Идеологии современности оказывают мощное влияние на то каким образом историки описывают прошлое, включая такое, казалось бы, отдалённое прошлое, как Ренессанс. Одним из характерных примеров такого влияния, является склонность ряда исследователей усматривать в политической мысли итальянских гуманистов конца XIV и XV столетий некий прообраз республиканизма Нового времени.
Благодаря этому становится возможным говорить о большой республиканской традиции, частью которой были якобы и итальянские гуманисты, и отцы основатели США, а также античные авторы, которых цитировали и те и другие. Такой подход прежде всего характеризовал работу Джона Покока «Момент Макиавелли: Флорентийская политическая мысль и атлантическая республиканская традиция», которая вышла в 1975 г. и вскоре стала классической.[1]
Та же тенденция интерпретировать ренессансную и раннемодерную мысль как источник современных представлений о государстве и политике в целом характеризовала и вышедший три года спустя столь же знаменитый двухтомник «Основы модерной политической мысли» Квентина Скиннера.[2] Опубликованные на завершающем этапе Холодной войны в момент консолидации западных элит на (нео)либеральной «антитоталитарной» основе, эти работы основателей так называемой «Кембриджской школы» в истории политической мысли помогали представить современную «либеральную демократию» как продолжение большой традиции, восходящей к Ренессансу, и в конечном счете – к Аристотелю. Противостояние республиканства «тирании» (древней, ренессансной или современной) приобретало в каком-то смысле внеисторический характер и практически не оставляло читателю выбора относительно того, на чью сторону он должен встать.
Именно это представление о республиканизме как основании преемственности между ренессансной и атлантической политическими традициями и ставит под сомнение новая книга Джеймса Хэнкинса «Политика добродетели: Исцеление душ и наука о государстве в эпоху Ренессанса»[3]. Хэнкинс утверждает, что антично-ренессансное «республиканство» принципиально отличалось от его модерной разновидности, ассоциирующейся с конституционализмом, правовым государством и демократией. Автор напоминает, что для древнеримских авторов история их государства, конечно же, не распадалась на «царский», «республиканский» и «императорский» периоды – такое разделение оформилось в западноевропейской историографии Древнего Рима только к концу XVIII столетия.
Вместо этого «республика» как «общее дело римского народа» (res publica populi romani) обозначала скорее дух правления, определявшийся заботой об общем благе. Такой дух правления был сочетаем и с монархической, и с аристократической, и с народной, и со смешанной формами правления.[4] Сочетаем до тех пор, пока один, несколько или многие носители власти были добродетельны, то есть жили не для себя, но заботились об истинном благе, которое по определению могло быть только всеобщим, универсальным. При этом Хэнкинс подчеркивает принципиальное отличие такого понимания блага от позднейшего утилитаризма: ни для античных, ни для ренессансных авторов, общее благо не было простой совокупностью индивидуальных благ и, разумеется, не могло определяться демократическим голосованием.
В отличие от Руссо, объявившего человека изначально добрым, основавшего на этом основании модерную концепцию народного суверенитета и способствовавшего, в конечном счете, современному отождествлению республики с демократией, ренессансные гуманисты относились к моральным качествам большинства населения весьма сдержанно. Они исходили из того, что добродетель не дана человеку изначально, но есть результат воспитания и образования, а потому может (и должна) утвердиться прежде всего среди тех, кто правит.
Вот почему, как демонстрирует Хэнкинс, гуманисты посвятили себя утверждению добродетели прежде всего среди высших слоев общества, работая в этом направлении как с правящими верхушками ренессансных республик, так и с единоличными правителями.
Хэнкинс отрицает, что ренессансные гуманисты имели особое предпочтение к тем из многочисленных итальянских государств, которые называли себя республиками. В этом он идет в разрез со знаменитым тезисом Ханса Барона о «гражданском гуманизме», впервые сформулированном в 1920-е годы, и приобретшим законченную форму в фундаментальной монографии Барона, опубликованной в 1955 г.[5] В ней Барон акцентировал роль флорентийских гуманистов Колуччо Салутати и Леонардо Бруни, и их современников, в защите республиканских свобод Флоренции в ее трудной борьбе с «тираническим» режимом Висконти в Милане. Собственно, тезис Барона был использован Пококом и Скиннером для наведения мостов между флорентийским «гражданским гуманизмом» и «атлантической республиканской традицией». Хэнкинс же показывает, что «гражданский гуманизм» был, в сущности, средством легитимизации флорентийского, венецианского и прочих олигархических режимов, которые по своим практикам, как внутри-, так и внешнеполитическим, мало чем отличались от «тираний».
