Дай мысли жизнь, дай жизни мир! «Раскаявшейся России»
А. С. Хомяков
Настоящая статья является реакцией на публикацию в журнале Catholica № 102, записи беседы Андре Филлера и Бернар Дюмонта. Публикация озаглавлена «Соборность или миф альтернативного общества».
Слово «соборность» происходит от прилагательного «соборный», что соответствует греческому «catholicos». Значение слова – всецелая, единая, всеобщая, универсальная.
Первым в христианских писаниях употребил этот термин Игнатий Антиохийский Богоносец в своём послании мирянам Смиренской Церкви. Его послание обличало ересь, отвергавшую воплощение, страдание и воскресение Христа. Еретики, «докеты» отказывались участвовать в евхаристии и, таким образом, отделялись от Церкви.[1] Св. Игнатий обращается к ним: «Все последуйте епископу, как Иисус Христос – Отцу, а пресвитерству, как апостолам. Диаконов же почитайте, как заповедь Божию. Без епископа никто не делай ничего, относящего до Церкви. Только та евхаристия должна почитаться истинной, которая совершается епископом или тем, кому он сам предоставит это. Где будет епископ, там должен быть и народ, так же, как где Иисус Христос, там и кафолическая Церковь». Игнатий Антиохийский на заре христианской эры выводит идею единства Церкви, которая остаётся действенной на протяжении последующих веков вплоть до наших дней. Не случайно, что в борьбе со смутой, расколом в определённой жизненной ситуации Св. Игнатий обратился к теме единства. Единство церкви в каждом новом тревожном для неё историческом моменте нуждается в подтверждении. «Итак, первый христианский писатель, употребивший термин «catholicos», применил его как выражающий духовную природу Церкви, где Христос, епископат и верующие составляют одно целое», пишет Н. Д. Успенский.
В ходе церковной истории понятие кафоличности Церкви будет принято и обогащено. «Кажется, что этот термин первый раз был употреблен Св. Игнатием Антиохийским, когда он писал верующим Смирны: «Там где находится Иисус Христос там и Католическая Церковь». Вся традиция Отцов и Учителей Церкви сохранит и продолжит это определение евангельского происхождения» – произнес в своей речи 10 июня 1991 года в Риме Жан-Поль.
При всяком переводе, к задаче передать, как можно точнее смысл переводимого, прибавляется произвольно или нет, нечто интимно свойственное языку переводчика; и благодаря этому нечто, этому всегда несколько не соответствующему переводимому, — проглядывают духовные параметры народа носителя языка, его жизненные ориентиры.
Особенно, когда переводятся ёмкие, глубокие и синтетические понятия. Слово «соборность» образуется от слова «собор», имеющее два совершенно самостоятельных значения. Первое значение — это центральный, главный в городе или в монастыре храм. «Собором называется храм двух или трех-престольный, где таким путем полнее выражается связь с небесной Церковью, где в высоком иконостасе представлены сонмы святых,…», пишет О. Помазанский.[2]
Другим значением слова «собор» является «съезд», «собрание», «быть всеми вместе». В первом случае храмовое всеобъемлющее пространство земных и небесных миров, во втором абсолютное собирание всех верующих. И эти два значения вместе составляют соборность равно пониманию Тертуллиана – Церковь есть Христос, «Кафолический храм Бога». Итак, уже в самой этимологической структуре слова «соборность» доминирует социальная или жизненная тема: необходимое всеобщее собрание людей для реализации Божественного завета.
В первой половине ХIХ века особую окраску дал идее соборности Алексей Степанович Хомяков.
После трудно доставшейся победы над Наполеоновской армией «народилось поколение более глубокое, с окрепшим чувством России».[3] Это поколение, в большинстве своём принадлежащее к русскому дворянству, осознав свою силу, задумалось над своим путем, а не принятым у Запада механически, как это было в предшествующем веке.
Представители этого поколения, получив великолепное образование, владея иностранными языками, свободно путешествуя, прекрасно знали современную им Западную Европу, были в курсе всех новейших течений Западной мысли.
