элиты прозондировать союзников на тему их отношения к внутренней ситуации в России: «Князь Долгоруков хочет узнать мое мнение о теперешних событиях в России. Я, естественно, всячески воздерживаюсь. Мой собеседник демонстрирует оптимизм, который противоречит озабоченному и грустному выражению его лица»; «[На банкете в Москве] возле меня сидит мэр Челноков и некий полковник, имени которого я не знаю. Оба говорят мне о внутреннем положении России, но я не отвечаю, и разговор на эту тему заканчивается»[18].
Отдельные эпизоды вызывали особое удивление: «С момента нашего прибытия мы на каждом углу слышим о возможном убийстве императора и императрицы, и те же самые люди, которые об этом говорят, с почтением поворачиваются к портрету царя, когда встают, чтобы спеть “Боже, царя храни!”»; «За завтраком депутат Маклаков говорит нам о Распутине: “Очень жаль, что его убили”. Я спросил его, почему и услышал в ответ: “Потому что тот непрекращающийся скандал, который он генерировал, привел бы к тому, что у нас через полгода наверняка была бы Республика»[19]. В ходе встречи с видными представителями думской общественности Думерг высказал осторожное сомнение в своевременности затеянного ими крестового похода против самодержавия: «Я понимаю ваши тревоги, вашу досаду и крайнюю затруднительность вашего положения. Но прежде всего думайте о войне!». Замечание французского сенатора вызвало бурю негодования у лидеров кадетов Павла Милюкова и Василия Маклакова: «Довольно терпения!… Мы истощили все свое терпение… Впрочем, если мы не перейдем скоро к действиям, массы перестанут нас слушать»[20].
Думерг и Кастельно смогли убедиться в решимости России продолжать войну, однако их общее впечатление о положении дел в стране было тяжелым. «Ничто не может дать представление о беспорядке, неразберихе, которые царят в России, о полном отсутствии всякой власти, – писал Камбон, встречавшийся с французскими делегатами, возвращавшимися домой через Лондон, – Повсюду, даже в салонах, даже при дворе, даже у некоторых великих князей свободно говорят о необходимости избавиться от Императора и Императрицы. Это ужасно… Вероятно, революция произойдет только после войны, но возможно, что она случится и раньше»[21]. Результаты поездки французской миссии в Россию подтвердили худшие опасения Пуанкаре. 5 марта 1917 года, всего за несколько дней до начала волнений в Петрограде он записал в дневнике: «Приближение революции чувствуется в воздухе. Если она разразится, то мы столкнемся с неизвестностью. Мы потеряем союзника в лице Николая II, который, по крайней мере, верен нам, и мы не знаем, кто придет ему на смену»[22].
***
Реакция на революцию
Накануне Первой мировой войны французские правящие круги вполне усвоили мысль о том, что русское самодержавие в среднесрочной перспективе обречено. В этой связи неудивительно, что первые признаки внутриполитических затруднений в России были однозначно интерпретированы ими как начало обвала всей ее политической системы. Картина банкротства царского правительства, частично реальная, частично созданная либеральной оппозицией, быстро стала доминирующим образом в сознании людей, отвечавших в Париже за ключевые политические решения. Однако тот факт, что кризис власти в России разворачивался на фоне большой европейской войны, в которой судьба Франции оказалась тесно связанной с судьбой ее восточного союзника, вносил сумбур в ход мыслей французских политиков.
С одной стороны, они, в особенности те, кто придерживался левых взглядов, смотрели на происходящее как на процесс реализации неизбежного. Многие не скрывали, что испытывали чувство некоего облегчения, видя, как на их глазах разрушается царская автократия. В апреле 1917 года об этом прямо сказал министр вооружений Франции Альбер Тома: «Окончились внутренние мучения французских республиканцев. Русский союз позволил Франции дышать; она вышла из изоляции, но тот факт, что она стала союзником автократии, причинял ей страдания»[23]. Факт либерализации русского политического режима, пусть и произошедшей революционным путем, не мог на публичном и официальном уровне не приветствоваться во Франции, где республиканская политическая культура стала доминировать, по крайней мере, со времен дела Дрейфуса[24].
Симптоматично, что французские политики проводили прямые параллели между событиями в России и Французской революцией конца XVIII века. «Ничто не казалось более подходящим [для объяснения Русской революции], чем воспоминания о героических днях 1792 г. и патриотическом подъеме, который в аналогичных условиях привел на фронт цвет нашей молодежи», – отмечал в мемуарах преемник Палеолога на должности посла в России Жозеф Нуланс[25]. Многим казалось, что свержение монархии Романовых, как некогда низложение Бурбонов во Франции, приведет к высвобождению народных сил, которые тут же добьются перелома на фронте. Старый радикал Клемансо ждал, что на Восточном фронте повторится опыт Вальми и Жемаппе. Появление на Востоке «вооруженной нации», которая, как ему казалось, вдохновляется идеями свободы, на некоторое время изменило негативное отношение Клемансо к русским как к нации рабов, «преданной культу водки»[26]. За свержением самодержавия он ожидал демонтаж империи, раскрытие дверей «тюрьмы народов».
