РI: Может ли только современный Петербург считаться «культурной» столицей России, а Москва лишь столицей «политической»? Долгое время ситуация была иной: Петербург мыслился политическим «умом» империи, а Москве – ее религиозным и культурным «сердцем»? С переносом столицы в 1918 году «ум» вернулся в первопрестольную, и возникает вопрос, перестало ли здесь биться русское «сердце»? Конечно, многие достойные деятели культуры жили и продолжают в столице. Однако может ли какой-то стиль или какое направление культуры сегодня считаться специфически «московским»? По-видимому, нам всем нужно какое-то новое открытие Москвы как культурного феномена, о чем мы уже начали разговор на нашем сайте. Эту тему продолжает Василий Ванчугов, заместитель председателя общественной редакции РI, профессор Московского университета и автор фундаментального исследования образов двух русских столиц «Москвософия и петербургология. Философия города» (М., 1997), которое, мы надеемся, станет исходной точкой для нового московского самопознания.
Павел Анненков сообщал в своих воспоминаниях, что в сороковых годах XIX века «в противоположных терминах» прения между его друзьями и знакомыми «могли держаться целые месяцы сряду», притом спор происходил в каждом доме, где собирались люди, не чуждые литературе и вопросам культуры» («Литературные воспоминания»). И спор этот продолжился и в XX веке. При этом сравнение городов иногда имело контекстуальный характер, иногда фрагментарный — в тексте с совершенно иной проблематикой. Аполлон Григорьев в пародийной форме передал эти подходы к теме и переходы мысли от темы к теме следующим образом: «Между нами завязался разговор о Москве… От Москвы разговор перешел на Петербург, от Петербурга мало-помалу на такие пункты, на которых люди, несколько жившие, скоро сходятся один с другим» («Мое знакомство с Виталиным», 1845).
В дискуссия выявлялись как элементы, так и архетипы двух спорящих городов. Архетипом Питера провозглашался камень, Москвы — дерево. Камень — субстанция преимущественно пассивная, но в ней скрыта сила недр земли, она напоминает о прошедшей вулканической деятельности, не только преобразующей лик земли, но и несущей смерть. Камень символизирует силу и вечность. Дерево — субстанция ненадежная, но по сути своей она средоточие жизни, символ живучести, неудержимого роста, приспосабливаемости. Камень — способ существования, дерево — форма жизни, символ жизни, условие жизни. Иногда в качестве адекватного образа радиально-кольцевой структуры Москвы использовался срез ствола дерева. Градостроительные последствия «древесной» структуры сущности города — его органический рост, в отличие от Питера, который механически создан и функционирует, а не живет.
Модуляции этой идеи — от поговорки «Москва веками (не сразу) строилась» до фразы Петра Кропоткина «Москва — город медленного исторического роста» («Записки революционера»). В этих и других словах передается тонус и архитектуры, и истории Москвы. Здесь мы подходим к противопоставлению «роста» Москвы, ее имманентности, а лучше сказать — укорененности — ее эйдоса в ландшафте, в природе, почве и «вымысла», своевольного внесения в культурную почву, в окружающий ландшафт, конструирование Питера — не то из невротического каприза, не то в силу принимающей патологические формы рациональности.
«Из русской земли Москва «выросла» и окружена русской землей… Москва выросла — Петербург выращен, вытащен из земли, или даже просто «вымышлен», — писал Дмитрий Мережковский в статье «Зимние радуги». Если задуматься над этим «укором» Мережковского Питеру, то получается, что Москва, в отличие от Питера, «вымышленного» человеком, была вымышлена, помыслена самой природой, что она естественный результат неторопливой реализации замыслов природы, в биосфере которой (в недрах) без участия внешнего к ней сознания созрела принципиально новая структура, новый способ организации пространства и течения времени, к которому затем уже приспособились социально организованные особи — люди. Москва как бы имманентна природе, Питер — трансцендентен. Например, для Алексея Хомякова и Москва, и вся Россия является продуктом «органического живого развития; она не построена, а выросла» («Письмо в Петербург», 1845).
