Орда vs Ordnung: евразийцы и О. Шпенглер в контексте дискуссий о России и Германии в 1920–1930-х годах

Русская Idea публикует статью Алексея Панченко из сборника «Тетради по консерватизму» № 4 за 2020 год, посвященного Освальду Шпенглеру. Материал рассматривает евразийский акцент взглядов Шпенглера, отход от европоцентризма в изучении культур, а также выделение Запада и России-Европы как равноуровневых субъектов.  

 

Выход в свет первого тома сочинения немецкого культуролога Освальда Шпенглера «Закат Европы» в 1918 году, наложившийся на гибель двух великих империй – Российской и Германской, стал отправной точкой для новой волны обсуждения вопроса о существовании множества цивилизаций, принципиально отличающихся друг от друга. И если в странах Запада к тому времени уже существовало довольно устойчивое представление о том, что цивилизация присуща на данный момент только европейцам и имеет локальные национальные особенности, то для многих представителей российского образованного общества, несмотря на то, что с момента выхода труда Николая Яковлевича Данилевского «Россия и Европа»,

где были заложены основы цивилизационного подхода, прошло уже пятьдесят лет, книга Шпенглера оказалась в значительной мере откровением. Хотя идея о существовании особого пути России к тому времени была широко известна, но этот путь многим виделся в том же направлении, что и для европейских стран, а сама Россия воспринималась как безусловно европейская держава (хотя и в значительной мере отсталая). В результате последовала практически одновременная реакция на «Закат Европы» со стороны представителей различных лагерей российской общественной мысли. При этом последующие сочинения Освальда Шпенглера (в том числе второй том «Заката Европы») оказались во многом проигнорированы, несмотря на то, что в них Россия упоминалась чаще. В числе эпигонов Шпенглера часто называют представителей евразийства – идейного течения в среде русской эмиграции, возникшего в 1920–1921 годах и просуществовавшего в том или ином виде до начала Второй мировой войны^[1]. Однако при этом игнорируется ярко выраженная антиевропейская направленность евразийства, в силу чего нельзя рассматривать его только как подражание. В рамках данной статьи предпринята попытка охарактеризовать взгляды Освальда Шпенглера и евразийцев на противостояние России и Европы (в частности – Германии) как различных цивилизаций.

К началу XX века Германия оказалась в ситуации, схожей с той, что сложилась в Российской империи в пореформенную эпоху. После создания национального государства (в том числе и включения в его состав Эльзаса и Лотарингии) и не слишком удачных попыток строительства колониальной империи возникла необходимость осмысления места Германии в мире и создания новой идеи, которая должна была сменить мысль о «собирании немцев в одной стране». Это затруднялось тем, что «цивилизация» как национальная идея европейских стран уже была «приватизирована» французами (Франсуа Гизо) и англи­чанами (Генри Боккль), а значит требовался какой-то альтернативный вариант. Стремительное развитие германской промышленности и последовавшая за этим урбанизация кардинально изменили не только социальную структуру, но и взгляды на место Германии в мировой геополитической системе. По словам немецкого историка Иммануэля Гайсса, объединение Германии «буквально в одночасье обеспечило новому государству потенциальную гегемонию [в Европе]» [цит. по: 19, с. 76]. Это стало предпосылкой для формирования двух идей – Германии как «Срединной Европы» (Mitteleuropa) и, поскольку другие европейские державы выступали в качестве конкурентов, идеи «жизненного пространства» (Lebensraum). Как считает И.В. Яковюк: «концепция Срединной Европы на самом деле являлась реакцией на панславянские проекты и была призвана не допустить распространения влияния Российской империи на народы Восточной и Южной Европы» [26, с. 133]. Однако тут скорее попытка экстраполяция реального противостояния СССР и Германии 1930-х годов на ситуацию рубежа XIX–XX веков, когда Россия не была ни конкурентом, ни соперником Германии. В то время гораздо более актуальной идеей для немецких промышленных и политических кругов было создание общеевропейского таможенного союза, на основе которого, возможно, выстроится и союз политический (по аналогии с тем, как из Германского таможенного союза в дальнейшем выросла объединенная Германия).

Следует отметить, что концепция «Срединной Европы» зародилась в Германии еще в первой половине XIX века и претерпела значительные изменения – от идеи объединения всех немцев (включая австрийцев) в одно государство до предложений по созданию более обширного единого политико-экономического пространства, способного конкурировать с Великобританией, США и Российской империей [1].

К началу XX века у немецкого политического и общественного деятеля Фридриха Науманна прозвучали мысли о формиро­вании вокруг Германии новой общности – «среднеевропейцев», которых объединяет социокультурный ландшафт, хозяйственная структура и особая трудовая этика [26, с. 136]. При этом четких географических границ у этого региона принципиально не называлось, что в перспективе могло привести к распространению его на всю Европу. Здесь уже заметны попытка перехода к идее того, что Германия – это не просто середина, но сердце Европы, фактически – Европа в миниатюре. Однако вплоть до начала Первой мировой войны эти рассуждения не выходили за пределы узкого круга интеллектуалов.

На рубеже XIX–XX веков под эти идеи была подведена методологическая база в виде концепции «жизненного пространства», созданной географом и этнографом Фридрихом Ратцелем. Развивая органицистские идеи о государстве как живом организме, он указал, что «наряду с духовной связью, члены народа и государства объединяются еще связью материальной, на которую – как это ни странно – в спорах, возможно ли считать государство организмом, обращалось очень мало внимания; это их связь – с почвой» [9, с. 9]. Соответственно, любое государство стремится максимально «укорениться», привязать себя к почве. И здесь очень важно соблюдение соразмерности – рост населения должен сопровождаться ростом территории и наоборот. При этом отсутствие в ряде случаев естественных границ (как это происходит у Германии), особенно при резком росте численности населения, дополнительно стимулирует государство к расширению своей территории.

Наконец, в это же время происходит бурное развитие немецкой этнологии, которая, начав с «теории развития», близкой к эволюционизму, пришла к созданию нового методологического подхода – диффузионизма, корни которого были заложены тем же Ратцелем. В отличие от эволюционной идеи, согласно которой все человечество развивается по одному пути, хотя и с разной скоростью, а все культуры проходят одинаковые стадии, создавая схожие институты и системы ценностей, диффузионизм предполагает существование нескольких самостоятельных центров, откуда культурные элементы распространяются по всему миру. Специфика каждого центра определяется в первую очередь географическим положением, хотя полностью им не исчерпывается. Одним из самых ярких представителей немецкого диффузионизма был Лео Фробениус, выдвинувший идею существования культурных кругов – областей распространения одинаковых культурных ценностей, порожденных определенной средой. Фробениус считал культуры живыми организмами, существующими и развивающимися независимо от человека, являющимися ответом на совокупность природных условий и возможностей для хозяйственной деятельности. Ему же принадлежит мысль о существовании «души культуры», которую позже он назвал paideuma. Одним из важнейших достижений Фробениуса стало открытие сложности африканских культур, что подорвало устоявшееся мнение о неспособности жителей Африки к самостоятельному культурному творчеству, сделав возможным признание равноценности различных культур [3, с. 68–77].

