Славянский вопрос: Иван Аксаков, общество и Михаил Скобелев
РI возвращается к событиям последней трети XIX века, когда решался вопрос о судьбе «славянского пробуждения» 1870-х годов и конкретно «славянофильского проекта». Одним из эпизодов той истории стала похороненная бюрократией и охранительным консерватизмом перспектива созыва Земского собора в дни коронации нового императора. Об этом несостоявшемся замысле мы много раз писали на нашем сайте, разбирая мотивы всех действующих лиц – и сторонников, и противников созыва народного представительства. Сегодня мы хотим осветить и другой интересный сюжет из эпохи подъема и упадка славянофильства – присоединение к движению героя «славянской весны» генерала Михаила Скобелева.
***
Москва не помнила таких похорон. Прощание проходило 27 и 28 июня 1882 года в церкви Трех святителей, через которую рекой лился человеческий поток.
Современники говорили об около 60 тысяч, побывавших в храме, и еще тысячах, остававшихся на площади перед ним и бросившихся целовать деревянный помост, с которого только что сняли гроб с покойным.
Среди венков был и с надписью «…полководцу, Суворову равному». Его поднесли от Академии Генерального штаба. Не мог не проститься с прославленным генералом и знаменитый публицист Иван Сергеевич Аксаков. Они очень близко сошлись в последний год или немного более. И тот, и другой своей европейской известностью были обязаны недавней войне.
Русско-турецкая война, венчавшая череду военных столкновений, которые все вместе называют Восточный кризис 1875—1878 годов, оказалась своего рода репетицией будущей Первой мировой. Конечно, не в смысле масштабов и количества участников, но как причина нового перераздела мира, точнее его ключевой зоны — Европы.
Ведь в 1878 году произошла перекройка целого ряда европейских границ, в результате которой на Балканах появились новые государства. Однако эта перекройка была произведена не только и не столько не в интересах державы-победительницы и не ради едва возникших славянских стран.
Другая, забытая нами особенность той войны — для России она была единственной, которую русское общество встретило с нескрываемым удовлетворением, а народ — с необыкновенным подъемом. Справедливая война казалась выходом из застоя общественной жизни, отмеченного не только Аксаковым, но и такими разными публицистами как Александр Градовский, Федор Достоевский и Алексей Суворин.
Простой же народ радостно крестился, когда в апреле 1877 года услышал манифест о вступлении России в войну. Говорили: «Наконец-то!»
Происходило это потому, что с Балкан постоянно приходили известия о зверствах, чинимых османами. Еще в июле 1876 года турки в ходе, как теперь сказали бы, «карательной операции» вырезали 40 тысяч мирного болгарского населения. Потом приходили известия из Сербии, где уже воевали тысячи русских добровольцев. И публикации в газетах подробностей о мучениях, которым турки подвергали раненых и плененных русских воинов, способствовали тому, что на Балканы рвались новые и новые добровольцы, а народ нес новые пожертвования на помощь славянам.
Народ воспринимал войну как справедливую, как жертву за братьев по вере. Именно по вере, а не по крови! — что подчеркивали и славянофилы. Власть же, как могла, тормозила и даже саботировала подготовку к войне. Например, когда уже и Александр II под давлением общественного мнения заговорил с приближенными о неизбежности войны, министр финансов Михаил Рейтерн, заявил, что финансы страны к ней не готовы и тут же… отбыл в отпуск.
Подчеркнем: давление, которое оказало «славянское движение» или в целом общество на власть, было не политическим (для этого у общества не было соответствующих механизмов), а нравственным.
Ну а как же возникло и сформировалось это общественное мнение?
Парадокс в том, что самые энергичные сторонники войны в это время не имели собственной или контролируемой ими прессы. Так, славяне очень долго считали, что именно деятельность Аксакова привела Россию к вступлению в войну. По крайней мере, более энергичного и последовательного в своих целях общественного деятеля Россия тогда не знала. Но ведь с 1868 года у него не было периодического издания, в котором он хотя бы время от времени мог печататься.
В разгар войны в августе 1877 года Аксаков подал прошение об издании еженедельной газеты. Однако, по воле самого императора, ему было в этом отказано.
Уже после войны, в июне 1878 года сам Иван Сергеевич объяснял свое положение невестке Екатерине Тютчевой: «Я бóльшую часть жизни был <…> публицистом, продолжаю быть им и в звании Председателя Московского Слав<янского> Комитета, пишу и читаю свои передовые статьи в форме речей. <…> и издавай я газету, я бы вероятно не произносил и речей».