Обсуждение проблемы рождения, появления на свет городов выводит нас на рассуждение о способах роста городов. Основной единицей при структуризации Москвы берется дом, а улица — производная от соединения домов. В Петербурге же наоборот — улицы образованы ранее домов, дома лишь восполнили их линии, площади — образованы ранее улиц. В Москве гармоническое, то есть дом — как жилое и живое, предшествует геометрическому, определяет метрику общего жилого пространства (форматирует улицу, переулок, квартал), в то время как в Питере гармонизацией жилого пространства занимается геометрический ум и вместо дома, жилища мы имеем «жилое пространство». «Сердце» Москвы импульсивно, улицы ее сотворены по страсти со-жительства домов (соседства по симпатии), одухотворены, тогда как «пульс» Питера согласован с метрономом.
Деревня-город
Петербург хотя и хорошо организованное построение, задуманное для воссоединения всей России со всем просвещенным миром, сам во многих смыслах был разъединен с ней. В силу аристократическо-бюрократической замкнутости он ограничивался пустым пространством, соприкасался с небытием — около него нет природы (есть непригодное для жизни «пространство»), нет жилищ и т.д. Москва же со-бытийствует, со-жительствует со всем миром, соприкасается с ним посредством деревень, которые, в свою очередь, органично вписаны в природу. Лежа летним днем на траве берегового ската Москвы-реки с Панаевым, приехавшим из Петербурга, Константин Аксаков заметил ему: «Далеко ли мы от центра города, а между тем мы здесь как будто в деревне… Я не понимаю, как можно жить в вашем холодном гранитном Петербурге, вытянутом в струнку?» («Литературные воспоминания»).
Москва сама была когда-то деревней, пройдя последовательно все формы древнерусских городов. Но став городом, Москва по-прежнему воспринималась как большая деревня, в которой творятся городские дела, в то время как Петербург — не просто город, а образцовый город, в котором нет и малейшей примеси деревенского. В Москве и стиль жизни был более деревенским, чем городским, разве что, — добавлял Александр Герцен, — «господские дома близко друг от друга», а не в отдалении, как это бывает в поместьях («Былое и думы»). Обитатели московских домов «жили не торопясь, без особых забот, спустя рукава. Помещичья распущенность, признаться сказать, нам по душе; в ней есть своя ширь, которую мы не находим в мещанской жизни Запада». В другом месте Герцен добавляет, что Москва не похожа ни на один из европейских городов, поскольку является развитием русского богатого села. Ап. Григорьев усматривал в сельском типе существования проявление растительного духа, и в «городе-селе» он усматривал «чудовищно-фантастическое и вместе великолепно разросшееся растение, называемое Москвою.
Круг-линия
Структура Москвы — радиально-кольцевая. В округлости Москвы наиболее адекватным образом выражается и органический тип роста. Радиально-кольцевая структура Москвы уподобляет ее срезу ствола дерева. Радиально-кольцевая структура, переданная графически на карте, является своеобразным градостроительным иероглифом Дао. В то же время можно говорить и о свастической основе радиально-кольцевого устройства. В радиально-кольцевом плане и плавный ход Солнца, и катящееся по русской равнине колесо истории. Таким образом в радиально-кольцевом устройстве скрывается языческая инфраструктура христианского града.
Круговое устроение Москвы дает как визуальное искривление пространства, так и психологическое переживание «блуждания» по кругу, вокруг да около. Любой город для незнакомца — лабиринт, а в Москве блуждания и заблуждения связывают в первую очередь с круговым характером города. Так молодой Василий Ключевский, прибывший в Москву, сообщал приятелю в провинцию о своем впечатлении от прогулок по городу: «… все улицы, улицы… заплутаешься, или пойдешь к югу и идешь все к югу, а вернешься домой с севера — как это вышло так, не поймешь».
Круговое движение, которому следует Москва согласно астральному плану, воспроизводится и на ментальном (интеллектуальном) уровне. Так А.С. Хомяков писал одному из своих друзей в Петербург: «Наше московское житье-бытье идет по-старому, в сладкой и ненарушимой праздности, в отвлеченностях, в беседах довольно живых, вертящихся все около одних каких-нибудь предметов, которые идут на месяцы и годы… Ежедневное повторение одних и тех же бесед очень похоже на оперу в Италии. Одна идет на целый год, а слушателям не скучно. Это не похоже на Питер».