Именно в таком контексте происходило формирование взглядов Освальда Шпенг­лера, который, безусловно, был знаком с работами и Ратцеля, и Фробениуса, и Науманна. Замысел его самого известного сочинения – «Закат Европы» – родился еще до Первой мировой войны, к началу которой была окончена первая редакция первого тома (а название оформилось в 1912 году), в дальнейшем переработанная и подготовленная к печати к 1917 году, когда исход войны еще не был предопределен. Выйдя в свет в то время, когда современники действительно наблюдали крушение старого мира – распадались крупные империи, активно шло «пробуждение Востока», революции сотрясали пространство от Германии до Китая и Мексики, – эта книга произвела невероятный фурор, в течение короткого времени выдержав несколько десятков изданий^[2].

Хотя задачей книги была названа попытка «предугадать историю» на материале одной культуры – европейско-американской, но «Закат Европы» при этом нес на себе отпечаток всех описанных выше дискурсов. Одним из важнейших постулатов Шпенглера стало признание существования множества равноценных культур, где западная^[3] хотя и является единственной, пребывающей в настоящее время в совершенной форме, но не может считаться образцом для всех прочих. Культуры же подобны живым организмам, соответственно и изучать их надо с позиции единства духа и тела: «тогда мы поставим античную культуру, как завершенное в самом себе целое, как тело и выражение античной души, бок о бок с культурой египетской, индийской, вавилонской, китайской, западной и будем отыскивать типическое в изменчивых судьбах этих великих индивидуумов, необходимое – в не знающей удержу полноте случайного, и тогда-то наконец мы увидим в развитии тот образ всемирной истории, который представляется естественным нам, людям Запада, и только нам одним» [24, с. 39].

Шпенглер разделял культуру как идею бытия и культуру как тело этой идеи. Культура как тело представляла собой овеществление идеи, а именно «поступки и убеждения, религия и государство, искусства и науки, народы и города, экономические и общественные формы, языки, права, нравы, характеры, черты лица и костюмы» [24, с. 79–80]. Культура является живым, развивающимся организмом, итогом существования которого становится создание цивилизации. В тот момент, когда культура перестает жить, она становится цивилизацией: «Цивилизация – это неизбежная судьба культуры… Цивилизации – это наиболее крайние и наиболее искусственные состояния… Они являются итогом; они следуют как ставшее за становлением, как смерть – за жизнью…» [24, с. 45]. Таким образом, цивилизация – это смерть культуры, последовавшая за максимальным ее развитием, причем у каждой культуры цивилизация своя, никакой общечеловеческой нет и быть не может. В результате перехода от культуры к цивилизации происходит сужение исторического горизонта: «Вместо мира город, точка, в которой собирается вся жизнь отдаленных стран, между тем как все прочее усыхает; вместо полного формы, сросшегося с землей народа – новый кочевник, паразит, обитатель крупного города, чистый, лишенный традиций, выступающий в виде флуктуирующей массы человек практического склада, безрелигиозный, рассудительный, бесплодный, с глубинным нерасположением к крестьянству (и высшей его форме, поместному дворянству), а значит, громадный шаг к неорганическому, к концу» [24, с. 46]. Единое пространство распадается на столицу, где сосредотачиваются остатки жизненных сил, и провинции, способные только умирать. Одним из признаков этого становится неучастие философов и деятелей культуры в политической деятельности, из-за чего она теряет прежнюю высоту и наполненность смыслами, а сама философия становится все более «нефилософской», превращаясь в голый скептицизм.

При этом уже с самого начала этой работы можно заметить, что хотя Шпенглер и говорит о западной культуре, но большую часть примеров он берет из культуры немецкой: «обратим свое внимание на современных западноевропейских мыслителей, начиная с Шопенгауэра», «Рассмотрим исторический горизонт Ницше» [24, с. 36] и т.д. И даже деятели других стран – как, например, Сесиль Родс – являются «потенциальными» немцами: «Он являет собой политический стиль отдаленного будущего – западного, германского, в первую очередь немецкого» [24, с. 51]. Да и сама западная культура именуется им фаустовской – взяв в качестве ключевого символа персонажа произведения Иоганна Гете. И как римская цивилизация стала концом греческой культуры в рамках античной души, так и германская цивилизация подводит итог развитию души западной. Соответственно, именно Германия – эта столица, сердцевина Западного мира, на которую возложена ответственность за его судьбу.

Наилучшим образом основные черты той или иной культуры выявляются через анализ способов, которыми она постигает окружающий мир. И главная «тенденция западной механики направлена на духовное овладение посредством измерения; поэтому она оказывается вынужденной отыскивать сущность явления в системе постоянных, всецело доступных элементов, наиболее важный из которых, по определению Гельмгольца, обозначается словом движение» [24, с. 409]. При помощи системы знаков современная физика, сформировавшаяся именно в западном мире, позволяет работать с природой как с машиной, осмысляя ее посредством строгих формул. Причем и понятийный аппарат, при помощи которого познается реальность, тоже создан на Западе и поэтому соответствует только определенному способу мышления – фаустовскому. Но любая наука, с точки зрения Шпенглера, вырастает из религии, а потому современное западное понимание мира берет свои истоки в католичестве, выраженном в искусстве готики. Противопоставление же религии и естествознания – это еще один признак заката культуры. В целом же мир Запада – это мир строгих формул и рационализма, упорядоченности и стремления подвести все под универсальные теории, если выразить это одним словом, то им, несомненно, может считаться ordnung – порядок, дисциплина или правило.

Практически в то же время, когда Освальд Шпенглер начал работу над своим монументальным трудом, молодой студент историко-филологического факультета Московского университета Николай Сергеевич Трубецкой задумал свое сочинение, которое, будучи опубликованным в 1920 году, стало первым манифестом евразийства – идейного течения в русской эмиграции, которое по праву может считаться одним из самых значительных направлений отечественной мысли пореволюционной эпохи. Как указывал сам автор в письме своему близкому другу Роману Осиповичу Якобсону в 1921 году: «книга была задумана мною уже очень давно (в 1909–10 г.) как первая часть трилогии, носящей название “Оправдание национализма”. Первая часть должна была иметь заглавие “Об эгоцентризме” и посвящалась памяти Коперника; вторая должна была называться “Об истинном и ложном национализме” с посвящением памяти Сократа; третья, наконец, под заглавием “О русской стихии” должна была посвящаться памяти Стеньки Разина или Емельки Пугачева. Теперь я заменил заглавие первой части более ярким “Европа и Человечество” и опустил посвящение Копернику, как претенциозное» [18, с. 12].