У французских министров шок от внезапности обрушения монархии в России перебивал любой потенциальный энтузиазм. «Русская революция, – отмечал Рибо, – не была для нас сюрпризом. Нас удивило то, как быстро рухнуло императорское правительство, которое никто не попытался защитить»[27]. Камбон сожалел о том, что революция произошла крайне не вовремя (после войны она была бы даже желательна) и вновь проводил параллели с французской историей: «Это еще одна революция, спровоцированная близорукостью правителей. В нашей истории таковых было много»[28]. Французская военная разведка, чьи представители действовали в Петрограде, рисовала достаточно противоречивую картину обстоятельств, приведших к краху монархии. Царь, как утверждалось, четыре месяца находился под воздействием «наркотических препаратов, которые ему ежедневно давал личный врач, подкупленный для этого совместно пронемецкой и проанглийской партиями»[29]. При этом мотивы заговорщиков объяснялись достаточно путано, а сам факт наличия заговора подкреплялся пересказом слухов без указания источников информации.
Палеолог в Петрограде быстро впал в окончательный пессимизм по поводу перспектив Русской революции. С точки зрения практики антимонархических революций, неоднократно реализованных французами, события в России развивались логично и предсказуемо. Однако посол не мог отделаться от ощущения, что в случае с Россией эта схема не работает: «дух обоих движений совершенно разный». «Республиканская идея, – констатировал он, – пользующаяся симпатиями петроградских и московских рабочих, чужда общему духу страны, и невозможно предвидеть, как армия на фронте примет столичные события». В водовороте февральско-мартовских событий, наблюдая за разливающейся по столице анархией, Палеолог пришел к мысли о том, что сохранение в России монархии является жизненной необходимостью. В беседе с председателем Государственной Думы Михаил Родзянко он отметил, что «царизм самая основа России, внутренняя и незаменимая броня русского общества, наконец, единственная связь, объединяющая все разнообразные народы империи»[30].
Оказавшиеся у власти лидеры либеральной оппозиции, еще недавно близкие конфиденты французского посла предстали в глазах Палеолога в совершенно ином свете. «Ни один из людей, стоящих в настоящее время у власти, – записал он 17 марта, – не обладает ни политическим кругозором, ни решительностью, ни бесстрашием и смелостью, которых требует столь ужасное положение»[31]. 23 марта он направил премьер-министру Рибо депешу, в которой достаточно точно предсказал, по какому сценарию будут развиваться события в России. «События, при которых мы присутствуем, по-моему, являются лишь прелюдией, – писал Палеолог, – силы, призванные играть решительную роль в конечном результате Революции, еще даже не пришли в действие… Вопросы экономические, социальные, религиозные не замедлят возникнуть… Мы не должны желать, чтобы [их] решение было близко, потому что оно не пройдет без глубоких потрясений. Итак, нам приходится ждать того, что в течение довольно долгого периода усилие России будет ослаблено или ничтожно»[32].
Рибо, в свою очередь, в письме французскому послу в США от 14 апреля 1917 года отмечал: «Революция, которая произошла в России без всякого сопротивления [со стороны режима], едва ли будет способствовать энергичному продолжению войны»[33].
Между тем, публично произносились совсем другие слова. 21 марта, выступая с трибуны палаты депутатов парламента, Рибо приветствовал Русскую революцию. Депутаты, стоя, поддержали премьер-министра. Сомнения по поводу перспектив Русской революции выражали лишь немногие правые депутаты. «Правительство, – отметил в своем выступлении монархист маркиз Арман де Бодри д’Ассон, – только что выступило с панегириком в адрес революции, которая, на самом деле, произошла не вовремя»[34].
Из России продолжали поступать тревожные сигналы. Представитель французской военной разведки в Петрограде докладывал в Париж 8 апреля 1917 года: «Хотя Временное правительство и решило в принципе продолжать войну с напряжением всех сил для ее успешного завершения, вблизи него действует и мощный фактор мира, уходящий корнями в партии рабочих и крестьян, привлекший к такой мысли немало членов Думы. Окажет ли правительство сопротивление этому течению или будет сметено им – вот вопрос для союзников. По-моему, оно пойдет на уступки»[35]. Еще более угрожающе звучали первые инициативы новой власти в вопросе продолжения войны. 9 апреля Временное правительство выступило с декларацией, в которую по настоянию Советов был внесен пункт о необходимости заключения справедливого мира. Об опасениях французского руководства премьер-министру 16 апреля писал президент Пуанкаре: «Манифест русского временного правительства очень опасен, так как в Германии и Австрии его могут воспринять как признак готовности к немедленному заключению мира… Для нас белый мир был бы равнозначен поражению и заложил бы основы новых войн в будущем»[36].