Соответствует круговой природе Москвы и ассоциативный ряд, который выстраивается в головах москвичей. Круговое начало дает, конечно же, не реальное искривление пространства, а деформацию пространства в восприятии, искривление самого (о)сознания пространства, что приводит (независимо от конфессиональной ориентации города) к доминированию в сфере живописи обратной перспективы, на которой зиждется и весь изобразительный ряд в иконе. К тому же в Москве — культ иконы, а в Питере, где прямая (классическая) перспектива, преобладает светская живопись.
Своеобразные последствия имеет и пересечение границы двух городов. При пересечении Москвы происходит трансформация, легкая модификация сознания, а при пересечении Питера — метаморфоза (совершенная перемена). Так, переехав в Москву, Алексей Писемский вскоре приобрел качества, «отличающие большинство ее обитателей, то есть наклонность к домовитости, с одной стороны, и к скептицизму по отношению к петербургским мнениям вообще — с другой» (Анненков П.В. «Литературные воспоминания»).
Из «Княгини Лиговской» Михаила Лермонтова узнаем, что «въехавши раз в петербургскую заставу, люди меняются совершенно». Отмечается наблюдателями также и скорость — мгновенность — преобразования. Герцен («Москва и Петербург») сообщал, что Полевой «в пятый день по приезде в Петербург сделался верноподданным, в Москве ему было бы стыдно и он пять лет вольнодумствовал бы еще».
Вот еще свидетельства о произошедших метаморфозах со стороны менявших свои места жительства — Бориса Чичерина и Ивана Панаева. Первый сообщал о петербургской атмосфере: «… вращаясь некоторое время в высших сферах, я замечал в себе странное изменение: то, что прежде я считал важным, начинало казаться неважным, и, наоборот» («Воспоминания»). А Панаев всякий раз, когда он выезжал из Петербурга, испытывал чувство «облегчения». Хотя он родился и провел большую часть жизни в Петербурге, но «никогда не чувствовал к нему особой привязанности» («Литературные воспоминания»).
Сердце-ум
Обычно именно столице отводится роль сердца в государственном организме. Но сердцу всегда уподоблялась Москва, а не Петербург. Так в предисловии к литературному сборнику «Утро» (М., 1859) под названием «Москва» было заявлено, что Москва. есть и всегда будет сердцем России, и далее автором заявлено: «Уподобляйте другие важные пункты государства каким вам угодно членам организма, — Москва останется сердцем… Первопрестольная столица всегда отправляла миссии сердца в общественном теле отечества… В Москве, как в сердце, сосредоточиваются все существенные биения национальной жизни, все самые горячие приметы народного характера, самые резкие признаки русского типа».
Александр Пушкин же в заметке «Москва» использовал уподобление города сердцу для обоснования неравенства двух столиц: «Две столицы не могут в равной степени процветать в одном и том же государстве, как два сердца не существуют в теле человеческом».
Женское – мужское
Сердце символизирует не только витальность, но и женственность, эпитеты городу о его «сердечности» метафорически передают его половую доминанту. Там, где преобладает образ сердца, там непременно проявится и женское начало. Москва-матушка… На эту тему также можно найти соответствующие поговорки, например: «Москва кому мать, а кому мачеха»; «Москва — всем городам мать». Еще одна поговорка: «Москва молодцов видала».
Одним из таких «молодцов» был Наполеон, который, как это ни странно, опосредованно связан с заявленным здесь образом. Лев Толстой в романе «Война и мир», описывая Наполеона на Поклонной горе, наделяет его способностью проникновения в суть города, который воспринимается покорителем как… распростертое пред ним (но не покоренное) женское тело: «По тем неопределенным признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого, Наполеон… видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыхание этого большого красивого тела. Всякий русский человек, глядя на Москву, чувствует, что она мать; всякий иностранец, глядя на нее и не зная ее материнского значения, должен чувствовать женственный характер этого города».