Об истоках евразийства как идейно-политического течения написано уже немало работ. Некоторое время даже утверждалось, что «Европа и Человечество» – это только подражание «Закату Европы», а самого Николая Трубецкого с легкой руки А.Г. Дугина величали «русским Шпенглером». Но в настоящее время общепринятым уже считается, что евразийство стало результатом длительной эволюции российской общественной и философской мысли, истоки которой порой возводятся к началу XIX века, хотя чаще речь идет о пореформенном периоде и Николае Яковлевиче Данилевском с его «Россией и Европой» как их непосредственном предшественнике. В то же время следует учитывать более широкий контекст зарождения евразийских идей. И здесь можно обратить внимание на любопытные параллели с процессами, шедшими практически синхронно в Германии.

Великие реформы, запустившие процесс модернизации Российской империи, привели помимо прочего к поиску объединяющей национальной идеи. В условиях, когда шла острая конкуренция между имперским и национальными проектами, возникали самые различные идеи, среди которых особо выделялся панславизм, согласно которому Россия должна была стать центром притяжения для всех славянских народов. Однако существовали и альтернативные варианты, которые учитывали тот факт, что Российская империя является не только славянской страной. Так появилась идея «третьего мира Азийско-Европейского материка», развернутая в работах филолога и географа Владимира Ивановича Ламанского. Все чаще различными мыслителями Россия стала рассматриваться как отдельный геополитический субъект, не являющейся частью Европы ни в географическом, ни в культурном планах (особенно ярко это было представлено в работах Николая Яковлевича Данилевского и Константина Николаевича Леонтьева). Этому также способствует бурное развитие в России востоковедения, причем в отличие от европейцев, отечественные ученые больше изучают не классический Восток, а кочевые народы, как входящих в империю, так и проживающих в сопредельных странах. Этот аспект был отмечен М.А. Маслиным, который указал: «Классическое евразийство 20–30-х гг. прошлого века также явилось продуктом процесса “ориентализации” сознания, с той лишь разницей, что для русской мысли “ориентализация” не имела той негативной коннотации, которую подразумевал аналитик этого процесса Эдвард Саид» [4, с. 363]. Во многом эти процессы были связаны с поражением России в русско-японской войне, после которого для значительной части интеллектуалов понятие «пробуждение Востока» из абстрактной идеи превратилось в конкретную геополитическую реальность.

Одновременно шли активные поиски нового способа производства знания, основанного на синтезе религии, науки и философии, что нашло свое отражение в возникновении русского космизма, в рамках которого важную роль играли холистские и телеологические концепции, в частности – теория телеологической эволюции. Помимо космистов (одним из которых был отец будущего участника евразийского движения Георгия Вернадского – Владимир Иванович Вернадский), схожие идеи высказывались столь разными учеными как Николай Николаевич Страхов и Александр Александрович Богданов (Малиновский), что позволяет говорить об общей интеллектуальной парадигме.

Наконец, важную роль в формировании евразийства сыграло бурное развитие российской географии и этнографии (которая начала претендовать на то, чтобы превратиться в комплексную науку о человечестве во всех его проявлениях – народоведение). В рамках них, с одной стороны, происходило накопление знаний о природных, климатических и географических особенностях России, а с другой – формировалась мысль о равноценности различных этносов и культур, поскольку собранные этнографические материалы разрушали прежние мифы об отсталости и неполноценности народов Сибири, Дальнего Востока, Средней Азии и Кавказа. Причем в рамках «России и Европы» (хотя никто из крупных этнографов на нее не ссылался) эти факты получали методологическое обоснование. Также стоит упомянуть, что популярностью среди российских географов и этнографов пользовались идеи Фридриха Ратцеля и французского географа Элизе Реклю^[4], работы которых переводились на русский язык и были доступны широкому кругу читателей.

В итоге мы можем говорить о том, что евразийство стало итогом развития нескольких дискурсов: о существовании «срединного мира» в рамках Евразийского континента, в котором ключевую роль играет Россия; о русских как нации, объединяющей черты оседлого и кочевого, западного и восточного миров; дискурса культурного релятивизма, признающего возможности множества путей развития различных культур, несводимых к одной модели; холистского дискурса, в рамках которого мир воспринимался как единое целое, развивающееся для реализации определенной цели. В силу схожести контекстов взгляды Освальда Шпенглера и евразийцев не могли не иметь точек пересечения.

Основы евразийского мировоззрения были заложены в 1920–1922 годах, когда последовательно вышли упомянутое эссе князя Николая Трубецкого (1920), критическая рецензия на него географа и экономиста Петра Николаевича Савицкого «Европа и Евразия» (1921) и два первых евразийский сборника: «Исход к Востоку» (1921) и «На путях» (1922). С этого момента евразийство стало восприниматься современниками как значительное явление в российской общественной мысли, хотя существенная часть отзывов со стороны представителей «старых» течений была резко отрицательной. Сами эти работы неоднократно анализировались различными исследователями, но в контексте нашей темы следует выделить несколько принципиальных моментов.

Хотя сам Николай Сергеевич указывал, что главное назначение труда «Европа и Человечество» чисто отрицательное и в нем он попытался скинуть с пьедестала различные формы эгоцентризма и эксцентризма (в первую очередь в форме подражания Западу во всех аспектах) [18, с. 12–13], но нельзя не отметить и сделанные им важные методологические замечания. Во-первых, это установление равенства между шовинизмом и космополитизмом в том случае, когда речь идет о западных народах: «Это, по существу, одно и то же отношение в культуре той этнографически-антропологической единицы, к которой данный человек принадлежит. Разница лишь в том, что шовинист берет более тесную этническую группу, чем космополит, но при этом шовинист все же берет группу не вполне однородную, а космополит, со своей стороны, все же берет определенную этническую группу» [15, с. 50]. Причина этого в том, что для европейцев понятие цивилизации относится только к Западу, соответственно космополиты – это такие же шовинисты, только на наднациональном уровне, желающие распространить на весь мир общеевропейскую (романо-германскую) культуру. Но это высказывание было сделано не с целью как-то очернить европейцев, а исключительно для того, чтобы показать представителям остальных народов, что под видом общечеловеческой культуры им преподносят исключительно культуру европейскую. Во-вторых, это отказ от эволюционизма в изучении культур различных народов, поскольку невозможно выстроить единую лестницу развития человечества, оставаясь на позиции научной объективности. Такая лестница могла бы существовать только в том случае, если бы можно было определить начальную и конечную точки человеческого развития, тогда как сейчас вершиной эволюции, без какой бы то ни было серьезной научной аргументации, называется культура европейских народов. А раз так, то необходимо отказаться от абсолютизации и перейти к релятивизму в изучении культур. Наконец, в-третьих, поскольку европейская культура не выше других, полного приобщения к ней быть не может, да оно и не является желательным, но так как при этом идет агрессивное навязывание западных ценностей по всему миру, то необходимо объединение всех народов в борьбе с экспансией Запада. Эта борьба в первую очередь должна идти в головах интеллигенции неевропейских народов, которой стоит отказаться от подражания и перейти к самостоятельному творчеству.

