Рубрики
Статьи

Память о великом диктаторе

Каково отношение к Оливеру Кромвелю в современной Англии? Примерно такое же, как к Дантону во Франции, тоже удостоенному памятника в национальной столице. То есть несколько лучшее, чем отношение французов к другу-антиподу Дантона, Максимилиану Робеспьеру.

РI. Как нации преодолевают боль Гражданской войны, как хранят память о ней, о ее участниках и жертвах, о победителях и побежденных? Этот вопрос определит одну из тем наших публикаций в течение всего  нынешнего года, конец которого будет ознаменован 100-летним юбилеем исхода белых армий из их последнего оплота в европейской части России – врангелевского Крыма.

Хорошо известен только один пример попытки монументального проекта национального примирения – создание при диктаторе Франко мемориального комплекса Долины Павших для поминовения жертв Гражданской войны в Испании. Но, разумеется, и другие страны с опытом кровопролитной междоусобицы не могли каким-то образом не решать аналогичные проблемы – организации памяти о болезненных для национальной истории событиях. Мы попросили нашего постоянного автора, члена общественной редакции РI Станислава Смагина рассказать об английском опыте политики памяти. Оказалось, что память о Кромвеле в Англии не менее болезненна, чем память о Франко в Испании и Робеспьере во Франции. Тем не менее Англии удается до сих пор сохранять викторианское равновесие, когда-то на исходе позапрошлого века позволившее статуе Кромвеля оказаться рядом со зданием парламента, а расколотой нации удержать свое единство.

 

***

 

При обсуждении популярной темы национального примирения историки и публицисты чаще всего обращаются к примерам России, Испании и США, несколько реже в поле зрения попадает Латинская Америка и Восточная Европа. На обочине внимания при этом оказывается Англия с ее революцией и Гражданской войной середины XVII века. Кому-то может показаться нелогичным игнорирование при обсуждении этой проблемы столь важного для английской, да и мировой истории события.

Однако недоумение начинает рассеиваться, когда, погружаясь в тему, понимаешь проблематичность разговора об английской смуте в терминах национального примирения и вообще привычной нам политической терминологии.

 

Нация в британском понимании

Взять хотя бы сами определения «революция» и «гражданская война» – они отнюдь не самоочевидны. Известный отечественный исследователь английской истории и (в первую очередь, пожалуй) историографии в статье «Дискуссии о причинах Английской революции XVII века в современной британской историографии» рассказывает о наиболее характерных возражениях и сомнениях на сей счет: «Массовые движения XVI—XVII вв. Дж. Эллиот свел к чисто политическим конфликтам и борьбе за власть. Революционной ему виделась политика абсолютистского государства, а реакционным — сопротивление ей различных общественных слоев в ответ на фискальные требования и религиозную политику правительства… Революции раннего нового времени и революции конца XVIII— XIX вв. предлагалось понимать как типологически разные явления…По словам еще одного консервативного представителя социальной истории П. Ласлетта, революция — это понятие, появившееся в XIX в., а применительно к событиям XVII в. понятию социальной революции нет места в анализе того, что происходило в английской политической жизни раннего нового времени. Как пишет П. Ласлетт, «такого комплекса событий, как английская революция середины XVII века, вообще не существовало». Это полемически заостренное утверждение является также результатом влияния номиналистской познавательной традиции в неопозитивистском обличье, приверженность которой характерна для консервативных британских историков».

Аналогичным образом обстоит дело и непосредственно с национальным примирением. Для наличия национального примирения, нужно, чтобы во время конфликта, относительно которого предлагается примиряться, нация существовала хотя бы в самом зачаточном состояния и была субъектом данного конфликта. Сложно примиряться или не примиряться на материале раздробленности Руси и тогдашних княжеских междоусобиц, хотя наверняка есть энтузиасты-реконструкторы, которым это удается.

Так можно ли говорить об английской нации середины XVII века, за полтора века до Французской революции, считающейся уже неоспоримой точкой отсчета классического современного понимания нации и национализма? Многие историки при анализе английской революции (или не революции?) данное понятие используют. Собственно, и безотносительно к ней мнение об английской нации как одной из самых ранних в Европе встречается довольно часто.