Алексей Степанович Хомяков был наиболее ярким представителем духовно-социального направления общественной мысли, которое, по словам теолога и философа Павла Флоренского, «получило малоподходящую и уродливую кличку «славянофильства». Хомяков был личностью исключительной одаренности: поэт, ценимый Пушкиным, изобретатель, механик, врач, блестящий офицер, награжденный медалью за храбрость, философ, богослов. Бердяев считал Хомякова «одним из самых благородных людей, каких только знала история русской мысли. Он не был эстетом, но образ его эстетически прекрасен». Прежде всего, Хомяков, по словам его друга и последователя Юрия Самарина, «жил в Церкви» и Самарин, разъясняя далее эту характеристику, даёт практически определение славянофильскому представлению соборности.
«Всё дело в том, что разуметь под словами «жить в Церкви». В том смысле, в каком они употребляются нами, это значит, во-первых, иметь в себе несомненное убеждение в том, что Церковь не только что-нибудь, не только нечто полезное или даже необходимое, а именно и действительно то самое и все то, за что она себя выдаёт, что она есть явление на земле беспримесной истины и несокрушимой правды. Далее, что значит: всецело и совершенно свободно подчинять свою волю тому закону, который правит церковью. Наконец, это значит: чувствовать себя живою частицей целого, называющего себя Церковью и ставить своё духовное общение с этим целым превыше всего в мире».
Хомяков, по словам Самарина, представлял небывалое явление «полнейшей свободы в религиозном состоянии». Для него вера не была смутным, безотчетным знанием «обрезающей крылья свободной мысли», подчинением авторитету, сильной власти большинства. Вера была для него актом осознанной свободной воли. Актом истинного познания. Церковь в представлении круга Хомякова не является учреждением подобным, например, судебному производству. Есть уголовное право и есть книга-Священное писание. « Церковь – утверждает Самарин, – не доктрина, не система и не учреждение. Церковь есть живой организм, организм истины и любви, или, точнее: истина и любовь как организм». [4]
Можно сказать, что Хомяков выстраивает соборность, находит необходимые теологические подтверждения, исходя из ответа восточных патриархов на послание Пия IХ, касающегося «непогрешимости» римского папы: «непогрешимость почиет единственно во вселенскости Церкви, объединенной взаимной любовью и что неизменяемость догмата, равно как и чистота обряда, вверены охране не одной иерархии, но всего народа церковного, который есть тело Христово». Для Хомякова это послание «бесспорно, самое значительное событие в церковной истории в течение многих веков». [5]
Свою тему, фигуру мыслимой им кафоличности Церкви находит Хомяков в этом послании. Главная тема в соборной симфонии есть «весь народ церковный», главенствующий хор народного большинства. Это есть всеобщность, в которую вливаются, не исчезая, индивидуальные голоса.
Этот принцип пластического всеединства Хомяков прикладывает ко всему, к чему обращается его мысль: истории, философии, теологии, поэзии, социальному устройству, искусству.
Славянофилы не видели подлинной соборности в Русской Церкви, им претила её зависимость от власти, её мелочный бюрократизм. Бердяев пишет: «для него (Хомякова) субъектом Церкви был церковный народ. Соборность церковного народа была свободным единством в любви. Соборность Церкви основная идея всего славянофильства, в которой славянофилы видели сущность православия, не заключает в себе признаков формальных и рациональных, в соборности нет ничего юридического, ничего напоминающего власть государственную, ничего внешнего и принужденного. Хотя сам Хомяков и не любил употреблять этого слова, но соборность Церкви – мистична, это порядок таинственный. Синодальное управление, да и не какое управление, не может быть адекватным выражением мистической соборности. Соборность живой организм, и в нем живёт церковный народ».
«Свобода и единство – таковы две силы, которым достойно вручена тайна свободы человеческой во Христе» — утверждал Хомяков.
