От переводчика: За три месяца до прихода Гитлера к власти Освальд Шпенглер собрал семь своих политических сочинений 20-х годов и издал в Мюнхене в виде сборника «Политические сочинения». К настоящему моменту все работы, входившие в данный сборник, уже доступны русскому читателю: «Пруссачество и социализм» и «Воссоздание Германского Рейха» выходили отдельными книгами в 2002 и 2015 годах; «Двойной лик России и немецкие восточные проблемы» и «Новые формы мировой политики» издавались в «Политических произведениях» 2009 года. Остальные статьи («Политические обязанности немецкой молодёжи», «Состояние экономики и налоговой политики с 1750 года», «Сегодняшние отношения между мировой экономикой и мировой политикой») в самое последнее время были опубликованы в формате электронных книг в соответствующих Интернет-магазинах.
Однако, согласно авторскому замыслу, все семь произведений должны были находиться под одной обложкой и восприниматься читателем как единое целое. С этой целью Шпенглер написал предисловие к сборнику «Политические сочинения». Вниманию читателей впервые представляется перевод этого программного предисловия на русский язык.
***
Представленные здесь семь работ содержат то, что я имел сказать немцам, прежде всего, их политическим и экономическим руководителям, в 1919 – 1926 годах об их собственном положении и о положении мира, об их задачах и возможном или точном будущем. Это были годы, когда, после низшей точки позора, несчастья и бесчестного поведения национальное сознание началось и развилось в движение, которое, наконец, стало силой, весьма примечательной не только внутри страны, но и из-за рубежа.
Оба сочинения «Пруссачество и социализм» и «Воссоздание Германского Рейха», равно как и вюрцбургский доклад, немедленно проникли в широкую публику. Четыре остальные доклада стали известны по выдержкам в прессе, три из них также были распространены отдельными оттисками в кругах, для которых они были предназначены. Их все без исключения много читали, много поносили и, насколько я вижу, они достигли малого практического эффекта.
Вопреки этому или как раз из-за этого, но сегодня они никоим образом не устарели. Они указывают на большие проблемы, которые угрожающе стоят нагроможденными с тех времен и которые сегодня никто не осознает, не говоря уже о том, чтобы понять их во всей их тяжести или даже решить их, как никто до сих пор не делал, не хотел, не осмеливался: факт непрерывно прогрессирующего империализма, факт классовой борьбы, поднимающегося цезаризма, наступающей экономической катастрофы. Я не ошибся ни в одном существенном пункте, что могу сказать без обиняков. Читатель сегодня волен убедиться в этом сам. Я не дал никакой общей туманной теории, никакого идеологического образа желаемого, от которых дилетанты могли бы впасть в экстаз, никакой «оптимистической» программы, которая изящно игнорирует и отодвигает в сторону проблему, но лишь картину фактов и более ничего. Это было тяжело, неумолимо, жестоко, но теперь это зависит только от того, справедливо это или нет. Поскольку это так, то поднялся крик о пессимизме: я установил факты, для которых иным недоставало мужество, а, может быть, и честности. Что они очень серьезны – это наша судьба, а не мой способ рассматривать их.
Я видел это давно. В 1911 году, когда с Марокканским кризисом и итальянской атакой на Триполи уже началась, в собственном смысле, мировая война, в которой обе стороны ясно обозначились, у меня был план собрать воедино мои размышления о Германии под заголовком «Консервативное и либеральное»[1]. Меня приводила в ужас глупость нашей политики, которая спокойно воспринимала произошедшее окружение Германии, слепота всех кругов, которые не верили ни в какую войну, которая в действительности уже началась, преступный и самоубийственный оптимизм, который после нашего взлета с 1870 году кичился нашей мнимой, а в действительности давно утраченной позицией силы, нашим кажущимся богатством, лежавшим только на витрине, и отвергал любую мысль о том, что может произойти нечто фундаментально иное. А за этим я видел неизбежную революцию, которую ясно предвидели как Меттерних[2], так и Бисмарк, которая должна была прийти – и не только над Германией, независимо от того, вернулись ли бы мы домой как победители или как побежденные. Сегодня я осмеливаюсь высказать мнение, что такой исход войны со своими последствиями для всего мира и такая революция для нас была самой умеренной формой, чтобы вынести необходимое, и что она пойдет дальше по пути нашей тяжелой судьбы. Было бы страшно, если бы после быстрой победы царистская Россия, Франция, Англия, Италия, славянские народы распавшейся Австрии приготовились ко второй войне, а на их глазах разразилась бы революция между победоносной, несговорчивой, консервативной силой и массами, приобретшими опыт в войне и вернувшимися домой как победители.