Например, выдающийся британский историк Хью Сетон-Уотсон (кстати, россиевед и сын еще более выдающегося британского историка Роберта Уильяма Сетон-Уотсона, который, как всякий добропорядочный британец, был разведчиком) в своей книге «Нации и государства» включал англичан в число «старых», то есть подпадающих под интересующий нас период наций. Остальные – венгры, голландцы, датчане, кастильцы, поляки, португальцы, русские, французы, шведы и шотландцы (Сетон-Уотсоны были как раз шотландцами). Однако он же сам при этом говорил: «Я вынужден сделать вывод, что невозможно создать никакого “научного определения” нации, хотя это явление есть и будет».

То же самое с израильской исследовательницей Лией Гринфельд, которая считается входящей в плеяду классиков национализмоведения. В своей книге «Национализм. Пять путей к современности» она, в соответствии с названием, рассматривает пять типажей национализма, неотъемлемого спутника нации – английский, американский, немецкий, русский и французский. Зарождение английского и она относит к XVI веку, что опять же подпадает под наши хронологические условия. Но применение подхода с разными, извинимся за тавтологию, национальными типажами национализма, да еще в количестве минимум пяти, вновь несколько размывает проблему. Теоретически почти любой объект А можно причислить почти к любой категории Б, добавив уточнение, что он входит на правах специфического члена. Это, конечно, некорректное доведение до абсурда, но зыбкость анализа именно применительно к нашей теме все равно налицо. Кстати, госпожа Гринфельд считает английский и американский национализм идеальными, французский и немецкий приемлемыми, и только русский неприемлемым категорически, насквозь коллективистским, этническим и озлобленным. С темой это напрямую не связано, просто сочли нужным отметить.

Есть у автора и собственные мысли на сей счет. Суть их в том, что англичане не только в середине XVII века, но и много позже были расколоты по нескольким зримым и менее зримым линиям не только социального и религиозного характера, представляя собой единую нацию лишь на поверхностный взгляд. Эта тема затронута четыре года назад в статье о Гилберте Кийте Честертоне.

Английские низы и после Реформации очень долгое время сохраняли цельное консервативное мировоззрение, чуждое крайностей чуть задрапированного утилитарного секуляризма и библейского фундаментализма. (Справедливости ради, отметим, что подобное сочетание противоположностей характерно для протестантизма вообще, просто в англосаксонском случае оно имеет наиболее яркий характер). Основывалось это мировоззрение на тайном или неявном исповедании католицизма, крайности уравновешивающего.

Серьезным подспорьем для изучения описанной тенденции стала недавно вышедшая монография В.Н. Ерохина «Становление нации. Религиозно-политическая история Англии XVI — первой половины XVII в. в современной британской исторической науке», суммирующая все значимые наработки английских историков в сфере указанной в названии проблематики. Ерохин упоминает, например, католического епископа середины прошлого века Дэвида Мэтью, для которого «постреформационный английский католицизм был составной частью английской жизни, и он доходил до такой степени пристрастности, что считал основой английской культуры, „английскости“, не протестантизм, а католицизм».

Другие авторы, не имеющие столь явной конфессиональной ангажированности, более осторожны в оценках, но так или иначе признают важную роль католицизма в английской послереформационной жизни. Более того, они с известной сдержанностью, но все же признают, что наиболее заметным католическое влияние оставалось в регионах со скромным уровнем социально-экономического развития. В «Становлении нации» приводится еще один факт: костяком пуританской миграции в Северную Америку были люди, недовольные подобным двоеверием, считавшие, что даже англиканство – это плохо перелицованная версия католицизма, но не имевшие возможностей, прежде всего материальных, создать на родной земле социальную нишу для жизни, согласно убеждениям. Тем, самым, вырисовывается схема из трех субъектов, конформистского и утилитарного англиканского центра и двух флангов, пуританского и католического

Этот раскол накладывался на другой глубокий этносоциальный раскол между верхами и низами, вызванный норманнским вторжением и окончательно ко времени Реформации еще не преодоленный, а если брать глубинные пласты – в чем-то сохранившийся и до времен Честертона. Уместно вспомнить справедливое замечание Чаадаева: «Не английский народ дал себе свою конституцию, ее урвали норманнские бароны у своих норманнских королей».

