PI: Русская Idea неоднократно обращалась к теме легитимности власти – сюжету, особенно актуальному в революционную и предреволюционную эпохи, когда легитимности, конкурирующие между собой подспудно в стабильные времена, начинают обретать зримое политическое выражение. Как нам представляется – и мы это обсуждали на круглом столе в феврале 2017 года, в канун столетия отречения Николая II, – таковых в 1917 году оказалось три: легитимность «старого порядка», легитимность Учредительного собрания и легитимность силы. При этом, на наш взгляд, теоретически было возможно сочетание первого и второго – то есть монархическая легитимность не обязательно должна была находиться в противоречии с народно-демократической легитимностью, олицетворенной идеей Учредительного собрания. Ведь монархия династии Романовых возникла вследствие решения Земского собора 1613 года – народно-демократического института того времени. В этой перспективе события с февраля 1917 года по январь 1918 года вполне возможно рассматривать как единый процесс обрушения легитимности «старого порядка», точка в котором была поставлена только с разгоном Учредительного собрания. При этом не столь важно, что реальное Учредительное собрание, нередко презрительно именуемое «учредилкой», не представляло собой действительно большинства населения страны. Важно то, что разгон большевиками Учредительного собрания позволяет сегодня поставить вопрос – могла ли народно-демократическая легитимность победить на протяжении 1917 года, в том числе победить большевиков, если бы в ней был сильнее консервативный элемент, а не элемент революционный.
Статья политолога, ведущего эксперта Центра политических технологий, постоянного участника наших круглых столов Алексея Макаркина позволяет дать положительный ответ на этот вопрос. На его взгляд, история ХХ века показала, что Учредительное собрание из органа переучреждения порядка радикалами превратилось в институт собирания центра политической нации. Российское же Учредительное собрание, созыв которого был безмерно затянут либеральным Временным правительством, оказалось последним в истории, которое следовало опыту европейских революционеров.
Однако остается открытым вопрос: могли ли умеренно-консервативные силы в 1917 году встать на защиту идеи Учредительного собрания? И не был ли сознательный отказ сторонников самодержавия в предреволюционный период от идеи «народной легитимности» причиной их катастрофической слабости в тот исторический момент, когда сакральный институт монархии в одночасье исчез из жизни страны?
Статьей Алексея Макаркина мы открываем серию публикаций, посвященных столетию разгона Учредительного собрания.
***
5 января 1918 года состоялось первое и последнее заседание Всероссийского учредительного собрания – мечты российской либеральной и радикальной интеллигенции. Мечта рухнула, когда матрос Железняков заявил об усталости караула, а на следующее утро собрание было распущено. В июне того же года в Самаре был создан Комитет членов Учредительного собрания (Комуч), который провозгласил себя легитимной властью. Однако его судьба была печальной – членов Комуча преследовали и красные, и белые. В гражданской войне они оказались между двух огней.
Власть нации
Российское освободительное движение в немалой степени ориентировалось на опыт Франции, хотя и разный. Либералы мечтали о русском Мирабо или Лафайете (ехидный Денис Давыдов представил такой карикатурный образ: «А глядишь: наш Мирабо / Старого Гаврило / За измятое жабо / Хлещет в ус да в рыло» – были и такие, но все же рукоприкладство либералам обычно было несвойственно, гоголевский Манилов мечтал, но не бил), радикалы – о Робеспьере и Дантоне. Но ключевым и консенсусным элементом французского опыта стало Учредительное собрание 1789 года, принявшее Декларацию прав человека, а затем и Конституцию.
Феномен Учредительного собрания заключается в практической реализации локковской и руссоистской концепции общественного договора, порывавшего с многовековой традицией божественного происхождения власти. Король-чудотворец, помазанный миром с добавлением чудесного елея, принесенным с неба голубем перед крещением франкского вождя Хлодвига, имел право созывать Генеральные штаты, а мог их распустить и не собирать столетиями. Королевская власть, получившая санкцию Бога, носила сакральный характер. Впрочем, это не давало королю даже безусловной гарантии личной безопасности, но и католические тираноборцы Клеман и Равальяк не ставили под сомнение божественный авторитет королевской власти, считая тиранами конкретных правителей, отступившихся, по их мнению, от истинной веры. Парижские буржуа-лигисты, выгнавшие Генриха III из Парижа, не учреждали нового строя, а лишь пытались содействовать появлению новой династии Гизов, которая защищала бы истинную веру лучше, чем угасавшие Валуа. Впрочем, католическое тираноборчество размывало монархический строй – даже против своей воли.