В конце марта в Париже приняли решение направить в Россию делегацию французских политиков-социалистов. В их задачи входило оказать влияние на своих «политических единоверцев»[37] и убедить их в необходимости продолжать войну до победного конца. «Проповедовать Совету благоразумие и патриотизм»[38] отправились три депутата французского парламента от соцпартии. Одновременно с ними в Петроград по поручению правительства отбыл министр вооружений, также социалист Тома, имевший опыт переговоров с русскими союзниками. На миссию Тома в Париже возлагали большие надежды, однако её реальный эффект оказался незначительным. Французский министр не только не смог разобраться в сути происходивших в России событий, но и сам оказался в плену революционных иллюзий. В начале июня его пришлось срочно отзывать во Францию, после того, как его однопартийцы в парламенте, опираясь на приходившие от Тома сведения, едва не спровоцировали правительственный кризис.
К лету осторожный скепсис в отношении Русской революции сменился во Франции разочарованием и раздражением. Из Петрограда потоком потекла информация о рассекреченных межсоюзнических соглашениях, как заключенных до войны, так и подписанных после 1914 года в преддверии будущего передела мира. Вскрылось содержание договоренностей между Николаем II и Пуанкаре, заключенных в ходе визита президента в Россию летом 1914 года. Вернувшийся на родину Палеолог не скрывал своего мнения о русских событиях. Должность представителя французского правительства в стране-союзнице оказалась вакантной. Рибо предложил ее С. Пишону, опытнейшему дипломату, трижды занимавшему пост министра иностранных дел, однако получил отказ. Пишон заявив, что не видит смысла ехать в Петроград: «Россия погружается в полную анархию, и ее уже ничем не удержать»[39].
Провал июньского наступления русской армии окончательно расставил точки над «i». Узнав о провале на Восточном фронте, Пуанкаре написал Рибо: «Я прочитал ужасное сообщение из России, в котором признается, что анархия в войсках нарастает. Кажется, что немцы свободно продвигаются вглубь несчастной страны»[40]. Французские военные не сомневались в скором военной крахе на русском фронте. На межсоюзнической конференции в Лондоне в начале августа генерал Фердинанд Фош уверенно констатировал – «Россия падет»[41]. Общественное мнение и левые политики еще сохраняли иллюзии, Клемансо вступал с хвалебными текстами в адрес Керенского, называя его «Карно русской революции».
Однако в правящих кругах возобладало другие мнение. «Подозрения [царского правительства] в предательстве никогда и не в малейшей степени не соответствовало действительности», – сообщал в начале июля в Париж временный поверенный в делах в России[42]. 28 июня произошел примечательный обмен мнениями между Пуанкаре и королем Бельгии Альбертом I. «С точки зрения интересов общесоюзного дела король сожалеет о крахе старого порядка [в России], – записал президент в дневнике, – в конечном итоге ни против императора, ни против императрицы не нашли никаких улик… Ничего не нашли даже против Штюрмера и Протопопова. От замены [режима] мы ничего не выиграли»[43].
***
Свержение монархии в России поставило французский политический класс перед проблемой, которую он так и не смог удовлетворительно решить. Как движение за демократизацию политического строя, на словах вдохновлявшееся лозунгом свободы, равенства и братства, окончилось катастрофой, последствия которой едва не стоили Франции национального суверенитета? Полного ответа на этот вопрос не мог дать ни Палеолог, ни Тома, ни любой другой из французских политиков, действовавших в 1917 году на «русском направлении».
Здравый смысл требовал от них в условиях мировой войны до конца поддерживать монархию Николая II, но лишь немногие отдавали себе в этом отчет. Одним из них был Теофиль Делькассе, в прошлом глава МИДа и активный сторонник франко-русского союза. В сентябре 1917 года, выслушав рассказ французского дипломата, только что вернувшегося из России, он сказал: «Я не люблю экспериментов над социальным телом. Они подобны химическим опытам, которые ведут к непредсказуемым реакциям. Здесь всегда возникают неожиданности… Я не принадлежу к числу тех, кто радовался русской революции»[44].