К сожалению Хомяков был пристрастен к западному христианству, для него истинно непогрешимым было лишь православие. Свои доводы он выстраивал чаще всего в оппозиции католичеству, в нём для него, рационализм зародился уже со схоластикой и дал начало новой философии. В католичестве он и все славянофилы не видели ничего, кроме папизма и схоластики жизни и святости. «Недостаток любви к западному христианскому миру – несомненный грех Хомякова» — считал Николай Бердяев.
Одними из первых критиков западного модернизма и одного из его принципиальных явлений: философского рационализма – были славянофилы. Есть у Хомякова необычайной проницательности строки, написанные в 1846 году: «Времена тяжки не потому только, что основы многих держав, по-видимому, колеблются (ибо на глазах истории пало и вероятно падет ещё немало могучих и славных наций)… нет, потому тяжки времена, что размышления и анализ подточили основы, на которых покоятся исстари людская гордость, людское равнодушие и людское невежество. Я сказал гордость, ибо рационалистическая философия рядом строгих заключений (которыми по праву может гордиться Германия) пришла в школе Гегеля, сама того не желая, к доказательству, что одинокий разум, познающий отношения предметов, но не самые предметы, приводит к голому отрицанию, точнее к небытию, когда отрешается от веры, т.е. от внутреннего познания предметов». Гегельянство приводит человека к небытию, отсутствие же субстрата необходимым образом вызовет его поиск в материализме. Хомяков предсказывает появление марксизма, радикальной формы западного рационализма.
Хомяков не размежевывает субъект и объект, единство духа для него гарантируется целостностью сознания. Его гносеология соборная, исходящая из церковного сознания. Живая истина, достигаемая благодаря гармонии веры и рассудка отличается от рационального познания, считает Хомяков «как действительное ощущение света зрячим отличается от знания законов света слепорожденным»[6] Индивидуальное, личностное сознание, как птица с подрезанными крыльями привязана к земле, тогда как, индивидуальное, влившееся в поток общего разума, в полном братском усилии верующих постигает истинное. Только в религиозной жизни может быть источник истинной философии, так как лишь в религиозной жизни обретается соборное сознание. «В религиозном отщепенстве дух рассекается и торжествует индивидуальный рассудок – вместо разума соборного».
Философия Хомякова, несмотря на отрывочный характер, наложила отпечаток на всю последующую русскую философию. Именно после славянофилов она становится религиозной. Философская соборность наблюдается и у Бердяева, и у Вл. Соловьёва, у Евг. Трубецкого, Шестова, Достоевского и Толстого, — список далеко не окончательный. Соборность не миф, а жизненное видение. Гениален Хомяков рано увидевший, что философский рационализм является целью и причиной секуляризации западного общества. Через Бердяева и Льва Шестова это предположение было воспринято и разработано одним из самых проницательных философов ХХ столетия итальянцем Огюстом Дел Ноче.[7] Соборная философия – не игра отвлеченностей и отсутствий, затягивающая человечество в бездну небытия, мертвецкий зал, но живой полёт единого цельного духа.
Для реализации соборности в обществе славянофилы обратились к преданиям, к прошлому. И через исторические реализации, пройденный путь народа стремились фиксировать, выявить устойчивые черты национального характера. Не надо забывать, что цель славянофилов не просто создание гармонического общества, но общества христианского, соответствующего своеобразной соборной демократичности. «Хомяков, – писал Бердяев, – как и все славянофилы, понимал общество как организм, а не как механизм. Есть органическая общественная соборность, коллективизм органический, а не механический, за которым скрыта соборность церковная. Только христианская общественность – органическая в подлинном смысле слова; общественность, утерявшая веру, распадается, превращается в механизм». Может показаться странным, устаревшим сейчас оперировать такими понятиями, как народный характер, национальные признаки, ведь сейчас всё партикулярное в этой области делегировано в туристические лавки, торгующие высохшим этнографическим товаром. Всё выходящее из рамок теле-этнографического спектакля, увы, определяется, как архаическое, противостоящее созданию планетарного metapeople.