Итак, мы пережили самую глупую и трусливую, бесчестную и безыдейную революцию в мировой истории. Из отвращения и горечи о ней летом 1919 года появилось «Пруссачество и социализм» со знаменитым описанием этой революции на ее пике, которое вызвало крики ярости и которое мне никогда не простили. С этой книги берет исток национальное движение. Я обрисовал глубокую этическую противоположность между английским и прусским восприятием жизни: там на острове не государство, а лишь общество частных людей, делающих бизнес, здесь не граница с Востоком, с «Азией» – государство в самом строгом и требовательном смысле, выросшее из традиции рыцарских орденов, требовавшее колонизации; там вместо авторитета государства – парламентаризм частных групп, здесь вместо экономического либерализма – дисциплинирование экономики политическим авторитетом. Государство и партия суть противоположности. Партия и авторитет – тоже.
И я показал, что Маркс с его теорией принадлежал Англии, что его концепция классовой борьбы предполагает концепцию труда как товара, не как призвания, не как содержания жизни; как товара, которым человек торгует и повышает на него цену согласно принципам манчестерского учения. Марксизм – это вариант манчестерства, капитализм низшего класса, насквозь враждебный государству и англо-материалистический. Что «социализм» есть этос, а не экономический принцип, этого до сих пор не понимали в тех национальных кругах, которые подхватили этот лозунг. Идиоты всё еще пытаются проповедовать «национальный» коммунизм. Социализм, как я его понимаю, предполагает частное хозяйство с его древнегерманской радостью в силе и добыче.
И, наконец, я показал, что величайшая победа, которую Маркс одержал над своими противниками, заключается во всеобщем принятии понятия работодателя и работополучателя, в которых содержится обвинение, что работает только один, а второй – нет, и что второй живет за счет труда первого. Однако к государству, где работает каждый, такая этическая противоположность ее молчаливому презрению к труду не относится: из сущности технического развития я отчеканил выражения «труд руководителя» и «исполнительский труд», и не я виноват, если другие не были достаточно умны, чтобы присвоить их. Но высота, существование (Dasein) национальной экономики, самое существование руководящих лиц, зависит от качества труда руководителя – и в их уничтожении из непонимания, из ненависти, из зависти сегодня возникает большая опасность, угрожающая экономике целого мира.
Доклад о русскости датируется 1922 годом. Спустя два месяца после доклада Мальцаном был заключен договор в Рапалло[3], вопреки воли и к ужасу рейхсканцлера и министра иностранных дел, которые как раз были в Генуе заняты тем, чтобы еще раз «объясниться» с английскими и французскими министрами. Это было первое самостоятельное действие немецкой внешней политики за годы. Русскость была тогда, является сейчас и в будущем в любом смысле ближайшей проблемой для нас, но я не вижу, чтобы кто-либо другой до настоящего времени понял ее изнутри. Мы больше не ведущее государство «Срединной Европы», но пограничное государство против «Азии». Данная перемена нашего политико-географического положения таит в себе большие возможности, но она заставляет нас взглянуть пристальнее, чем это сегодня обычно, а не по простой формуле: за или против большевизма. В 1922 году большевизм был идентичен с Лениным. Со Сталиным произошло решающее изменение. Но освободится ли постепенно эта чудовищная масса народа от духовной болезни западноевропейского коммунизма с помощью нового властителя или её освободит крестьянство через религиозное пробуждение? Вот вопрос на сегодня и завтра.