Добавим, что и в ходе самой революции по мере ее радикализации и выхода на арену широких масс появилось восприятие ее как борьбы англосаксонских непривилегированных слоев против иноземной аристократии нормандского происхождения. В XVIII-XIX веках теория «нормандского ига», то ли все-таки преодоленного в результате Славной революции 1688 года, то ли не преодоленного вообще, окрепла и стала постоянным аргументом в общественно-политических дискуссиях. Под этим углом зрения о гражданской войне и, шире, социально-политических конфликтах той эпохи можно говорить как о национальном расколе…Но в смысле войны между двумя нациями, а не раскола внутри одной единой.

 

Уврачевание трагедии – монументы Кромвеля

 

Итак, чтобы избежать увязания в смысловой и терминологической трясине, предпочтем рассуждать о тех событиях и их последствиях как об исторической травме и ее уврачевании. То, что многолетняя кровавая борьба такого масштаба, уровня ожесточенности и с такими последствиями может быть названа исторической травмой, думаю, спорить сложнее. Во всяком случае, пищи для спора несколько меньше, чем с «нацией» и «революцией».

Рассмотреть динамику этого уврачевания/преодоления удобнее и логичнее всего на примере ключевой фигуры – Оливера Кромвеля.

Став пожизненным лордом протектором в 1653 году, в 1657-м, за год до смерти, Кромвель отказался принять от парламента корону, согласившись при этом сделать свою власть наследственной на смертном одре передать власть сыну Ричарду. Интересно, что в том же году на другом конце Европы умер Богдан Хмельницкий – тоже предводитель движения, имевшего сложную и смешанную социальную и этноконфессиональную мотивацию; и после его смерти тоже преемником стал сын, шестнадцатилетний Юрий. Историки не раз проводили параллели между Хмельницким и Кромвелем, а также поднимали вопрос возможных наметок их двусторонних контактов (впрочем, эти контакты до сих относятся к области полуапокрифов).

Практически синхронная же передача власти от военно-политических вождей их биологическим наследникам говорит о том, насколько привычным монархический принцип казался тогда для режимов любого изначального происхождения. Известно, что царь Алексей Михайлович, принявший в подданство Хмельницкого с Запорожским войском, ранее, сразу после казни в Англии свергнутого короля Карла, лишил британских торговцев привилегий в России и по сути разорвал отношения с Лондоном. В 1655 году, правда, он принял посланника Кромвеля Уильяма Придо, но переговоры закончились почти безрезультатно.

Итак, в 1658 году Кромвель умирает, и лордом-протектором становится его сын. Слабовольный и блеклый, через год Кромвель-младший в условиях нарастающего в стране хаоса отказывается от власти. Происходит реставрация полноценной монархии – на престол восходит Карл II, сын казненного Карла I. Новый монарх отправляет на виселицу и в темницу еще живых участников приговора отцу, но решает отомстить и тем, кто уже умер. Из могил извлекаются тела Кромвеля-старшего, его сподвижника генерала Айртона, горячо выступавшего за суд и смертный приговор Карлу I, и Джона Брэдшо, лорда-президента суда, вынесшего этот смертный приговор.

Спустя ровно двенадцать лет после казни короля, 30 января 1661 года, тела Айртона, Брэдшоу и Кромвеля были провезены по улицам Лондона к виселице, где они провисели несколько часов. Затем посмертно осужденных сняли, отрубили им головы и поместили на длинные шесты возле Вестминстерского дворца. Провисев там четверть века, голова Кромвеля слетела во время бури и попала к солдату дворцовой охраны, после чего через какое-то время начала долгие путешествия по частным и музейным коллекциям. Покой она обрела лишь в марте 1960 года в часовне одного из колледжей Кембриджа.

Любопытно, что «двойника» Кромвеля, Богдана Хмельницкого, ждала та же посмертная судьба. В 1664 году польский воевода Стефан велел выкопать его тело из могилы и выбросить на поругание.