Молодость – старость
Избыток сил не только ускоряет достижение целей, но, в то же время, и приближает старость, поскольку избыточность сил ведет к постановке несбыточных целей, осуществление которых истощает организм раньше времени. В антитезе молодость-старость сторонники Петербурга отводили Москве второе место, зачисляли ее в «старушки». В «Княгине Лиговской» Лермонтова дипломат возмущается от лица всех питерцев: «Какие ужасные клеветы про наш милый город… все это старая сплетница Москва, которая из зависти клевещет на молодую свою соперницу».
«Большинство петербуржцев смотрит на москвичей немного свысока, как юность на старость, а москвичи не могут этого простить», вторит ему Константин Кавелин («Наши недоразумения»).
Драматург Александр Островский в «Записке о положении драматического искусства в России в настоящее время» (1881) предпочел сочетать при характеристике Москвы вечность и молодость: «Москва — город вечно обновляющийся, вечно юный; через Москву волнами вливается в Россию великорусская, народная сила». В воображении Андрея Белого Москва — старуха, «вяжущая тысяченитийный и роковой свой чулок» (роман «Москва»). Ну а Александр Куприн в заметке «Москва родная» (1937) решая проблему экзистенциального возраста города, развил мысль Островского следующим образом: к Москве «не применим печальный жизненный закон, — она делается старше по возрасту, но моложе и красивее по внешнему виду».
Живое – мертвое
В Москве — избыток витальных сил, Москва демонстрирует дионисийское начало в градостроительстве, в настроении уличной толпы, в быту и бытии, Петербург — аполлоническое. У Москвы гуманистический характер, гуманитарный дух, и, в то же время — гурманство, обжорство, хлебосольство, а в Питере — диета и декларация прав и обязанностей. Прочитав в записках Бергольца о пирах в несколько суток без отдыха, даваемых Петром, о курантах, заведенных им на башнях и в определенные часы дня игравших на весь город свои мелодии, Писемский заметил: «Петру I это было совершенно необходимо для того, чтобы подданные его не померли все со скуки в новом городе» (Анненков П.В. «Литературные воспоминания»).
В Москве же пиршество — от веселья, пир как вершина веселья, а не средство борьбы со скукой; независимо от даты на календаре — карнавал. В Москве — пафос жизни, сменяющийся пресыщенностью. «Ничто так не располагает к мечтам, к лени, к наслаждениям всякого рода, иногда некоторыми сторонами напоминающими восточные, — писал «физиолог» Москвы Александр Ушаков, — ко всяким затеям заманчивого свойства, как град первопрестольный» («Очерки Москвы» под псевдонимом Н. Скавронский в 1862, 1866, 1868 гг.). П.В. Анненков объяснял любовь Писемского к Москве именно тем, что здесь «не принимали органические проявления страсти и жизненной энергии за распутство, не обзывали преступлением всякое уклонение от полицейского порядка» («Литературные воспоминания»).
Однако для автора «Философических писем» — Петра Чаадаева — Москва — «город мертвых», Некрополис, хотя это имя более подходит к городу Петра, который покоится на костях замученных строителей. Чаадаеву вторит дипломат в романе Лермонтова «Княгиня Лиговская», когда он говорит, что Москва всего лишь «великолепный памятник, пышная и безмолвная гробница минувшего, а здесь (в Питере. — В.В.) жизнь, здесь наши надежды». На что княгиня возражает, что это в Петербурге «все холодно и мертво».
Русское – иноземное
Москва — город русских, Петербург — город «немцев», «немецкое пятно на русской карте». «Петербуржцы без Москвы — нерусские», — диагностировал литературовед Борис Эйхенбаум в статье «Душа Москвы» (1917). Впрочем, можно было встретить и противоположную точку зрения в этнической идентификации. Вот пример — Филипп Филиппович Вигель, среди «проб пера» которого есть и сравнение Москвы и Петербурга, изложенное в форме письма. «Отчего Петербург сделался более русским городом, чем Москва?» — спрашивает Вигель. «Вся тайна состоит в том, — отвечает он, — что Россия и православие всегда будут там, где царь, где правительство, где главное духовное управление». То есть православие будет там, где «главное духовное управление», а не православные святыни и традиция.