Учредительное собрание стало радикальным разрывом с сакральной монархической традицией. Торговцы и адвокаты, аббаты и врачи решились взять на себя ответственность за будущее страны. Это стало частью процесса, который в течение многих лет размывал авторитет королевской власти. Скандальная личная жизнь Луи XV, слабость и нехаризматичность Луи XVI, расточительность двора, вопиющая непопулярность Марии-Антуанетты (несмотря на то, что она не говорила известных слов про пирожные, к «мадам Дефицит» и без того было множество претензий), неспособность решить финансовые проблемы, конфликты с парламентами, в которых королевские чиновники вели себя привычно-топорно – всё это десакрализировало власть. Вынужденные им запоздалые отступления власти – например, двойная квота третьего сословия в Генеральных штатах при сохранении непрямых выборов от духовенства и буржуа (только дворяне голосовали непосредственно за депутатов) – лишь провоцировали требования новых уступок.
Всё это и привело к восстанию палаты третьего сословия, которое провозгласило себя 17 июня 1789 года Национальным собранием. Само по себе примечательное название – вместо старого порядка, в котором король управлял подданными, формировалась нация, в которой монарх мог быть «первым среди равных», да и то в случае лояльности по отношению к нации. После коротких и бурных событий к буржуа присоединились большинство духовенства (в основном провинциальные приходские священники, читавшие во внебогослужебное время Руссо и Вольтера) и либеральная часть дворянства. 20 июня депутаты, столкнувшись с попыткой запретить им заседать в качестве Национального собрания (а не третьей палаты, с которой король был согласен иметь дело), собрались в зале для игры в мяч и поклялись не разъезжаться до выполнения своей задачи – принятия Конституции. 27 июня растерявшийся король не нашел ничего лучшего, как предложить войти во вновь созданное собрание и оставшимся стойким роялистам, придав тем самым легитимность переформатированию Генеральных штатов. А 9 июля Национальное собрание, не спрашивая мнения сакрального монарха, объявило себя Национальным учредительным собранием, приступив к выработке Конституции. 11 июля Лафайет представил проект Декларации прав человека. До взятия Бастилии оставалось несколько дней.
Таким образом, персональный состав выборного органа не изменился, новых выборов не было. Но вместе со сменой названия появилась принципиально новая цель – подготовка Конституции, означавшая «переучреждение» Франции на новых началах. Все, что противоречило этой цели, было признано большинством депутатов полностью неприемлемым. Примечательна история Мартен-Доша, единственного депутата от третьего сословия, который отказался поддержать клятву в зале для игры в мяч. Он был предан обструкции коллегами, а председатель собрания Байи потребовал, чтобы Мартен-Дош больше не появлялся на заседаниях. Впрочем, когда страсти слегка поутихли, непокорному роялисту разрешили продолжить депутатскую деятельность – третье сословие тогда стремилось соблюдать процедуры, насколько это было политически возможным и безопасным для конституционной идеи.
В новой Конституции была сохранена монархия, но было провозглашено, что «единая, нераздельная, неотчуждаемая и неотъемлемая» власть принадлежит нации. «Король французов» (так теперь звучал титул короля Франции и Наварры) становился представителем нации, своего рода первым чиновником. Долго такая конструкция не просуществовала. Революция шла дальше, и ее жертвами стали и король Луи, и председатель Байи, и многие депутаты. Мартен-Дош выжил – когда его арестовали, он назвался чужим именем.
Всеобщие, прямые, равные при тайном голосовании
Несмотря на трагические судьбы депутатов, идея Конституции сохранила популярность. Либералы исходили из того, что разумная политика может остановить революцию, не доводя дела до террора. В связи с этим идея Учредительного собрания оставалась актуальной, хотя и не универсальной. Либеральное сознание считало лучшим выходом дарование Конституции монархом или расширение прав в рамках неписанной Конституции – как это было в Англии, где идеи общественного договора не привели к свержению монархии. В ней еще Тюдоры советовались с «мужиками торговыми» (в чем Иван Грозный не преминул упрекнуть Елизавету), а попытки складывания стюартовского абсолютизма потерпели неудачу из-за противодействия большинства общества, в том числе революционными методами, но с опорой на избираемый парламент. В недавно вышедшей прекрасной книге Стивена Пинкуса «1688 год. Первая современная революция» убедительно рассказывается о том, что абсолютистский по французскому образцу проект Якова II был вполне реалистичным. Но если бы он был реализован, то, возможно, историки изучали бы английское Учредительное собрание.