Прах Кромвеля претерпел множество посмертных приключений, историческая память же о нем еще долго оставалась неизменной – темной и не слишком подверженной ревизии. В лучшем случае историки и хроникеры говорили о нем как о «храбром, но плохом и безжалостном человеке». Особых подвижек в ту или иную сторону не произошло и после Славной революции, которая, несмотря на бескровность и несравнимо меньший размах, выглядит для английской истории не менее (возможно, и более) значимым событием, чем предыдущая. Касаемо 1688 года хотя бы легче рассуждать о нации как относительно целостном субъекте перемен. В какой-то мере можно даже говорить о реализации на декларативном уровне доктрины «народного суверенитета».

Стивен Пинкус, профессор британской истории в Чикагском университете, пишет в своей книге «1688 год. Первая современная революция»: «Вильямиты [сторонники нового английского короля, голландского правителя Вильгельма Оранского] не стеснялись объявлять, что народ сверг Якова II и сделал Вильгельма III своим королем. Народная поддержка стала легитимным мерилом для политической законности».

Раз речь зашла о различиях и общих чертах между двумя английскими революциями, отметим еще один момент. Происходившее в 1640-1650-хх было связано с международными делами крепко, но косвенно. Славная же революция вплетена в международный контекст. По словам Пинкуса, «для Вильгельма, Людовика XIV и большинства на Британских островах революция 1688-1689 годов являлась частью европейской борьбы». Среди «мировых войн до официальных мировых войн» часто называют Северную, Семилетнюю, Тридцатилетнюю и наполеоновские войны. Иногда – войну за испанское наследство. Но крайне редко – войну за Пфальц в 1688-1697 года, она же война Аугсбургской лиги. Между тем она может считаться мировой не только по масштабу, но и по идеологическому обеспечению. Противники Франции и ее короля Людовика XIV, объединившиеся несмотря на существенные конфессиональные и иные противоречия, громогласно и постоянно говорили о то ли священной войне, то ли крестовом походе против удушающей европейской гегемонии. Людовик XIV, таким образом, выступал кем-то вроде предтечи Наполеона, Вильгельма II и Гитлера.

Но вернемся к Кромвелю, который еще долго воспринимался и описывался историками отрицательно. Значимый шаг на пути его реабилитации сделал ближе к середине XIX века историк, философ и писатель Томас Карлейль. Он, по меткому выражению Карла Маркса, «снял труп протектора с виселицы». В работах Карлейля 1840-х годов Кромвель предстает правителем суровым и жестоким, но соответствующим обстоятельствам времени и места. Эдаким революционным по политическому происхождению монархом, сумевшим преодолеть и железной рукой укротить революцию. Своеобразным Наполеоном до Наполеона, а в нашей системе координат – Сталиным до Сталина. Примерно в те же годы, но чуть позже существенно дополнил усилия Карлейля известный историк и политик Томас Маколей, наделавший много шума на Туманном Альбионе своей «Историей Англии». Труд был написан с либерально-буржуазных позиций вигов и отражал, а во многом и формировал соответствующее виговское прочтение национальных исторических процессов.

памятник Кромвелю в Манчестере

Постепенно, очень робко, началась и монументальная мемориализация лорда-протектора. В 1875-м году ему был установлен памятник в Манчестере. Королева Виктория, пусть она и представляла другую династию, чем та, что пострадала от Кромвеля, была возмущена. Через какое-то время, собравшись поучаствовать в открытии новой манчестерской ратуши, она потребовала, чтобы к ее приезду памятник был демонтирован. Манчестерские власти не приняли ультиматум, королева не приехала, а памятник устоял. Спустя столетие, правда, его перенесли на другое место.

памятник Кромвелю в Вестминстере

Спустя два десятилетия настал черед Лондона. Идея увековечить Кромвеля возле Вестминстерского дворца вызвала яростные споры на всех уровнях, от общества до палаты общин. Палата общин в итоге сначала дала на это согласие, но затем отменила свое решение. Сказать точнее, она не то, чтобы запретила установку, но отказалась выделять на нее деньги. Вроде можно было бы поставить точку, но деньги нашлись – их на условиях отсутствия большой огласки пожертвовал лорд Розбери, премьер-министр в 1894-1895 гг. Памятник открыли осенью 1899 года.