Этот третий пункт был скорректирован в рецензии «Европа и Евразия» П.Н. Савицкого. Он разделил культуру на два больших блока: наука (в самом широком смысле слова, включая туда в первую очередь технические достижения) и идеология, причем если элементы из первого блока могут быть перенесены на новую почву без вреда для самобытности, то заимствования из второго будут губительны для культуры. Понимая, что для настоящей борьбы с влиянием Запада мало только интеллектуальных исканий, он указал, что «чтобы бороться с “кошмаром… европеизации”, тому или иному народу недостаточно просто существовать в качестве одной из составных частей “Человечества”, но нужно иметь возможность противопоставить романо-германской культуре свою равносильную ей культуру – культуру, которая помогла бы данному народу отразить manu militari политические поползновения романо-германцев и свести на нет преобладание культурного их влияния…» [13, с. 102]. Поскольку далеко не все народы обладают необходимым уровнем культуры (здесь в первую очередь имеется в виду научно-технический компонент), то необходим какой-то центр притяжения, альтернативный Западу, обладающий должным потенциалом. И таковым центром может и должна стать Россия, которая после победы большевиков вышла из-под влияния западной цивилизации^[5]. Однако использовать формулировку «Россия против Европы» некорректно в силу того, что Россия с принятой на тот момент географической точки зрения сама является частью Европы, но не всей своей территорией. И тогда Савицкий, хотя и без каких бы то ни было ссылок, обратился к взглядам Константина Николаевича Леонтьева и Владимира Ивановича Ламанского, первый из которых говорил о том, что русские являются самой неславянской нацией из всех славян в силу серьезной примеси туранского элемента, а второй выделял на пространстве Евразийского континента не две, а три части света – помимо Европы и Азии это был «Срединный мир». Для этого третьего мира, населенного «славяно-туранцами», границы которого выделяются не по одному, а по нескольким признакам (географический, климатический, культурный, этнографический и т.д.), Петр Николаевич предложил использовать термин «Евразия». При этом Россия составляет центральную часть Евразии, и таким образом противостояние Европа – Россия заменяется на Европа – Евразия. И здесь важно отметить, что Савицкий четко осознавал: речь не может идти о какой-то идеальной ситуации, когда Евразия будет неким «царством света», лишенной каких бы то ни было недостатков, в том числе и эгоцентризма. Более того, ключ для победы в этой борьбе заключается в «созидании, сознательном и бессознательном, действенного и творческого “эгоцентризма” Евразии, который сплотил бы силы и подвигнул их на жертвенный подвиг…» [13, с. 114].

Выход в свет этих двух работ привел к установлению контактов между пятью представителями русской эмиграции (помимо Трубецкого и Савицкого это были бывший воен­нослужащий белой армии Андрей Александрович Ливен, выпускник историко-филологического факультета Новороссийского университета Георгий Владимирович Флоровский и публицист и музыкальный критик Петр Петрович Сувчинский), затем последовало создание евразийского кружка и издание первых двух сборников, основными задачами которых стали характеристика особенностей Евразии и населяющих ее народов (в первую очередь русских), закладывание основ евразийской геополитики, теории культуры и экономики и определение содержания «истинного» национализма. В обобщенном виде основные выводы можно представить так. Во-первых, Евразия – это, с одной стороны, и Европа и Азия, включающая в себя элементы западной и восточных культур; с другой стороны, Евразия – это не Европа и не Азия, а принципиально иная, отличная от них географическая область и сформировавшаяся на ее территории культура. Во-вторых, «руководящие центры культуры, наиболее влиятельные ее сосредоточия, находятся уже и теперь не только в Западной Европе, как было недавно, но и в России-Евразии и Сев. Америке; …эти две области или, вернее, два континента становятся рядом с Западной Европой и “сменяют” ее в смысле принятия на себя части дела культурного творчества» [14, с. 131]. При этом если североамериканская культура является, по сути, продолжением и развитием культуры западноевропейской, то евразийская представляет собой синтез западноевропейских традиций и традиций «доевропейского» Востока. В-третьих, указание на необходимость выстраивания внутриевразийских хозяйственных и иных связей, превращение Евразии в значительной степени автаркичный регион, без чего она может утратить свою геополитическую самостоятельность. В-четвертых, признание существования «внутрикультурного» раскола в России-Евразии, когда значительная часть культуры образованных слоев общества является вестернизированной, тогда как низшие слои сохраняют свою самобытность. Важными компонентами этой самобытной культуры являются православие и восточные религии (ислам, буддизм), а также значительный элемент культуры кочевых народов, в первую очередь – татар. Наконец, в-пятых, признание в качестве «истинного» национализма такого, который основан на самопознании и смирении, а не на гордыне и подражательстве. Таким образом, Россия-Евразия позиционировалась как центр создания нового мира, противостоящего цивилизации Запада во всех отношениях – как культурном, так и экономическом, и политическом. Сущность этого нового мира пока не определена, она во многом еще является неустойчивой, подвижной и в некотором смысле кочевой.

Таким образом, к 1922 году основные идеи Освальда Шпенглера и евразийцев уже сложились. Зародившись в схожих контекстах, опирающиеся на схожие геополитические и культурологические представления (о срединности своей страны и культурном релятивизме), они в итоге должны были стать идеологической основой для двух политических систем, столкновение между которыми было неизбежно, как столкновение между старым и новым, между порядком и хаосом. Особенно очевидно это стало в последующих работах – втором томе «Заката Европы» (вышел в 1922 году) и «Годах решений» (прочитана в виде доклада под названием «Германия в опасности» в 1930 году и опубликована как отдельная книга в 1933-м) Шпенглера и работах евразийцев, написанных в середине 1920-х – начале 1930-х годов (особенно в работах Трубецкого «О туранском элементе в русской культуре» и «Наследие Чингисхана», опубликованных в 1925 году, и Савицкого «Географический обзор России-Евразии», а также Георгия Владимировича Вернадского «Начертание русской истории», вышедших в свет в 1926 и 1927 годах соответственно).

В этих произведениях Шпенглера России уделено уже гораздо больше внимания. Так, петровскую Русь он приводил в качестве современного примера псевдоморфозы, когда изначальная сущность русской культуры оказалась заменена западными ценностями, из-за чего естественное развитие сменила имитация: «Примитивный московский царизм – это единственная форма, которая впору русскости еще и сегодня, однако в Петербурге он был фальсифицирован в династическую форму Западной Европы… Народу, чье предназначение – еще поколениями жить вне истории, была навязана искусственная и неподлинная история, дух которой прарусскость просто никак не может постигнуть» [24, с. 651]. Однако большевистская революция легко смела эту фальшь, тем самым вернув возможность для самостоятельного культурного творчества. Но пока невозможно определить дальнейшее развитие России, ясно только одно – она будет противоположностью Западу, хотя бы потому, что находится на противоположном полюсе жизненного цикла: «Не существует большей противоположности, чем русский и западный, иудео-христианский и позднеантичный нигилизм: ненависть к чуждому, отравляющему еще не рожденную культуру, пребывающую в материнском лоне родной земли, – и отвращение к собственной, высотою которой человек наконец пресытился. Глубочайшее религиозное мироощущение, внезапные озарения, трепет страха перед приближающимся бодрствованием, метафизические мечтания и томления обретаются в начале истории; обострившаяся до боли духовная ясность – в ее конце» [24, с. 652]. С точки зрения Освальда Шпенглера, Россия сейчас находится в состоянии религиозных исканий, жертвенности и готовности умирать за свои идеалы. И поскольку эти идеалы противоположны западным, для него она является источником опасности.