Дело в том, что с начала 1876 года Аксаков являлся председателем Московского Славянского благотворительного комитета (вскоре преобразованного в Общество). Речи, которые произносил он на заседаниях общества, печатались в газетах, в первую очередь в «Московских ведомостях» Михаила Каткова и «Современных известях» Никиты Гилярова-Платонова. Случалось, власти запрещали публикации аксаковских выступлений, а уже отпечатанные газеты пытались изъять, и это только увеличивало интерес к ним.
В итоге, Аксаков в отсутствии собственного издания сумел превратить Славянское общество в инструмент формирования общественного мнения. «Я <…> раскачаю колокол», как-то сказал он, начиная в 1875 году кампанию поддержки славян, и исполнил это. Московское славянское общество действовало на народные массы, а они — на общественное мнение.
Однако, с другой стороны, и общество долго готовили к этому моменту. Готовили именно славянофилы. Ведь еще за тридцать лет до того они впервые издали научный сборник, который называли между собой «Славянским» — «Сборник исторических и статистических сведений о России и народах ей единоверных и единоплеменных». А за двадцать лет до того Аксаков попытался создать при журнале «Русская беседа» особую «Славянскую контору». Попытку эту власти тут же пресекли. Но Аксаков продолжал налаживать связи со славянами, продолжал писать о них и без официальной вывески. Потом занимался этим в собственной газете «День» и в издаваемой купцами газете «Москва».
За это время в стране вырос целый слой, если не целое поколение, воспитанное этими изданиями. И в середине 1870-х оно повлияло на окончательное формирование общественного мнения, а общественное мнение — повлияло на власть.
Какие планы вынашивали славянофилы относительно славян?
Они не вели речи ни о безропотном подчинении, ни о каком-либо конкретном политическом проекте. Так, в ноябре 1876 года (когда разгоралась Сербо-турецкая война и, казалось бы, легче всего было диктовать сербам свои условия) Аксаков писал генералу Михаилу Черняеву: «Изо всех славянских племен только Русское есть племя политическое, только оно выработало в себе способность повиновения и послушания принципу власти, способность самоограничения, отречения от личной воли ради идеи целого. <…> Прочие племена могут существовать только при России в формах, еще не определенных историей. Наша задача освободить их и предоставить им возможность жить, развиваться; наша обязанность укрощать их племенные эгоизмы, вредящие общей идее славянства» .
В сложившейся обстановке почти вся русская печать проявляла сочувствие вооруженной борьбе славян. Причем заявления о необходимости окончательного решения Восточного вопроса в это время звучали в либеральной части общества даже чаще, чем среди консерваторов. Так еще в самом начале Русско-турецкой кампании либерал Александр Градовский настаивал: «Если война будет неудачна, или, если “концерт европейских держав” не даст нам воспользоваться всеми плодами вероятных побед, нам придется рано или поздно снова начать войну за ту же идею, ради той же цели».
Уже после подписания перемирия в занятом войсками Михаила Скобелева Адрианополе, 20 января 1878 года, тот же Градовский призывал «идти на Константинополь и немедленно занять Галлиполи. Тогда, — разъяснял он, — минировав как следует Дарданеллы, мы сможем спокойно разговаривать с Англией и добиться необходимых для нас условий мира».
Однако судьбу Константинополя и проливов решила Великобритания, введя в Босфор эскадру боевых кораблей (в том же году англичане заняли Кипр и в 1882-м — Египет). И Александр II не смел двинуть русские войска, стоявшие на пороге Константинополя, где уже сами турки готовили для победителей вместительные казармы.
А ведь тогда уже многие понимали: Восточный и Славянский вопросы — две стороны одной медали. Не решив судьбу проливов, не устроишь мир среди балканских славян. Скобелев, чьи части остановились ближе всего от Константинополя — в Сан-Стефано, — плакал, когда понял, что должен отступить.
Для Александра II это было началом конца. Решения Берлинского конгресса 1878 года общественное мнение в России восприняло как позорное поражение, а прямым результатом этого явилось падение авторитета правительства в глазах образованного общества и народа.
Дальнейшим следствием стал кризис власти, который охватил Россию в 1878 — 1881 годах. Именно об этом предупреждал Константин Победоносцев наследника великого князя Александра Александровича еще в октябре 1876 года. Он подчеркивал, что, если сплотивший общество и игнорируемый властью небывалый подъем «кончится ничем или каким-нибудь смазанным миром <…> все нынешнее возбуждение общества, выступающее теперь наружу, войдет внутрь, и между правительством и народом может возникнуть такая глубокая рознь, какой у нас еще не бывало в истории».