В следующей статье о новых формах мировой политики я старался развить мысли, что превосходство Франции – а это было время оккупации Рура и плана Дауэса – была лишь искусственной и возможной на недолгий срок: не новая мысль, не конструктивная цель, а только выражение старческой народности, на которую вопреки заслугам и ожиданию свалился громадный успех, которая в обозримом времени основательно придет к концу. Ее зенит уже позади: вторжение в Рур. Более того, я показал перемещение власти от «европейского концерта великих держав» в отдаленные области всего мира, исчезновение преимущества белых народов и, прежде всего, фундаментальное изменение формы и факта «управления»: речь идет не просто о замене верховной власти частными интересами партий, но, прежде всего, о воплощении данного факта и мировой войны на форму стоящих войск, которые свергли систему. Я считаю ее отжившей, с тех пор как через вторжение партийной политики в нее авторитет над этими вооруженными массами был поставлен под вопрос, и вижу в будущем возникновение еще меньших добровольческих войск, которые без убеждений ставят себя на службу некоему вождю. Одновременно, по моему мнению, значение военного флота и вместе с тем ранговое положение Англии фундаментально изменяется и уменьшается. Великие силовые линии над континентами выдвигаются на передний план. С другой стороны, переходная форма партийного господства в парламентах как мгновенный способ править без авторитета, моментально приходит к концу, где ни одна партия больше не уважает данную форму, поскольку она работает им в ущерб и принимает во внимание иные средства. Вместе с этим на горизонте появляется последняя форма цивилизованной власти, цезаризм. Ее предшествующая форма сегодня обозначается как диктатура.
26 февраля 1924 года я прочитал вюрцбургским студентам лекцию о политических обязанностях немецкой молодежи. Это был день, в который начался процесс о государственной измене против зачинщиков гитлеровского путча в Мюнхене. Что я говорил там, относится и к сегодняшнему дню с не уменьшившейся силой.
«Молодое поколение» не поняло этого. Это вопрос, можно ли вообще в данном возрасте понять это, но я надеялся на это и все еще надеюсь сегодня. «Молодой» в этом смысле значит – не по годам, а по способности суждения и радости от ответственности. Кто не обладает обеими, всегда слишком молод для политики. Но я снова увидел великий порок молодой Германии в полном расцвете, как и после 1815 года: склонность не видеть и хотеть овладеть трезвой действительностью, а маскировать её идеальными мечтами, романтикой, партийным театром со знаменами, процессиями и униформой и фальсифицировать твердые факты теориями и программами. Воодушевление – опасное приданое на политических путях. Следопыт [скаут] должен быть героем, а не героическим тенором. Дела на корабле идут скверно, если команда в бурю пьяна. Политика – противоположность романтике, очень прозаическая, трезвая и суровая. Молодежь должна учиться постигать и уважать искусство государственных людей, его объекты, средства и методы, жесткое, изящное, холодное искусство перехитрить противника не аргументами, а превосходящими действиями.
Но я обнаружил пренебрежение экономическими реалиями, которое сегодня является главной проблемой большой политики и которое нельзя излечить идеологией. И поэтому я показал, что решающую перемену в экономике XIX века повлекло за собой, с одной стороны, господство угля, которое осуществило массово питание и совершенно изменило народность, общественные слои и политический статус ведущих наций; с другой стороны, [ее повлекло за собой] возникновение движущегося, бездомного финансового капитала вследствие господства акций над работающими предприятиями. Эта спекулятивная форма собственности, не строящаяся, а лишь паразитирующая на экономическом теле нации, бьет не только по «рабочему», а также по труду руководителя, но и по промышленности, крестьянству, вообще по государству. Объявлять войну работодателю наравне с биржевиком – это ребячество. Здесь находится идеология людей незначительной ценности, которым не нравится вся экономика, потому что они не доросли до нее. Мечтать и набрасывать программы удобнее, но следствием этого является бессодержательная и беспроблемная жизнь за счет партийного жалованья. И наконец здесь встает – тогда, как и сейчас – этическое требование воспитывать себя как пригодную дружину для будущих вождей. Сегодня я не вижу ни одного. Но это нечто иное, чем хотеть участвовать в разговоре. Когда команда хочет поучать генерала, войско прекратило существование.