Первые славянофилы — это небольшая группа молодых людей, принадлежащих русской аристократии, к тому же связанных между собой родственными узами. Павел Флоренский прав, замечая, что родовую или братскую любовь, теплоту и снисходительность семейную они проектируют на мыслимое ими общество. Но как может быть иначе, если их цель — это общество-братство, зиждившееся на христианско-соборных нормах, а не юридически-бюрократических. Славянофилы в отличие от их идеологических противников социальных демократов-«народников» никаких комплексов перед народом не имели. Их связь с народом была национально-религиозная, а не социально-экономическая. Снова Бердяев: «Хомяков любил простой народ как родной, близкий себе, и это было более здоровое отношение, чем у последующих народников, создавших из народа идола, внутренне им чуждого. Хомяков не был кающимся дворянином, в нем не было этого надрыва».
Славянофилы не идеализировали русский народ; они его воспевали. Хомяков ясно видел грехи русских, да и как их можно было бы не видеть! Темноту и дикость, то, что Бердяев называл русским язычеством. Но в вере есть и надежда преодоления грехов. Следующей ступенью общественного устройства, после семьи, предполагалась сельская община, объединение свободных землепашцев и, наконец, земщина – союз общин. На основе земщины организуется земская дума, как Земский собор. Царь властвует, через земщину прислушиваясь к голосу народа. Безусловно, такая патриархально-родовая организация общества не возможна в любое время, сельская община при переходе к капитализму перестаёт играть первенствующую роль. Бердяев считает, что соборность не может зависеть от таких экономических фактов, как община. Но можно не согласиться с Бердяевым, критикующим взгляд славянофилов на семью. С разрушением семьи или подменой её традиционно христианской формы псевдо-семейными конструкциями общество просто лишается будущего. В конечном счете, сейчас не столь важно в планах государственного устройства славянофилов высчитывать, могла бы или нет, существовать, например, дума существовать в соседстве с царем, но важно видеть их принципиальный порыв: возникновение общества на основах Откровения взаимной любви.
Миф?
Во всяком случае, не в большей степени, чем обещанное блаженство секуляризированного общества technocratique на всех его стадиях.
«У русского народа нет государственного в подлинном смысле слова призвания, но призвание общественное в нём очень сильно. Отсутствие одного абсолютно не предполагает отсутствия другого» — эти слова в устах Е. Скобцевой, она же Мать Мария, отдавшая свою жизнь, спасая еврейских детей, приобретают особую силу. [8]
То, что можно принять за индивидуализм у русского, на самом деле есть безразличие, форма апатии к государственным сферам, неверие в подлинность административно-бюрократической системы. Но общественное чувство, последствие патриархально-семейного бытия остаётся сильным.
Хомяков понимал, что «в действительности», по его словам, никогда ещё не было ни одного народа, ни одного государства или страны в мире, которые бы осуществили в полной мере принципы христианства». [9] По словам Бердяева соборность церковная абсолютна, не зависит от времени, как зависит общественность. Она есть некий таинственный modus vivendi для поколений верующих.
Когда речь идёт о таких сложных духовных понятиях как соборность, обратиться к миру пластических искусств, их пониманию славянофилами совсем не излишне. Ибо в искусстве интуитивно происходит трансформация идейных форм на язык образов. Хомяков ставит вопрос, далеко не лишенный своей актуальности сейчас; вопрос о возможности христианского, соборного творчества.[10]
Актуально в наше время, когда официальное искусство, так называемое «современное», поддерживаемое бюрократическими культурными службами пришло к отрицанию тысячелетних традиций, на которых зиждется цивилизация. Из этого «искусства» изгнано существенное: прекрасное, благодать, любовь, гармония. Театральная декорация под определённым освещением, на расстоянии даёт обманчивое ощущение настоящей жизни. «Современное искусство» нынешних софистов лишь жалкая иллюзия подлинного творчества. Увы, часть католической иерархии решила предоставить свои услуги для распространения сего «современного искусства», которое по сути своей антихристианское самым абсолютным образом. И это, несмотря на его неприятие большей частью верующих.[11]
Согласно славянофильскому образу мышления, искусство свободное, в котором прежде всего воплощаются жизнь и духовные законы народа «в видимые и стройные образы», невозможно при отделении личности (какими бы талантами она не обладала) от самой народной жизни. Взгляд Хомякова на художника и его место в обществе непримирим с дожившим до наших дней мифом о романтическом творце, с вершины горы указывающим профанам, только ему в одиночестве навеянную истину. «Отдельная личность есть совершенное бессилие и внутренний непримиримый разлад».