Более подробно об особенностях русского народа Шпенглер писал в статье «Двойной лик России и немецкие восточные проблемы» (1923): «Бесконечная равнина сделала гибкий народ покорным и тоскливым, духовно растекшимся по плоской дали, лишенным личной воли и склонным к подчинению, что явилось предпосылкой большой политики от Чингисхана до Ленина. Кроме того, русские до сих пор остаются полукочевниками… Для русских крестьян родиной является не их деревня и родной ландшафт, а широкая русская равнина» [23, с. 6]. Петровские преобразования привели к тому, что эта азиатская, кочевая стихия оказалась вытеснена из сферы политики и культуры, но полностью не исчезла, из-за чего вся последующая история России – это сочетание двух тенденций: стремление быть страной в полной мере европейской и одновременно желание быть наследницей Византии в религиозном понимании. И именно это привело к тому, что в итоге в России сформировалась ненависть к Германии как к стране, мешающей реализовать эти стремления. Теперь же, после победы большевиков, «здесь имеет место появление нового народа, который вследствие ужасной судьбы потрясен в своем душевном существовании и вынужден сопротивляться и укрепляться. Он будет таким религиозным, какими европейцы перестали быть уже несколько столетий. Он будет иметь огромную силу влияния, пока это религиозное стремление будет направлено на одну цель. Такой народ не считает жертвы, умирающие за идею, как это делаем мы, поскольку он молод, силен и плодороден» [23, с. 16–17]. И здесь все зависит от нового лидера, который и определит направление движения России в ближайшее будущее. Но пока эта энергия направлена внутрь себя и на Восток, поэтому самая большая ошибка, которую может допустить Германия, – это организовать крестовый поход против большевизма, что возродит старую ненависть к немцам и повернет против них всю эту махину. В связи с этим «Немецкая политика по отношению к быстро изменяющейся, растущей России должна быть тактически очень аккуратной, проводимой великими государственниками и знатоками; но таковых я сегодня не вижу. То, что мы не враги России, – это очевидно; но чьими друзьями мы должны быть – России сегодняшней или России завтрашней? Возможно ли дружить с обеими, или они исключают друг друга? Не принесут ли нам неосторожные связи новых врагов?» [23, с. 18].

Таким образом русские предстают как молодой народ, способный к великим свершениям и готовый, если так захочет новый лидер, подчинить себе всю Европу, которая после Первой мировой войны окончательно вступила в фазу умирания. И тут Освальд Шпенглер вновь обращается к Германии и немцам, видя в них последнюю надежду Европы. В статье «О немецком национальном характере» (1927) Шпенглер дает ему такую характеристику, которая позволяет говорить о молодости и энергичности немцев, которые являются при этом неким воплощением всей Европы: «В нас присутствует античная, индийская, английская, испанская, древняя северная природа, а также непрекращающаяся тяга к истинной родине в какой-то дали» [25, с. 268]. Соответственно в немцах присутствуют и все достоинства, и недостатки, присущие народам молодым, нуждающимся в направлении со стороны сильного лидера: «Но все же есть и другое: леность крови, нрав, недостаток решительности… Нас сложно привести в движение, мы мало полагаемся на себя, мы не расположены к пафосу… В целом сегодня в мире нет ни одного другого народа, который нуждался бы в вожде, чтобы стать чем-то, чтобы только поверить в себя, и также нет ни одного другого народа, который может быть настолько же великим для великого вождя. В правильных руках почти все изъяны нашего народа станут преимуществами. Все, что можно было бы в нашем народе привести в движение, выходит далеко за пределы привычного политического расчета» [25, с. 270]. Здесь можно видеть тягу немцев к тому самому ordnung’у, воплощенному в лице вождя. Но это не холодный, застывший в своей старости порядок, а скорее грамотно организованный контроль над первобытным хаосом.

К 1930-м годам геополитический расклад стал более понятным, что нашло отражение в «Годах решений»: «Азия вновь овладела Россией после того, как “Европа” через Петра Первого завладела ею… Но эта “Азия” является идеей, и даже идеей, имеющей будущее. Раса, язык, народность, религия в сегодняшних формах совершенно незначимы. Все это, может, и будет значительно изменено. То, что сегодня здесь происходит, невозможно выразить только в словах – рождается ей самой непонятный новый вид жизни, которым беременно это огромное пространство и который ищет пути к рождению» [22, с. 94]. И этот поворот к Азии означает преобразование во всех сферах, в том числе и политической: «правление большевиков не является государством в нашем смысле, каковым была петровская Россия. Оно состоит, как государство “Золотой Орды” во времена монголов, из господствующей орды – называемой коммунистической партией – с главарями и всесильным ханом и примерно из большей в сто раз, подавленной, беззащитной массы. От настоящего марксизма здесь очень мало – только названия и программы. В действительности, это татарский абсолютизм, который, не обращая внимания на границы, подстрекает и эксплуатирует мир, не знающий осторожности, – мир хитрый, ужасный, со смертью как повседневным средством управления. В любой момент может появиться новый Чингисхан и начнет накатываться на Азию и Европу» [22, с. 95]. Это дает возможность проявиться кочевой сущности русского народа, проявляющейся в отсутствии какой-то ясной цели перемещений по огромному пространству, которая прежде была несколько сдержана ориентированной на Запад имперской властью. И это кардинально отличает русских от немцев, мироощущение которых заключается в желании достичь какую-то конкретную цель.

Сорвав маску европейскости, Россия и Япония (а также США, которые Шпенглер считал страной, близкой к СССР – с таким же расколом между «ордой» и «массой») встали во главе «цветной революции», целью которой является низвержение западного мира: «Россия срывает с себя “белую” маску и становится снова азиатской, всей душой и с ненавистью против Европы. Она, учитывая опыт своей внутренней слабости, выработала новые коварные методы борьбы, с помощью которых все цветное население Земли прониклось мыслью совместного противостояния» [22, с. 206]. В свою очередь, «белый мир» уже находится на той стадии, когда устал быть культурным и утратил силы для творчества и сопротивления. Единственным европейским народом, сохранившим способность к сопротив­лению, являются немцы, которые и должны стать щитом против неизбежного натиска с Востока, немецкий город против русской степи.