Герцен в статье «Москва и Петербург» писал, что в Петербурге можно прожить два года и не догадаться, «какой религии он держится», где даже русские церкви «приняли что-то католическое». Для большинства как верующих, так и неверующих центром православия оставалась Москва, относительно которой Федор Глинка высказал предположение, что Бог «испытует и хранит» ее потому, что «очищает и хранит в ней Церковь свою» («Семистолетие Москвы», 1847).
Сущность Москвы, парафилософическое выражение ее идеального начала — «русский дух». Михаил Погодин в записке «О Москве» (1837), составленной для наследника престола, писал, что только Москва сохранила свою национальность, со всеми добродетелями и недостатками, только она является представительницей «святой Руси», сама земля ее пропитана историей и источает «русский дух». В «Петербургских письмах» Владимира Одоевского, опубликованных в «Московском наблюдателе», повествуется о молодом человеке, который оставляет «матушку и мачеху» Москву ради Петербурга, куда он уезжает для служебной карьеры. В письмах Одоевского — восторг от «иностранного», «европейского» города, а приятель москвич предостерегает его: «Смотри, чтобы ты о русских делах не стал судить немецким умом; русские правила подгонять под немецкие принципы и русский дух не сделался тебе непонятен потому, что ты будешь искать в нем немецкий».
А.Н. Островский же на себе испытал, что в Москве всякий приезжий «невольно проникается русским духом», что в Москве «все русское становится понятнее и дороже… Москва город вечно обновляющийся, вечно юный; через Москву волнами вливается в Россию великорусская, народная сила… Все, что сильно в Великороссии умом, характером, все, что сбросило лапти и зипун, все это стремится в Москву». Иван Ильин, осмысляя историю отечества, писал в изгнании, что именно в Москве «русский дух начал гнездиться и роиться, и накапливать свои богатства, — и нетленные, и исчезновенные», что Москве, словно в «стародавнем колодце русскости», в этом великом национальном «городище»» сосредоточивались наши «коренные силы» и тысячу лет «бродило и отстаивалось вино нашего духа».
Однако в Москве народной, в этом воплощении русского духа, случилось и неистовое увлечение немецкой философией. Герцен в «Былом и думах» характеризует московских мыслителей даже как «православных гегельянцев». Даже далекий от метафизики Пушкин замечал, что немецкая философия нашла в Москве «слишком много молодых последователей».
«Как вы хотите, чтоб у нас выходило что-нибудь путное, когда всем ворочает Петербург — немец по мыслям, по обычаям, по складу жизни, по симпатиям! … заправляет всем, ни бельмеса не понимая в русской жизни, в нуждах и потребностях русской земли», — спрашивает в поезде Москва-Петербург москвофил петербургского фаната. как повествует о том К.Д. Кавелин в статье «Наши недоразумения». В ответ на это один из собеседников заявляет, что зато Москва — «византийско-татарская столица». Герцен считал, что в сравнении с деятельным Петербургом Москва погружена в летаргический сон, что придает москвичам «пекино-хунхунорский характер стоячести» («Москва и Петербург»).Для Василия Розанова («С вершины тысячелетней пирамиды») Москва «уподобилась Востоку», а именно — «филигранному Китайскому царству», и Георгий Федотов в работе «Три столицы» отмечал, что Азия «предчувствуется уже в Москве».
Приведенные примеры являются лишь частью многочисленных рассуждений о сущности Москвы, о сути города и его миссии. Спор интеллектуалов о преимуществах старой и новой столиц Российской империи оказался, как это ни странно, философской дискуссией с политическим подтекстом. Описание Москвы в сравнении с Петербургом было удобным приемом иносказательного представления и мировоззрения, и оппозиционного мнения. Одновременно формировалась и своеобразная идеология городского образа жизни, для которого характерно сохранение основных ценностей жизни, не сводимых к прагматике вынужденного сосуществования масс. Благодаря этому типу рассуждения вводится градологическая оппозиция, позволяющая не только вносить разнообразие в структурирование историко-философского и культурологического материала, но и совершенствовать понимание некоторых проблем как политического, так и экзистенциального характера. Все это может и должно послужить интеллектуальным приложением к современной урбанистике.