Однако механизм «учреждения государства» претерпел изменение. Идея трансформации сословно-представительского института в Учредительное собрание была заменена на более привлекательную – всеобщих, прямых, равных выборов при тайном голосовании. Считалось, что таким образом можно было более адекватно выразить волю нации. Уже во время очередной французской революции в 1848 году Учредительное собрание, готовившее новую Конституцию, было избрано напрямую, с полным игнорированием предшествовавшей орлеанистской Палаты депутатов (не говоря уже о Палате пэров). Эта же идея стала основой для планов созыва Всероссийского Учредительного собрания, разрывавшего с представительными институтами монархии – как с избиравшейся на непрямых выборах Государственной думой, так и с «полувыборным» на корпоративной основе Государственным советом.
Трагедией российского варианта Учредительного собрания стало промедление с его созывом. Складывается впечатление, что злую шутку с Временным правительством сыграл энтузиазм первых революционных недель, иллюзия национального единения, способствовавшая представлению о том, что спешить с государственным строительством не стоит. Во Франции 1848 года монархия была свергнута 24 февраля, выборы прошли уже через два месяца (23 апреля), а собрание приступило к работе 4 мая. Если бы такой график был выдержан, то Ленин прибыл бы в Россию как раз к выборам, не успев принять участия даже в избирательной кампании.
Можно возразить, что выборы в России проходили в чрезвычайных военных условиях. Но можно вспомнить о Национальном собрании Франции, избранном после свержения Наполеона III и фактически обладавшем «учредительными» функциями. Революция произошла 4 сентября 1870 года, выборы прошли 8 февраля 1871 года в условиях оккупации значительной части страны. Уже 12 февраля собрание начало свою работу, так что к моменту начала рабочего восстания («Парижской коммуны») в стране уже более месяца существовала легитимная власть.
Однако, видимо, дело было не только в эйфории. Российские революционные законодатели имели в виду французский опыт и сочли его неудачным. Главная опасность виделась им справа, от монархистов, выступавших за реставрацию династии. Действительно, выборы 1848 года стали первым электоральным успехом будущего Наполеона III, уже вскоре избранного президентом, а затем совершившего монархический переворот. В 1871 году большинство депутатов Национального собрания были сторонниками разных монархических партий, и только упрямство легитимистского претендента графа Шамбора, отказавшегося признать триколор, помешало реставрации.
Но, в любом случае, долго вырабатывавшийся избирательный закон должен был предотвратить реставрацию. Пропорциональная система была направлена на то, чтобы не позволить избраться известным в регионах консерваторам и членам дома Романовых – в конце концов последних вообще отстранили от участия в выборах, хотя из них подумывал об участии только либеральный великий князь Николай Михайлович, прозванный Филиппом Эгалитэ. Таким образом, на практике проявился принцип формальных и неформальных исключений из числа представителей нации. К неформальным относилась невозможность участия в выборах в качестве кандидатов наиболее известных крайне правых политиков из развалившихся черносотенных организаций. Им не запрещали участвовать законодательно, но ведение ими избирательной кампании в условиях революции было невозможным. Умеренные консерваторы приняли участие в выборах, но без особого успеха. Они смогли провести только одного депутата, будущего патриарха Сергия (Страгородского) – за счет удачно проведенной кампании в Нижегородской губернии под флагом местной организации «Союз христианского единения». Его организатор, епископ Лаврентий (Князев), был расстрелян во время красного террора.
Однако пропорциональная система, в конечном счете, ударила и по либералам, дав больше возможностей социалистическим партийным брендам. Левые партии, обещавшие радикально решить земельный вопрос в крестьянской стране, фактически конкурировали между собой, а значительная часть голосов горожан, голосовавших за либералов (а в некоторых местах – например, в Киеве – и за консерваторов), растворились в общей массе в конкретных губерниях – и их не хватило для получения хотя бы одного мандата. Победа эсеров была нивелирована несколькими ходами большевиков, выполнившими эсеровскую программу и вступившими во временный союз с левыми эсерами. После этого настала очередь матроса Железнякова.