Представление о том, что политическая либерализация идет рука об руку с военными успехами, имело свои корни в истории Французской революции конца XVIII века, но в разгар тотальной мировой войны оказалось нонсенсом. Большинство французских политиков, в конце концов, предпочло не ломать голову над русской загадкой и вернуться к традиционным объяснительным схемам. «Не могу сказать Вам, что русские меня удивили, – отмечал в начале 1918 года Камбон, – нет, я никогда не верил в их мозги, полные мечтаний, неспособные к разумному действию, в их представления, достойные детей 8-летнего возраста, в их рабские души, которые можно организовать лишь с помощью палки… Китайцы намного их превосходят… Чтобы превратить ее [Россию] в нацию, потребуется Иван Грозный»[45].
Полный текст статьи будет опубликован: Новая и новейшая история. 2017. № 5
[1] L’Homme enchaîné. 1917. 25 mai.
[2] Berelowitch W. La révolution de 1905 dans l’opinion républicaine française // Cahiers du monde russe. Vol. 48, № 2-3, avr.-sept. 2007. P. 382-383.
[3] Le Temps. 1913. 21 fév.
[4] Эта идея разделялась частью общественного мнения и политической элиты даже во время заключения франко-русского союза в начала 1890х гг. См. подробнее: Corbet C. L’Opinion française face à l’inconnue russe (1799-1894). Paris, 1967.
[5] Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М., 1991. С. 243.
[6] Айрапетов О.Р. Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914-1917): 1916. М., 2015. С. 169.
[7] См. подробнее: Гайда Ф.А. Власть и общественность в России: диалог о пути политического развития (1910-1917). М., 2016.
[8] Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. М., 1991. С. 134.
[9] Там же. С. 195-196.
[10] Пуанкаре Р. На службе Франции. Воспоминания за девять лет. Кн.2. М., 1936. С. 53.
[11] Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. С. 337-338.
[12] Ribot A. Lettres à un ami. Souvenirs de ma vie politique. Paris, 1924. P. 218-219.
[13] Cambon P. Correspondance: 1870-1924. Vol.3. Paris, 1946. P. 139.
[14] Sénat. Comité secret du mois de juin 1917. Séance du mercredi 6 juin 1917 // https://www.senat.fr/comptes-rendus-seances/5eme/seances/comiteSecret.html
[15] Cambon P. Op.cit. P. 139.
[16] Poincaré R. Poincaré R. Au service de la France. T.IX. L’Année trouble. Paris, 1932. P. 50.
[17] Рапорт начальника военной миссии в России генерала де Кастельно Военному министру (март 1917 г.) // Военно-исторический вестник. Париж. 1973-1974. № 42-43. С. 18.
[18] Cordonnier E. Autour d’une mission française en Russie pendant la Grande Guerre. 1917. Notes et Impressions. Paris, 1923. P. 24, 30.
[19] Ibid. P. 31, 37.
[20] Палеолог М. Царская Россия накануне революции. С. 444.
[21] Cambon P. Op.cit. P. 147-148.
[22] Poincaré R. Op.cit. P. 68.
[23] Journal de Russie d’Albert Thomas // Cahiers du monde russe et soviétique. Vol. 14, № 1-2, janv.-juin
- P. 96.
[24] Sous la dir. de Berstein S., Winock M. L’Invention de la démocratie. 1789-1914. Paris, 2008. P. 389-390.
[25] Noulens J. Mon ambassade en Russie soviétique: 1917-1919. T.1. Paris, 1933. P. 3.
[26] L’Homme enchaîné. 1917. 19 mars.
[27] Ribot A. Lettres à un ami. P. 227.
[28] Cambon P. Op.cit. P. 149.
[29] Революция глазами Второго бюро // Свободная мысль, 1997, № 9, с. 102.
[30] Палеолог М. Царская Россия накануне революции, с. 464.
[31] Там же, с. 478.
[32] Там же. С. 489-490.
[33] Ribot A. Journal d’Alexandre Ribot et correspondances inédites. Paris, 1936, p. 53.
[34] Journal officiel de la République française. Débats parlementaires. Chambre des députés. 21.III. 1917.
[35] Революция глазами Второго бюро, с. 104.
[36] Ribot A. Journal d’Alexandre Ribot. P. 65.
[37] Ribot A. Lettres à un ami. P. 230.
[38] Палеолог М. Царская Россия накануне революции. С. 515.
[39] Ribot A. Journal d’Alexandre Ribot. P. 99.
[40] Ibid. P. 162.
[41] Ibid. P. 174.
[42] Ibid. P. 159.
[43] Poincaré R. Op.cit. P. 211-212.
[44] Chambrun C. de. Lettres à Marie. Paris, 1941. P. 243.
[45] Cambon P. Op.cit. P. 230.