В «Воссоздании Германского Рейха» я подвел сумму того, что я считал задачами будущих государственных людей. Государственных людей, а не партийных фюреров и мечтателей о Третьем Рейхе. Прежде всего, отстроить государство, эту прусскую противоположность англо-парламентскому выражению островного национального характера, государство, которое основывается на авторитете и на нравственном типе слуги государства в смысле Фридриха Великого, которое сегодня само утрачено как понятие. Тогда воспитание, ныне пребывающее в совершеннейшем упадке, должно стать воспитанием для такого государства, а не далекого от жизни гуманизма. Право, которое я определил как результат обязанностей [по отношению] к государству и нации: новая основополагающая мысль будущего правотворчества, требующая очень глубоких раздумий и, как я верю, достойная великого народа. И, наконец, я показал, насколько марксизм, либерализм, демократия, все не-немецкие идеалы были умышленно испорчены этим.
Сюда относится то, что я сказал о налоговом большевизме, который в его совершенно ужасающей опасности не осознается даже сегодня, потому что одно правительство за другим живет припасенными продуктами и перекладывает решение проблемы на будущее. Понимает ли сегодня кто-нибудь, что такое «налог» и что готовы разрушить бессмысленные методы? Сюда относится разрушение ведущих слоев не только немецкого народа путем сухого большевизма в образе налогов, которые продиктовала зависть подчиненных классов; инфляция как конфискационный налог на унаследованную, сбереженную, заработанную собственность, которая предполагалась условием для будущих успехов экономической и культурной природы; экспроприация домашней собственности, произошедшей из сбережений среднего класса, путем понижения ренты, коротко говоря – коммунизм через налоговую квитанцию, который тогда, как и сейчас, делает любое правительство преступником, ибо оно не находит мужества продумывать факты до конца и выводить из них следствия.
И наконец: «Сегодняшнее отношение между экономикой и политикой». Это было сказано прежде всего для тех, кто сегодня держит судьбу экономики в своих руках и живут день за днем вместо того, чтобы осознать трудность своей задачи. Нужно сказать снова и снова: в жизни народов политика безусловно является первой, а экономика – второй. Здоровая экономика не может существовать в стране без сильного внешнеполитического руководства. Когда это отношение перевернуто, это свидетельствует о болезни народного тела. Сегодня это случай по всему миру, но последствия открыто лежат у нас перед глазами. Целая опасность, которую тогда – в миг, когда плоский оптимизм, как и ныне, воображал, что «всё идет дальше вперед»а – никто не хотел видеть и которую сегодня каждый видит, но не постигает и не хочет постигать, лежит в том, что мы готовимся к экономической катастрофе, которая до основания преобразует общие формы последнего столетия и которую должно измерять не месяцами, а десятилетиями. Нарисованная здесь картина взаимосвязи между новыми формами и положением большой политики и стремительно изменяющимися формами экономики сегодня является столь же подходящей, как и тогда. Вещи прогрессировали дальше, но их понимание осталось на прежней точке.
Вот что я говорил и писал в эти годы, не только ради момента, но и ради будущего. Я вижу острее других, потому что мыслю независимо, будучи свободным от партий, направлений и интересов. Я предвидел вещи, как они развивались органично, судьбоносно, и как они будут развиваться дальше. Я предвижу и еще больше, но я чувствую себя еще более одиноким, чем всегда, не только как почти среди слепых, но как среди людей, чьи глаза закрыты, чтобы не видеть обвала дома, пока они управляются с ним своими молоточками. Но я повторяю вновь и вновь, что я описал исключительно факты, для людей, могущих мыслить и действовать как государственные деятели, а не для романтиков. Захотят ли, наконец, слышать, а не только читать? Я жду этого.
Мюнхен, октябрь 1932 г.
Перевод с немецкого языка М.В. Медоварова
[1] Закат Европы. Т. I. С. 62 сл. Из этих размышлений тогда возникла моя историко-философская работа. «Закат Европы» будет цитироваться по новому изданию с 1924 г. (том I – 65-е, том II – 42-е издание и последующие).
[2] Он писал Кюбеку (с. 138), что Пруссия, если она распустит Германскую конфедерацию, для этого нуждается в союзе с демократией. «Часть немецких областей войдет в Пруссию; тогда Пруссии будет предопределено войти в Германскую Республику».
[3] 16 апреля.