Евразийцы в это же время пришли к схожим выводам об особенностях русских, в культуре и мировоззрении которых присутствует сильный кочевой компонент. Вопрос о «туранизме» русских имел довольно серьезную предысторию, его еще во второй половине XIX века начали активно поднимать отечественные историки и этнографы, причем относящиеся к разным идейным лагерям: западник К.Д. Кавелин, умеренный консерватор В.Г. Васильевский, областники Г.Н. Потанин и Н.М. Ядринцев, «разочарованный славянофил» К.Н. Леонтьев, польский националист Ф. Духинский, украинский националист П.А. Кулиш, почвенник В.В. Стасов и другие^[6]. Главными оппонентами этой концепции выступили славянофилы (наиболее последовательно критиковал эту позицию П.А. Безсонов) и Д.И. Иловайский. Евразийцы при этом не называли своих предшественников, а многие их оппоненты считали именно евразийцев изобретателями идеи «туранства» русских.

Но в отличие от предшественников, рассматривавших «туранцев» как монолитную массу, Николай Трубецкой выделил пять групп, отличающихся между собой как генетически, так и лингвистически, и психологически: угро-финны, самоеды, тюрки, монголы и маньчжуры [17, с. 244]. При этом степень выраженности туранских психологических черт убывает по мере продвижения с востока на запад. И в этом плане угро-финские народы оказываются как бы переходным звеном между туранцами и славянами, именно от них русские и получили этот компонент своей этнической психологии: «Типичный тюрк не любит вдаваться в тонкости и в запутанные детали. Он предпочитает оперировать с основными, ясно воспринимаемыми образами и эти образы группировать в ясные и простые схемы» [17, с. 253], «Туранская психика сообщает нации культурную устойчивость и силу, утверждает культурно-историческую преемственность и создает условия экономии национальных сил, благоприятствующие всякому строительству» [17, с. 260]. Важной чертой туранской психологии, отразившейся в русской культуре, является готовность к всеобщему (от последнего подданного до верховного правителя) подчинению какому-то высшему принципу, определенной идее, которой в России-Евразии было православие. Но в силу того, что мышление русского было по-турански простым, православие воспринималось не как сложная идейно-философская концепция, а как некий принцип, регулирующий повсе­днев­ное поведение – «бытовое исповедничество». И здесь можно увидеть кардинальное расхождение со Шпенглером: если тот видел в туранизме русских энергию и агрессию, то для Трубецкого это были спокойствие и размеренность. А вот активность, проявляющаяся в русских, имеет совершенно иную природу. Один из примкнувших к евразийству авторов, В.П. Никитин, в статье «Иран, Туран и Россия» (1927) указал, что «Туран в нашем душевном складе это артельное, “кошевое”, начало, тогда как Иран – индивидуализм, в форме доходящей до бунтарства, анархии» [5, с. 116].

Но помимо особенностей психологии, русские заимствовали у туранских народов и кое-что иное: имперскую традицию, позволившую им создать одно из крупнейших государств в истории человечества [16]. Россия в этом плане является законной наследницей империи Чингисхана, правда, не всей, а только центральной ее части, совпадающей по границам с Евразией как срединным миром, представляющим собой географически и антропологически единое целое. Государство, построенное на началах, заложенных Чингис­ханом, должно было быть иерархичным (место в иерархии при этом определяются не по происхождению или богатству, а исключительно по степени следования определенной идее-правительнице) и религиозным (не в смысле наличия в нем одной общеобязательной религии, а в том плане, что религиозность должна пронизывать все сферы жизни), причем веротерпимость следует всячески поощрять. Соответственно, «власть правителя должна была опираться не на какое-либо господствующее сословие, не на какую-нибудь правящую нацию и не на какую-нибудь определенную официальную религию, а на определенный психологический тип людей» [16, с. 281]. Признаки этого психологического типа – верность, преданность и стойкость. При этом нельзя сказать, что в России произошло полное копирование тюрко-монгольской государственной идеи: «Татарская государственная идея была неприемлема, поскольку она была чужой и вражеской. Но это была великая идея, обладающая неотразимой притягательной силой. Следовательно, надо было во что бы то ни стало упразднить ее неприемлемость, состоящую в ее чуждости и враждебности; другими словами, надо было отделить ее от ее монгольства, связать ее с православием и объявить ее своей, русской» [16, с. 286]. В результате произошло соединение двух имперских проектов: монгольского и византийского, итогом которого стал проект российский, основу которого составила православная вера. Вообще вопрос о роли православия в формировании русской государственности и культуры, бывший одним из ключевых в евразийстве, Шпенглером полностью игнорировался, хотя при этом, применительно к другим культурам, он указывал на важность религиозного фактора. Соответственно менялся и акцент в противостоянии между Россией и Западом: если у Шпенглера это была угроза степи по отношению к городу, борьба кочевников и оседлого населения, то для евразийцев речь шла о идейно-конфессиональном столкновении, в котором агрессором выступает именно католический и протестантский Запад, который русскими воспринимается как носитель ереси по отношению к православию. Соответственно и тот раскол между верхами и низами русского народа, который Шпенглеру видится как просто противоречие между ценностями двух культур, для евразийцев носит гораздо более глубокий, практически эсхатологический характер.

При этом сами евразийцы прекрасно осознавали геополитические возможности и потенциал России-Евразии, которые были во многом ограничены естественными границами региона: географическими, климатическими и даже антропологическими и лингвистическими. Указывая, например, на то, что империя Чингисхана в свое время включала в свой состав территории Китая и Ирана, что не принесло блага ни тем, ни другим, евразийцы призывали ограничить территориальные притязания России теми самыми границами. Если говорить о начале 1930-х годов, то единственными потенциальными приобретениями евразийцы рассматривали Монголию (которая уже и так вошла в сферу советского влияния) и Китайский Туркестан, но ни о каких западных землях речи не было. Евразия, понимаемая как целостное месторазвитие – «широкое общежитие живых существ, взаимно приспособлен­ных друг к другу и к окружающей среде» и ее к себе приспособивших, единство географической среды и народа, проживающего в ней [12, с. 267], – оказывает существенное влияние на все народы, обитающие в ее границах, заставляя их адаптироваться к ней. Соответственно особенности русского народа определяются еще и географическими условиями, а не только историческими факторами. И по мере того, как русские распространялись по всей территории региона, происходила их «евразиезация» – обретение ими черт, общих для всех народов, живущих здесь. Поэтому, несмотря на все усилия Петра I и его преемников (а ныне – большевиков), основные черты психологии русских не изменились.

Сама же история Евразии подчиняется определенной логике, изменить которую пока было не по силам ни отдельным личностям, ни даже целым народам. Как писал Г.В. Вернадский: «Вся история Евразии есть последовательный ряд попыток создания единого всеевразийского государства» [2, с. 31]. На протяжении примерно двух с половиной тысяч лет на территории региона сменилось четыре цикла объединения и распада единого государства – от скифской державы до СССР. Причем если говорить о конкретно русской истории, то она была представлена в виде борьбы между двумя началами: «лесом» и «степью», в ходе которой верх одерживала то одна, то другая сторона, но начиная с Петра I произошло их объединение без подавления друг другом. У этого единого государства евразийцами виделся потенциал прервать эту цикличность, поскольку впервые была сформирована целостная политико-экономическая система, укрепляющая связи между отдельными частями региона.