Начало чувства красоты и желание выразить её заложены непосредственно в душе но, увы, чаще всего оторванные от живой жизни, погрязшие в мертвецкой формальной казуистике, художественные школы убивают творческое дарование. Опять же, спасение одно: «ученика не должно было отрывать от жизни народа».
Каким содержанием может быть наполнено для нас, живущих в шуме предвзятой информации, искусственно созданных преданий и мифов электронной иллюзорности телевизионных серий, мириада предметов рекламного этноса, хомяковское «жизни народа»?
Бердяев несколько месяцев после свершения октябрьского путча 1917 года, несомненно, потрясенный происшедшим в стране взрывом насилия, написал статью «Духовные основы русского народа». Он приходит к выводу, что народ, «как эмпирическая данность, не может быть святыней, он сам прежде всего нуждается в святыне, которую он поставил бы выше себя, в свете, который просветил бы его естественную тьму, связанную с первородным грехом человеческим и с падением человека в состояние звероподобное». Но в глубине народной, как и в одной личности заложено чувство высшей жизни, просветлённой. Жизнь любого народа должна иметь духовные основы, они гарантируют его цельность и продолжительность. Эти основы могут быть только религиозными, пластические искусства служат их символическим выражением. Для Хомякова искусство состоит из двух основных видов: бытовой пластики (genre) и пластики духовной (икона). Интересно определение иконы. Икона не есть религиозная картина, точно также как церковная музыка не есть музыка религиозная. Икона и церковное пение несравненно выше, ибо, будучи произведением творческой личности, мастера, они не служат в первую очередь её выражением. «Они выражают всех людей, живущих одним духовным началом: это художество в высшем его значении». Он уточняет: если вы подходите к картине, как к чужой и напев, который слышен вами, для вас также чужд, это уже не икона и не церковное пение. Они есть случайные события в жизни какого-то народа или личности. То есть выходят из общего потока, порыва духовности, соборности.
[1]Успенский Н.Д. Соборность Церкви // Журнал Московской Патриархии. 1959. № 7.
[2] Помазанский О. Соборность и церковное сотрудничество // Миссионерский листок. Изд. Храма Покрова Пресвятой Богородицы. Лос-Анджелес. 1997.
[3] Бердяев Н.А. Алексей Степанович Хомяков. YMCA-Pressa. Париж. 1997.
[4]Самарин Ю.Ф. Предисловие к первому изданию богословских сочинений А.С.Хомякова // Алексей Степанович Хомяков. Русский мир. Москва. 2007.
[5]Хомяков А. Церковь едина // «Алексей Степанович Хомяков». Русский мир. Москва. 2007.
[6]См.: Лосский Н.О. А.Хомяков, История русской философии // Алексей Степанович Хомяков. Русский мир. Москва. 2007.
[7] L’Epoque de la Sécularisation. Editions des Syrtes. Paris. 1995.
[8] Мать Мария (Е.Скобцева). А.С. Хомяков // Алексей Степанович Хомяков. Русский мир. М., 2007.
[9]Лосский Н. О. А. Хомяков. История русской философии // Алексей Степанович Хомяков. Русский мир. Москва. 2007
[10] Хомяков А.С. По поводу Гумбольдта // Алексей Степанович Хомяков. Русский мир. Москва. 2007.
[11]Выставка Клаудио Пармиджани в колледже Бернардинцев, Париж. 2008; Gilbert Brownstone, Monseigneur Albert Rouet « L’Eglise et l’art d’avant-garde » Albin Michel, Paris 2002.