Уже после Берлинского конгресса, в июне 1878 года, Аксаков констатировал всеобщее настроение: «Это такое чувство обиды, такое негодование, которое, накопляясь в оскорбленной душе народа, роет между ним и правительством — бездну. Ничего нет хуже обманутой веры, обманутых надежд. Народ теперь изверился в правительстве. С этим не шутят». И действительно: именно после этого дипломатического отступления по России впервые прокатилась мощная волна революционного террора, и как итог его — убийство императора.
… В то самое время и раскрылись новые грани личности Михаила Скобелева. Победно завершив Ахал-текинскую экспедицию 1880— 1881 годов, увенчанный славой и любовью народа, он всё напряженнее думал о будущем своей страны. Годом позже в письме Аксакову Скобелев говорил: «Для Вас, конечно, не осталось незамеченным, что я оставил все, более чем когда-либо проникнутый сознанием необходимости служить активно нашему общему святому делу, которое для меня, как и для Вас, тесно связано с возрождением пришибленного ныне русского самосознания» .
Скобелев, как и Аксаков, не сомневался в грядущей войне с Германией и Австро-Венгрией (если они и ошиблись, то только в сроках этой войны). Побывав в 1879 году на маневрах в Германии, своими глазами увидев, как готовится к этой войне будущий противник, он окончательно убедился: «…путь в Константинополь должен быть избран не только через Вену, но и через Берлин» .
В той ситуации политику сближения с бисмарковским правительством, которую откровенно поддерживали в иных великокняжеских дворцах, генерал оценивал как предательскую. Роль обычного военачальника, молча исполняющего полученные приказы, его не удовлетворяла. Он рвался изменить политическую ситуацию. В поисках союзников не раз и подолгу встречался с тогдашним министром внутренних дел графом Николаем Игнатьевым и с Аксаковым, который издавал газету «Русь».
Судя по дневникам Анны Федоровны Аксаковой, одна из встреч Скобелева с ее мужем тянулась 5,5 часов и состоялась незадолго до обеда, устроенного 12 января в Петербурге в честь взятия войсками Скобелева Геок-Тепе. Выступление «поэта меча» (так позже назвала генерала аксаковская газета) на том обеде получило огромный резонанс. Скобелев, говоря о призвании России, так описывал отношение к нему в интеллигентном и чиновном обществе: «Боже сохрани, тот же русский человек случайно скромно заявит, что русский народ составляет одну семью с племенем славянским, ныне терзаемым, попираемым — тогда в среде доморощенных и заграничных иноплеменников поднимутся вопли негодования».
Затем он же провозгласил: «Космополитический европеизм не есть источник силы и может быть лишь признаком слабости». Однако никаких прямых выпадов против Германии эта речь не содержала. Потому-то она и могла появиться в тогдашних газетах.
Вскоре Скобелев произнес новую «речь». Прозвучала она, казалось бы, во вполне приватной обстановке в Париже, в снимаемой им квартире на рю Пентьер. Туда к генералу явились учившиеся в Сорбонне сербские студенты, и он позволил себе быть с ними откровеннее. Однако в ближайшие дни (Скобелев уверял, что совершенно неожиданно для него) сказанное им появилось во французских газетах:
«…я открою вам, почему Россия не всегда на высоте своих патриотических обязанностей вообще и своей славянской миссии, в частности. Это происходит потому, что как во внутренних, так и во внешних своих делах она в зависимости от иностранного влияния. У себя мы не у себя. Да! Чужеземец проник всюду! Во всем его рука! Он одурачивает нас своей политикой, мы — жертва его интриг, рабы его могущества… Мы настолько подчинены и парализованы его бесконечным, гибельным влиянием, что, если когда-нибудь, рано или поздно, мы освободимся от него — на что я надеюсь — мы сможем это сделать не иначе, как с оружием в руках!
Если вы хотите, чтобы я назвал вам этого чужака, этого самозванца, этого интригана, этого врага, столь опасного для России и для славян… я назову вам его.
Это — автор “натиска на Восток” — он всем вам знаком — это Германия. <…>
Борьба между славянством и тевтонами неизбежна…
Она даже очень близка.
Она будет длительна, кровава, ужасна, но я верю, что она завершится победой славян…»
Надо ли говорить, что русские власти всеми силами постарались дезавуировать сказанное Скобелевым? После разразившегося скандала он готов был к тому, что его отправят в отставку. Добавим, однако, что в Париже Скобелев оказался ради встречи с Леоном Гамбеттой, недавним премьер-министром и министром иностранных дел. Причем, судя по рассказам Аксакову самого генерала, таких встреч было несколько.