Наконец, нельзя не упомянуть еще один аспект: восприятие евразийцами немцев и Германии. В своих статьях они, как правило, не касались этого вопроса, однако в частной переписке, особенно с 1933 года, эта тема была немного раскрыта. В это время один из бывших участников движения – барон Александр Васильевич Меллер-Закомельский, живший в Германии, вынашивал идею создания русской нацистской партии из числа эмигрантов и пытался привлечь к этому бывших коллег, указывая на желание немцев сотрудничать. Это предложение было категорически отклонено, но в ходе переписки были даны некоторые характеристики немцев: «Что немцы хорошо умеют маршировать – в этом никто из нас никогда не сомневался; что они свою нацию считают первой в мире, а всех остальных презирают – это всем было давно известно, точно также, как и то, что весь их парламентаризм и демократизм являются одной лишь декорацией» [7, с. 239].

Николай Трубецкой также выделил и причину развитого в Германии национализма, выражающегося в крайне резкой форме: «современные немцы – потомки тех германских племен, которым не удалось завоевать Галлию и Италию: германцы, завоевавшие Галлию и Италию, сами быстро романизировались и слились с теми романизированными галлами и средиземноморцами, культурное превосходство (“престиж”) которых германцы ощущали испокон веков, вероятно, еще за много столетий до нашей эры. И это обидное ощущение своей второсортности (ослабевшее, м.б., только в какой-то период средневековья) вновь проснулось в эпоху Возрождения и с тех пор не покидало немцев до сего времени» [8, с. 243]. Следствием этого стал «компенсаторный» национализм немцев, который сближает их с дореволюционной российской интеллигенцией и представителями власти, которые, согласно евразийцам, чувствовали свою неполноценность по отношению к европейцам. И это может служить в качестве наглядного примера того, когда частнонародный национализм (немецкий или русский) мешает развитию национализма более высокого уровня (общеевропейского или общеевразийского соответственно). Следствием его становится создание различных «панизмов» (панславизм, пангерманизм, пантюркизм), которые противоречат реальной истории и географии и являются неустойчивыми интеллектуальными конструктами.

Таким образом, при общности некоторых методологических основ теорий Освальда Шпенглера и евразийцев, их конкретные положения зачастую не просто различались, а были диаметрально противоположными. И тот, и другие признавали существование наднациональных общностей: Запада, где центральную роль в настоящее время играет Германия, и Евразии, где доминирующим игроком является Россия. Также признавалось существование между этими двумя мирами непреодолимых культурных различий и связанных с ними геополитических противоречий. А вот дальше уже начинались расхождения. Так, Шпенглер видел в Советской России освобожденную от наносного европеизма Петра I агрессивную кочевую стихию, непредсказуемую, а потому опасную. Германия же виделась им как единственная страна, способная защитить умирающий Запад в силу своей относительной молодости, для чего необходим приход в ней к власти вождя, способного активизировать лучшие черты немецкого народа. Евразийцы же рассматривали Запад вообще и Германию в частности, как угрозу для всего остального человечества, несущую свои ценности под видом общечеловеческих. СССР же рассматривался как государство, изживающее в себе этот европеизм (хотя большевизм характеризовался ими как чисто европейская идеология) и возвращающееся к традиционным культурным ценностям, подавая тем самым пример всему миру о возможности этого. Присущий русской культуре кочевой, туранский элемент как раз и обеспечивает определенную стабильность и устойчивость, не давая чуждым ценностям окончательно завладеть умами. То есть мы можем видеть, что «свое» государство каждый из них рассматривал как первый рубеж обороны против другого, единственную надежду для Запада и Евразии соответственно. И если Запад воспринимался как образец некоего мертвого, застывшего порядка – ordnung’а, то синонимом Евразии и для Шпенглера, и для евразийцев была «орда», слово хотя и однокоренное, но наполненное противоположными смыслами. Шпенглер видел в «ордынстве» русских дикую и непонятную кочевую стихию, тогда как евразийцы говорили об иерархичности и упорядоченности, основанной на религиозности. Но в отличие от мертвого порядка Европы, евразийская упорядоченность является живой, способной создать мощное государство, готовое дать отпор всем западным попыткам навязать свою волю всему человечеству.

В завершение следует немного сказать о реакции современников на концепции Освальда Шпенглера и евразийцев. «Закат Европы» вызвал крайне бурную реакцию как в Германии, так и в России. И если в Германии возник едва ли не культ Шпенглера, его сочинения быстро раскупались, цитировались^[7], а автор сходу попал в разряд величайших мыслителей современности, то со стороны отечественных публицистов высказывались и критические замечания. В вышедшем в 1922 году сборнике «Освальд Шпенглер и Закат Европы» [6] авторы, указывая на важное художественно-философское значение его сочинения, раскрывшего диагноз болезни Запада, в то же время подвергали сомнению ее научное значение, ссылаясь, в том числе, на то, что ряд его идей был высказан ранее Н.Я. Данилевским и К.Н. Леонтьевым. Соответственно эта работа была воспринята как свидетельство кризиса, поразившего Европу, который позволит России заняться самостоятельным культурным творчеством, но не как историко-философское сочинение. В схожем духе рассуждали и многочисленные авторы рецензий на этот сборник, признавая за Шпенглером «правду вопросов», но не «правду ответов». Реакция на сочинения евразийцев была, как правило, гораздо более резкой. Против них с самого начала выступили историки «старой школы» – П.Н. Милюков и А.А. Кизеветтер, критические замечания звучали и со стороны философов и публицистов^[8]. По большей части они были вызваны расхождениями в политических позициях – евразийцы воспринимались едва ли не как агенты большевиков (соответственно отзывы со стороны сменовеховских течений были, напротив, весьма положительными). Евразийство почти никогда не воспринималось современниками как научное направление, соответственно и критика методологии практически отсутствовала. Стремление евразийцев показать Россию как Евразию воспринималось современниками как «азийство», попытка оторвать Россию от Европы и представить ее как азиатскую страну. Если и проводилось сопоставление взглядов евразийцев с концепцией Шпенглера, то только для того, чтобы назвать их его эпигонами. Соответственно рассматриваемый нами вопрос о том, как из схожих методологических принципов получились противоположные выводы, критиками не поднимался. После смерти Освальда Шпенглера, запрета на издание его книг в Германии и распада евразийства, интерес к ним упал до 1960-х годов, когда взгляды первого были частично переосмыслены английским историком Арнольдом Джозефом Тойнби, а идеи вторых получили свое развитие в сочинениях Льва Николаевича Гумилева.