Революция и эволюция
Разгон большевиками Учредительного собрания способствовал противопоставлению двух способов легитимации власти – путем переворота или всенародных выборов. Ранее лозунг созыва собрания носил революционный характер и противостоял разным формам монархической государственности – от абсолютизма до представительной монархии с ограниченными возможностями законодательного органа власти (вроде российской «думской монархии»). Теперь же возникла другая альтернатива – и Учредительное собрание, избираемое «несознательными массами», перестало быть приоритетом крайних радикалов, зато превратилось в ресурс для умеренных политических сил.
Так, учредительный характер фактически имело Немецкое национальное собрание, созванное в Веймаре в 1919 году после свержения кайзера. Его результатом стало принятие Веймарской конституции, согласно которой Германия стала демократической республикой – но не социалистическим государством. Учитывая российский опыт, немцы не тянули с созывом собрания – республика была провозглашена 9 ноября 1918-го, собрание избрано 19 января следующего года. У Веймарской конституции было немало недостатков, способствовавших ослаблению республики и приходу к власти нацистов – но в 1919 году она сыграла важную стабилизирующую роль. Можно отметить и опыт балтийских стран, отделившихся от России – в Учредительном сейме Литвы и Учредительных собраниях Латвии и Эстонии, созванных в 1919 – 1920 годах, большинство депутатских мест получили антиреволюционно настроенные реформисты.
Та же тенденция очевидна и после Второй мировой войны, когда прошли выборы в Учредительные собрания Италии и Франции. В Италии в результате переворота был свергнут фашистский режим Муссолини и демонтированы его властные институты, носившие корпоративный характер. А затем на майском референдуме 1946 года население проголосовало против монархии, что предопределило республиканский характер Конституции, принятой Учредительным собранием. Во Франции предвоенный режим Третьей республики был дискредитирован, что не позволяло восстановить его после окончания войны. Кстати, и в этих случаях действовали ярко выраженные исключения – невозможно было представить себе в качестве кандидатов бывшего итальянского фашистского иерарха или соратника маршала Петена. Впрочем, такие исключения рассматривались большинством общества как справедливые – невозможно было представить себе людей, причастных к национальному позору, в качестве представителей нации.
В обоих случаях коммунисты, несмотря на свою активную роль в Сопротивлении, не смогли получить абсолютное большинство, что не позволило им играть ведущую роль в системе государственного управления – а затем и способствовало их политической изоляции. Во Франции в 1945 году они набрали 26% голосов, заняв первое место, но с небольшим отрывом от социалистов и народных республиканцев (правоцентристской партии, придерживавшейся христианско-демократической идеологии). Однако выработанная «левым» собранием Конституция была отвергнута на референдуме (против нее выступил де Голль), а в созванном в 1946 году втором собрании коммунисты уже отстали от народных республиканцев. В Италии компартия набрала около 19%, оставшись на третьем месте после христианских демократов, одержавших убедительную победу с 35%, и социалистов.
В этом же ряду и выборы в Учредительное собрание Португалии, проведенные в 1975 году, на следующий год после свержения салазаристского режима. Перед выборами в политической системе страны доминировали левые военные, выступавшие за углубление революции и сближение с коммунистами. Выборы показали, что большинство мест получили антиреволюционно настроенные партии – социалисты, в рядах которых возобладали умеренные политики (37,8%), центристы из Народно-демократической партии (26,3%) и правый Социально-демократический центр (7,6%). Произошло географическое размежевание – консервативный центр голосовал за НДП и СДЦ, но и юг, где были сильны левые, поддержал не только коммунистов, но и в большей степени социалистов. Компартия с 12,5% осталась третьей. Военные все равно сохранили влияние, но стали ясны его пределы – а в следующем году им пришлось уступить власть гражданским политикам, думавшим о реформах, а не о революции.
Таким образом, Учредительное собрание стало инструментом проведения эволюционной политики, что связано с самим характером всеобщих выборов. Если в XIX столетии это требование носило революционный характер, то затем оно стало стандартным условием конкурентной демократии. А население, как правило, настроено умереннее, чем радикальные силы, имеющие значительное влияние лишь в отдельных регионах и проигрывающие в общенациональном масштабе. Уже французские республиканцы 1848 года жаловались на консервативную «деревенщину», получившую в собрании большинство после того, как революционное правительство подняло налоги. В ХХ веке Учредительные собрания не становились основой для реванша, но позволяли выровнять политический курс, что способствовало учету интересов различных общественных групп и предотвращению радикальных сценариев.