Уинстон Черчилль, будучи в 1911-1915 годах «первым лордом адмиралтейства», сиречь военно-морским министром, хотел назвать в честь Кромвеля корабль, но король Георг VI запретил это делать, опасаясь недовольства ирландцев.

памятник Кромвелю в Вестминстере

Ирландцы были основной оппозицией увековечивания покойного диктатора и во время эпопеи с вестминстерским памятником. Все дело было в безжалостности на грани геноцида, с которой кромвелевская армия на рубеже 1640-х и 1650-х наводила порядок на «изумрудном острове». Протектор и здесь оказался похож на Хмельницкого, бойцы которого во время своих походов устраивали еврейские погромы, обеспечив славному гетману в глазах евреев почти гитлеровскую репутацию.

Напрашивается и еще одна параллель. В английской гражданской войне, помимо непростых этносоциальных разломов внутри самого английского народа, на общую картину наложились конфликты с шотландцами и ирландцами. Это делает ее похожей на нашу гражданскую войну. Однако параллель, которая кому-то покажется уместной, между отношением ирландцев к памяти и памятникам Кромвеля и отношением на современной Украине к памяти и памятникам Ленина, при более тщательном рассмотрении выглядит совсем не убедительной. Кромвель реально был палачом Ирландии, Ленин же был палачом и врагом Украины только в головах ее отдельных современных национально-озабоченных жителей. Куда правильнее назвать его одним из ключевых благодетелей украинской государственности, подарившим УССР изрядное количество совершенно великоросских земель.

памятник Кромвелю в Сент-Айвс

Но вернемся к Кромвелю. в XX веке было еще несколько мемориальных актов, обращенных к памяти протектора. Во время Второй мировой в его честь был назван танк, сразу после окончания войны – миноносец, почти тут же получивший другое имя. В 1951 году его именем назвали один из типов английских паровозов. В разные годы появились и новые памятники – в городе Уоррингтоне и городке Сент-Айвсе; в Сент-Айвсе, где Кромвель прожил несколько лет, статуя Кромвеля появилась вскоре после вестминстерского памятника.

Кстати, с Вестминстером связан еще один занятный эпизод. В 1956 году на стене церкви святой Маргариты, находящейся напротив памятника, был установлен бюст Карла I. Нужно сказать, что бронзовый Кромвель изображен слегка склонившим голову и потупившим взор. Поэтому мистификаторы либо те, кто не знает очередности увековечивания убийцы и убитого, говорят, что первый стыдится посмотреть в глаза второму.

Каково отношение к протектору в современной Англии?

памятник Кромвелю в Уоррингтоне

Вероятно, примерно такое же, как к Дантону во Франции, тоже удостоенному памятника в национальной столице. То есть несколько лучшее, чем отношение французов к другу-антиподу Дантона, Максимилиану Робеспьеру. В честь Неподкупного в Париже есть несколько мемориальных досок, но статуя – только в Пантеоне, топонимические посвящения – только в пригородах. Неоднократные попытки назвать его именем непосредственно парижскую улицу и установить памятник на открытом столичном пространстве к успеху не привели, площадь Робеспьера появилась на карте Парижа сразу после Второй мировой, на пике успеха левых сил, но просуществовала под таким названием недолго.

В чем-то сравнимо это отношение и с российским восприятием Сталина. С той существенной разницей, что памятник генералиссимусу не стоит в центре столицы (памятники, бюсты, мемориальные доски есть, но в основном в небольших населенных пунктах, уютных углах и на частных территориях), но его личность и деяния остаются предметом жарких споров. Кромвель, напротив, давно обсуждается в основном историками, а не политиками, журналистами и широкими массами граждан, в практически каждодневном режиме такое обсуждение уж точно не идет.

Конечно, иногда сугубо исторические дискуссии приобретают общественное звучание. В 2018 году разгорелся спор вокруг возможного сноса вестминстерского памятника – один из историков тогда сравнил Кромвеля с талибами. Ранее, в середине 2000-х, предложение о демонтаж поступило от группы депутатов, но не получило развития, памятник не только не снесли, но в 2008 году еще и отреставрировали.