Анна Аксакова писала в дневнике со слов мужа, что Скобелев «много виделся с Гамбеттой и много беседовал с ним об интересах славянства, которые одни могут быть с успехом противопоставлены пангерманизму». Гамбетта же, по словам Скобелева, при последней встрече сказал ему: «Благодарите Бога, что нет у вас парламента: если он у вас будет, вы сотни лет проболтаете, не сделав ничего путного» .
Заключая рассказ об этой встрече, Аксакова добавляла: «Мне кажется, что в настоящее время в русской политике подготовляется нечто совершенно новое; вероятно, между Скобелевым и Игнатьевым заключен договор; они хотят привести к союзу между Францией и Россией против Германии. <…> Среди современного хаоса, где всё в состоянии смутном и неопределенном, сильная воля и страстное честолюбие, которые, мне кажется, соединяются у Скобелева, легко могут захватить бразды и направить средства России по своему усмотрению».
Метафора «захватить бразды» в этом контексте выглядит загадочно. Не менее загадочным представляется рассказ Аксакова о произошедшей годом ранее встрече в московском доме Игнатьева. В июле 1881 года Иван Сергеевич рассказывал Екатерине Федоровне Тютчевой: «Вечер я провел у Игнатьева вместе с Скобелевым. Оба обедали у Государя. Скобелев объявил мне, что в степи он все читал “Русь” и находился под ее влиянием, а теперь несколько поколебался относительно формы правления».
Формулировка «поколебался относительно формы правления» открывает поле для различных домыслов, однако не забудем, что такое откровенное заявление генерал сделал перед Аксаковым и Игнатьевым, которых легче всего было разочаровать мечтами о парламентской системе. Далее Аксаков продолжал: «Это и подало повод к разговору, причем Игнатьев удивил меня совершенно ясным и точным пониманием всей т. н. славянофильской теории, которую развивал и доказывал Скобелеву очень хорошо, оригинально и талантливо. Я указал обоим вперед на передовую мою статью, которая должна была на другой день в субботу появиться в “Руси”». В этой статье Аксаков, призывая к реформе земских учреждений, провозглашал: «…для России нет иного выхода, иного спасения как стать Россией земскою».
Однако вернемся в июль 1882 года. Спустя менее полугода после своей «парижской речи» Скобелев выехал из части в Москву (известно, что дорогою он читал стихи Алексея Хомякова и Фёдора Тютчева), остановился в гостинице и, сообщив Аксакову о своем приезде, договорился о встрече на следующий день.
Но они не встретились.
38-летний генерал неожиданно скончался: ночью, за ужином с тремя немецкими кокотками. Узнав о его смерти, Аксаков бросился в гостиницу и увидел его тело, уже наряженное в парадный мундир….
Немецкие газеты не скрывали радости от случившегося. И многие в России не могли поверить, что причина смерти Скобелева в какой-то неожиданной болезни. Это произошло слишком вовремя для его врагов. В ответ на вопросы Аксакова хорошо знакомый ему чиновник Министерства внутренних дел князь Николай Владимирович Шаховской писал ему, что специально встречался с руководителем московского охранного отделения Александром Скандраковым, проводившим расследование обстоятельств смерти генерала. Тот утверждал, что «не было ни одного факта, который бы указывал на отравление. Немок Скобелев знал более четырех лет, они его очень любили и были положительно убиты его смертью. <…> В теле тоже не найдено никаких признаков отравы. Смерть последовала от разрыва кровеносного сосуда в легком».
Поверил ли в это до конца Аксаков, — не известно. Самому ему оставалось жить менее четырех лет: в январе 1886 года Россию всколыхнуло известие о его неожиданной смерти. Прощание с Аксаковым собрало десятки тысяч москвичей и приехавших из других городов. И его похороны газеты сравнивали с проводами, устроенными Скобелеву. Но вот что через год после его кончины писал князь Владимир Петрович Мещерский. В марте 1887 года, обращаясь к Победоносцеву, он вспоминал события пятилетней давности: «Со дня на день Германия могла наброситься на Францию, раздавить ее. Но вдруг благодаря смелому шагу Скобелева сказалась впервые общность интересов Франции и России, неожиданно для всех и к ужасу Бисмарка. Ни Россия, ни Франция не были уже изолированы. Скобелев пал жертвою своих убеждений, и русские люди в этом не сомневаются. Пали еще многие, но дело было сделано».
…Спустя три с лишним года после этого письма Россия и Франция заключили военно-политический союз. Война с Германией отступила. Впрочем, отступила только на 23 года. В новой войне на стороне Германии и Австрии, как известно, оказались тысячи и тысячи славян.