Автор также напоминает, что помимо «тирании» в смысле единоличной власти попирающей законы, – смысле, который при большом усилии может быть и можно возвести к древнеримским авторам, – существовал и «греческий» смысл тирании, наилучшим образом сформулированный Платоном, который говорил о тиране как о человеке утратившем меру в погоне за своими желаниями (Как тут не заметить, что в результате успешной борьбы с «тиранией», как единоличной властью, попирающей законы, западное общество стало состоять из «тиранов» в «греческом», психологическом, смысле этого слова). Вот почему борьба с тиранией заключалась для ренессансных гуманистов прежде всего в утверждении добродетели в душах, и вовсе не обязательно была борьбой за формально-конституционные свободы. Хэнкинс вообще релятивизирует значение «свобод» как для античного, так и для ренессансного понимания республики. Он также неустанно подчеркивает принципиальный антилегализм гуманистов, клеймивших казуистику современных им юристов, которая в их глазах представляла собой форму схоластики. В этом смысле любые попытки проследить ренессансные корни концепции «правового государства» являются грубейшим анахронизмом.
Если Хэнкинс в чем-то и соглашается с Бароном, так это в его отвержении представления об «аморальности» ренессансных гуманистов – представлении, утвердившемся еще со времен знаменитой книгой Якова Буркхарда «Культура Италии в эпоху Возрождения» (1860), и примечательным образом «возродившемся» в постмодернистских подходах к Ренессансу. Войдя в «состояние недоверия к большим нарративам», которое составляет, по знаменитому определению Франсуа Лиотара, суть постмодернизма, современные историки неизбежно начинают искать примеры подобного недоверия в прошлом – и находят их то ли в лице древнегреческих софистов, то ли в ренессансных гуманистах.
И действительно, отвержение гуманистами схоластического аристотелизма позднего средневековья может напомнить отношение большинства современных интеллектуалов к главному метанарративу XX столетия – марксизму. С другой стороны, легко усмотреть параллели между посмодернистским экспертно-академическим «перформансом» и риторическими упражнениями гуманистов на службе у сильных мира сего. В самом общем смысле акцент на языке и манипуляциях с ним как главном содержании ренессансного гуманизма вполне соответствует тезису о том, что истин не существует, а существуют только языки и тела. Именно на этом тезисе по наблюдению крупнейшего из здравствующих французских философов Алена Бадью и основывается современное западное общество.[6]
В пику такому прочтению ренессансного гуманизма, Хэнкинс настаивает на том, что гуманизм был прежде всего моральным дискурсом. Разумеется, речь идет не об индивидуальных качествах и конкретных поступках итальянских гуманистов, в жизни которых было, конечно же, немало оппортунизма. Речь о том, что мораль, воплощенная в античной категории добродетели, занимала, по утверждению Хэнкинса центральное место в их сознании и деятельности, отправной точкой которых было ощущение морально-политической катастрофы, поразившей Италию и Западную Европу в целом во второй половине XIV столетия (чума, междоусобные войны и связанная с ними брутализация феодального сословия и населения в целом).
Преодолеть эту моральную катастрофу и призвано было образование нового типа, продвигавшееся гуманистами, прежде всего посредством овладения классической латынью (а затем и греческим), достигавшееся посредством чтения классиков. При этом Хэнкинс подчеркивает, что языковое совершенство вовсе не мыслилось в отрыве от моральных качеств и, более того, было способом восстановление добродетели. Автор утверждает, что политическая программа гуманистов заключалась именно в восстановлении добродетели, прежде всего, среди представителей правящего класса, в соответствии с высокими образцами классической древности. Тем самым, Хэнкинс демонстрирует, что в эпоху Ренессанса все еще сохраняется единство морали и политики, определявшее античную политическую мысль. А следовательно, применительно ко второй половине XIV–XV столетию невозможно говорить об «автономии политического», составляющего один из ключевых аспектов политической модерности, «основы» которой усмотрел в Ренессансе Квентин Скиннер в своем двухтомнике. Так же как было бы неправильно описывать ренессансный гуманизм как некий прообраз постмодернистского скепсиса по отношению к морально-политическим метанарративам.
В ближайшие десятилетия монументальное исследование Хэнкинса наверняка станет серьезным камнем преткновения на пути тех исследователей, которые осознанно или неосознанно способствовали «присвоению» антично-ренессансной традиции западными элитами.
Это не означает, что можно полностью списать со счетов представителей «Кембриджской школы» – их методологические наработки в плане исследования политических «языков» или «идиом» по-прежнему заслуживают внимания. Однако в картине ренессансной и раннемодерной мысли, которую создали Покок и Скиннер на основании этой методологии, капитальный труд Хэнкинса проделывает огромную брешь, с которой придётся считаться всем тем, для кого ссылка на «Кембриджскую школу» стала чем-то в роде «правила хорошего тона».
[1] Pocock J.G.A. The Machiavellian Moment: Florentine Political Thought and the Atlantic Republican Tradition (Princeton: Princeton University Press,1975)
[2] Skinner Q. The Foundations of Modern Political Thought. 2 vols. (Cambridge: Cambridge University Press, 1978)
[3] Hankins J. Virtue Politics: Soulcraft and Statecraft in Renaissance Italy (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2019)
[4] Как, по известному тезису Полибия, и имело место в случае с Римом.
[5] Baron H. The Crisis of the Early Italian Renaissance: Civic Humanism and Republican Liberty in an Age of Classicism and Tyranny (Princeton: Princeton University Press, 1955).
[6] Badiou A. Logiques des Mondes (Paris: Seuil, 2006), Preface.
_______________________
Наш проект можно поддержать.