Смешанное отношение к протектору и в массовой культуре. Фильм «Кромвель» с Ричардом Харрисом в главной роли, вышедший ровно полвека назад, показывал заглавного героя в основном с положительной стороны, советская кинокритика даже выразила неудовольствие тем, что экранный Кромвель слишком цивилизован и буржуазен. В ленте «Убить короля» 2003 года Кромвель в исполнении Тима Рота, напротив, это опьяненный властью тиран, идущий по трупам, в том числе и королевскому; впрочем, и сам король выглядит персонажем противоречивым. Что же касается мнения самих масс, то в 2002 году телерадиокомпанией BBC был представлен проект «Сто величайших британцев», включавший соответствующий опрос жителей страны. Кромвель оказался в первой десятке вместе с Шекспиром, Дарвином, Ньютоном, Нельсоном, Ленноном. В десятку он попал и при проведении этого опроса в других странах.

Наверное, это не самая худшая посмертная судьба для жесткого и деспотичного диктатора-модернизатора, ради достижения поставленных целей часто пренебрегавшего даже не самыми высокими стандартами гуманности своей эпохи. В этой тяжелой и проблемной, но в целом удачной, почти образцовой имплантации Кромвеля в мемориально-историографический организм можно увидеть черты завидного умения, помогшего Британии стать одним из самых успешных игроков в мировой истории. Речь – о ее способности извлекать в пользу из многочисленных расколов и разломов, отмеченных нами в этом материале, получать выгоды из проблем из противоречий.

Взять хотя бы фантастически успешную колониальную экспансию, которой способствовал резкий рост населения на не слишком большом острове, причем населения часто социально или религиозно неустроенного. Впрочем, это не только английское know how – Российская империя расширялась схожим образом.

Однако субъективные факторы, вроде английских социально-гуманитарных технологий, подкреплены еще более важным объективным фактором – временем. От смерти Кромвеля до начала его заметной глазу реабилитации – почти двести лет. До первого памятника ему – двести с лишним. До первого памятника в столице – двести сорок. И каждый этап, несмотря на солидные сроки, отягощался спорами и ссорами высокого накала.

 

Под анестезией времени

 

Время лечит не только в банальном психологическом плане. Время еще и с каждым годом, десятилетием и тем более столетием все сильнее погружает события и деятелей в единое течение истории (в каком-то смысле можно сказать – топит в этом течении). Появляется возможность эти события и этих деятелей сопоставить и связать с тем, что было позже, да и связь с тем, что было раньше, до них, начинает видеться яснее.

При всем значении личности в истории, даже такой внушительной как Кромвель и еще внушительнее, личность может менять историю, но действует она все равно в ней, а не извне. Кромвель – личность чрезвычайно важная и многое изменившая в истории своей страны, а отчасти и Европы. Но история эта не с него началась и на нем, пусть и изменив свой ход, не закончилась. 350-370 лет – подходящий срок, чтобы спокойно оценить, хорошо ли, что такой человек был, и если да, то в какой мере.

Наш 1917-й, колоссально повлиявший на Россию и весь мир, возник не на ровном месте. Ему предшествовали никоновский церковный раскол, петровская вестернизация, реформы Александра II и Столыпина, Серебряный век в культуре и еще много чего. Но даже это, видя всю цепочку, мы зачастую понять и обдумать не в состоянии. Что уж говорить о том, что было после. Этому «послесемнадцатого» мы можем дать лишь весьма приблизительную и промежуточную оценку, с полным осознанием всей ее промежуточности, как в шутке «советские актеры с каждым годом играют все лучше и лучше».

Крепкому и содержащему множество ингредиентов напитку «Русский XX век» еще предстоит окончательно отстояться, чтобы утратить мутность и горечь. А нам – дождаться (или поручить дождаться потомкам) формирования всей линейки, чтобы сравнить итоговый набор напитков меж собой и понять замысел создателя. Хочется верить, что будет, кому понимать, а линейка внезапно не оборвется.