Литература

1. Баранов Н.Н. Срединная Европа Фридриха Наумана: становление концепции // Известия Уральского государственного университета. Серия 2: Гуманитарные науки. 2009. № 3 (65). С. 173–181.
2. Вернадский Г.В. Начертание русской истории. М.: Айрис-пресс, 2004. 368 с.
3. Марков Г.Е. Немецкая этнология. М.: Академический проект; Гаудеамус, 2004. 576 с.
4. Маслин М.А. Евразийство как пореволюционное идейное течение // Историко-философский ежегодник 2011. М.: Канон+, 2012. С. 362–380.
5. Никитин В.П. Иран, Туран и Россия // Евразийский вестник. 1927. Вып. 5. С. 79–116.
6. Освальд Шпенглер и Закат Европы / Н.А. Бердяев, Я.М. Букшпан, Ф.А. Степун, С.Л. Франк. М.: Берег, 1922. 95 с.
7. Трубецкой Н.С. Письмо П.Н. Савицкому от 20 мая 1933 г. // Соболев А.В. О русской философии. СПб.: Издательский дом «Мiръ», 2008. С. 238–239.
8. Трубецкой Н.С. Письмо П.Н. Савицкому от 12 июля 1933 г. // Соболев А.В. О русской философии. СПб.: Издательский дом «Мiръ», 2008. С. 242–246.
9. Ратцель Ф. Человечество как жизненное явление на земле. М.: Книжный дом «Либроком», 2011. 58 с.
10. Реклю Э. Человек и Земля. Т. 1. СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1906. 553 с.
11. Савицкий П.Н. В Борьбе за евразийство / П.Н. Савицкий // Избранное. М.: РОССПЭН, 2010. С. 354–411.
12. Савицкий П.Н. Географический обзор России-Евразии / П.Н. Савицкий // Избранное. М.: РОССПЭН, 2010. С. 263–278.
13. Савицкий П.Н. Европа и Евразия (по поводу брошюры кн. Н.С. Трубецкого «Европа и Человечество») / П.Н. Савицкий // Избранное. М.: РОССПЭН, 2010. С. 94–114.
14. Савицкий П.Н. Миграция культуры / П.Н. Савицкий // Избранное. М.: РОССПЭН, 2010. С. 123–134.
15. Трубецкой Н.С. Европа и Человечество / Н.С. Трубецкой // Избранное. М.: РОССПЭН, 2010. С. 45–103.
16. Трубецкой Н.С. Наследие Чингисхана: Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока / Н.С. Трубецкой // Избранное. М.: РОССПЭН, 2010. С. 268–333.
17. Трубецкой Н.С. О туранском элементе в русской культуре / Н.С. Трубецкой // Избранное. М.: РОССПЭН, 2010. С. 243–267.
18. Трубецкой Н.С. Письмо от 7 марта 1921 г. // Письма и заметки Н.С. Трубецкого. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 12–20.
19. Фергюсон Н. Горечь войны. М.: АСТ; Corpus, 2019. 400 с.
20. Хаусхофер К. Границы в их географическом и политическом значении / К. Хаусхофер // О геополитике: Работы разных лет. М.: Мысль, 2001. С. 7–250.
21. Хаусхофер К. Панидеи в геополитике / К. Хаусхофер // О геополитике: Работы разных лет. М.: Мысль, 2001. С. 251–352.
22. Шпенглер О. Годы решений // Политические произведения. М: Канон+; РООИ «Реабилитация», 2009. С. 45–221.
23. Шпенглер О. Двойной лик России и немецкие восточные проблемы // Политические произведения. М: Канон+; РООИ «Реабилитация», 2009. С. 5–20.
24. Шпенглер О. Закат Западного мира; Очерки морфологии мировой истории / О. Шпенглер // Полное издание в одном томе. М.: Альфа-книга, 2014. 1085 с.
25. Шпенглер О. О немецком национальном характере / О. Шпенглер // История и политика: Избранные сочинения. СПб.: Владимир Даль, 2020. С. 266–271.
26. Яковюк И.В. Идея серединной Европы в концептуальных разработках европейских геополитиков второй половины ХІХ начала ХХ вв.: историко-теоретический анализ // PolitBook. 2013. № 3. С. 132–151.
27. Frobenius L. Paideuma. Umrisse Einer Kultur- und Seelenlehre. Munchen: C.H. Beck’sche Verlagsbuchhandlung, 1921. 125 s.

 

^[1]  Хотя после войны еще продолжали работать некоторые члены этого течения, к которым позже примкнул Лев Николаевич Гумилев, называвший себя «последний евразиец», но как организованное движение оно уже не существовало, а потому не будет являться предметом этого исследования. Неоевразийство, возникшее на рубеже 1980–1990-х годов, в данной статье также не рассматривается в силу того, что появилось и действовало оно в совершенно ином политическом и культурном контексте.

^[2]  Так, авторы сборника «Освальд Шпенглер и Закат Европы», написанного к концу 1921 года, пользовались уже 32-м изданием.

^[3]  В одном из примечаний к первому тому Шпенглер указывал на бессмысленность понятия «Европа» как несущего на себе сугубо географический отпечаток. Вместо Европы он предлагал говорить о Западе, вместе европейской культуры – о западной [24, с. 28, примеч.]

^[4]  В предисловии к русскому изданию «Человека и Земли» Э. Реклю фактически описал русский народ как евразийский: «вы в одно и то же время обладаете и качествами оседлого земледельца, который любит землю и с нежностью возделывает ее, и свободной натурой номада, который всюду чувствует себя на родине, будь то на севере, в ледяных тундрах Белого моря, или на юге, среди виноградников и жгучих известняков Крыма» [10, с. X].

^[5]  Несмотря на то, что коммунизм – изобретение европейское, но в России он принял форму большевизма, который «в своем жизненном обличье в корне отрицает то умонастроение, которое заставляло русских оценивать “свой народ и культуру… с точки зрения романо-германца”» [13, с. 104].

^[6]  В начале XX века эта тема всплыла и в литературе – например, произведение Александра Блока «Скифы» (1918) и два тома альманаха с таким же названием, вышедших в 1917–1918 годах. Интересно, что хотя скифы являются иранским народом, но в российской литературе и публицистике «скифство» считалось синонимом «туранства».

^[7]  Так, уже упомянутый Лео Фробениус в сочинении “Paideuma”, вышедшем в 1921 году, неоднократно обращался к идеям Шпенглера, признавая его заслуги в создании методологии для описания «души народа» [27, S. 11, 92–94, 99, 107–108, 114, 121]. Хотя при этом он и высказывал некоторые замечания, в частности, что Шпенглер игнорирует «первобытные» культуры, отдавая предпочтение цивилизованным. На Шпенглера ссылался и Карл Хаусхофер, которого называли официальным геополитиком Третьего рейха, говоря о его роли в освещении того упадка, в котором ныне пребывает Европа [20, с. 15]. Кстати, он же был одним из немногих европейских авторов, упоминавших евразийцев, в контексте переосмысления географического деления Старого Света [21, с. 265].

^[8]  Значительная часть отзывов на евразийство была проанализирована П.Н. Савицким в брошюре «В борьбе за евразийство», опубликованной в 1931 году [11].

 

_______________________

Наш проект можно поддержать.