P.S. Закончив статью, я решил показать ее своему другу и однокласснику Владиславу Коновалову, уже двадцать лет живущему в Лондоне. Человек с приличным интеллектуальным и гуманитарным багажом, не профессиональный историк, но погруженный в английскую повседневность и бытовое воспроизводство исторической памяти – достойная кандидатура на роль рецензента. Вот что он ответил по прочтению.

Мое “личное” знакомство с Кромвелем произошло ровно в тот год, как я уехал – в уже, увы, очень далеком 2000-м году. Мой первый год на острове я провел в колледже в Кембридже, а это всего полчаса езды от Хантингтона, где, как ты знаешь, родился наш герой и где находится музей его имени. Что меня больше всего поразило тогда – так это было то, что когда я спрашивал английских сверстников на своем еще тогда ломаном английском, что же это была за фигура, то помимо “исторической личности” и пары фактов о том, как сложилась его судьба уже после смерти (провисевшая 20 лет на шесте голова), я больше ничего конкретного не услышал. Меня это немного поразило, так как я думал, что его должны изучать в школьной программе довольно детально, и их познания о нем должны быть если не сопоставимы с нашими о Ленине (хотя, как показала книга Данилкина о Ленине, оказалось, что я о нем тоже практически ничего не знал), то хотя бы менее поверхностными. Но в лондонской картографии, Кромвель – что наш Ленин. В Лондоне на ул. Кромвеля (считай, на ул. Ленина) расположены целых три из главных музеев страны!:)

Если перейти к моим наблюдениям как обывателя, то я прекрасно помню тот опрос BBC 18-летней давности, который ты упомянул в своей статье. Фигура Кромвеля действительно исторически важная и выдающаяся в массовом восприятии англичан. Не могу сказать, что за последние 20 лет в беседах с англичанами его имя всплывало часто (например, в сравнении с Черчиллем), но мне запомнилось одно обсуждение, как раз вызванное этим BBC-ным опросом. Суть его сводилась с тому, что в умах англичан особой строкой на первом плане идут супердраматические события/войны с Шотландией и Ирландией середины 17 века, в то время как идея протектората Кромвеля по большому счету не была удостоена должного внимания на протяжении долгого периода времени, так как ее считали всего лишь пуританской “прелюдией” к восстановлению монархии.

С тех пор я слышал несколько раз от англичан про значимость 50-х годов 17 века для национального сознания и исторической “ткани” нации – не в последнюю очередь благодаря тому, что именно в этот период произошла важная трансформация колониализма от модели по большому счету “частного бизнеса” к официальному направлению Британской политики. Насколько я понимаю, у Кромвеля были определенные “высокие” идеи о Богом направляемой империи, в которой должны господствовать общегражданские и религиозные свободы, но которым так и не было суждено реализоваться.

А еще из собственных наблюдений – даже в сегодняшние дни, путешествуя по Ирландии и Шотландии (особенно по ее самым удаленным уголкам), отчетливо чувствуется историческая обида и не особая приязнь по отношению к англичанам в целом и к Кромвелю в частности – в конце концов, его армия очень жестко сокрушила силы сопротивления (я где-то читал еще, что в историческую память ирландцев еще вошли невоенные эпизоды зверств армии Кромвеля – например, как его солдаты устраивали кошачьи бои ради забавы).

Еще забавно, что имя Кромвеля недавно всплыло в рамках “карантинных” советов психологов, как не сойти с ума (из разряда “надо отвлекать себя тяжелым трудом, а не бездельничать” и как это сделать, если вас уволили).

______

Наш проект осуществляется на общественных началах и нуждается в помощи наших читателей. Будем благодарны за помощь проекту:

Номер банковской карты – 4817760155791159 (Сбербанк)

Реквизиты банковской карты:

— счет 40817810540012455516

— БИК 044525225

Счет для перевода по системе Paypal — russkayaidea@gmail.com

Яндекс-кошелек — 410015350990956

Автор: Станислав Смагин

Журналист, публицист, критик, политолог, исследователь российско-германских отношений, главный редактор ИА "Новороссия"

Добавить комментарий