«Необходимо исключить из нашей партии мелкого буржуа Адольфа Гитлера!» По некоторым свидетельствам, эта фраза принадлежит не кому-нибудь, а самому в будущем верному соратнику фюрера III Рейха, на момент же ее произнесения – члену так называемого штрассеровского, оппозиционного Гитлеру крыла НСДАП. Звали его Йозеф Геббельс.
Я привел данную цитату, конечно же, не для того, чтобы в первых же строках загодя обесценить все тезисы своей статьи по принципу Reductio ad Hitlerum.
Просто это довольно удачная иллюстрация на тему, как иногда сложно судить об отношениях исторических деятелей, по поводу которых кажется само собой разумеющимся, что они были близки либо, напротив, враждебны друг другу. В теории и/или на длительном временном отрезке так, может, и есть, но практика и конкретные ситуации преподносят сюрпризы.
Об этом я лишний раз подумал, читая содержательный и интересный материал Юрия Пущаева «Почему Победоносцев не мог иначе», где он резко противопоставляет мировоззрение Владимира Соловьева взглядам Константина Леонтьева, причем декларирует невозможность их совмещения и примирения. Действительно, что может объединять христианского либерала, космополита, сторонника мирового теократического правительства Соловьева – и Леонтьева, одного из самых жестких антилибералов в истории не только отечественной, но, пожалуй, и мировой мысли, убежденного антикосмополита, приверженца жесткого брутального христианства с Богом ветхозаветного типа в центре?
Однако объединяло их очень многое.
Прежде всего, это была человеческая привязанность – Владимир Сергеевич и Константин Николаевич дружили, и довольно близко. Больше, пожалуй, эта дружба значила для Леонтьева, буквально влюбленного в Соловьева, считавшего его намного умнее и талантливее себя – и очень мучавшегося, когда визави вольно и невольно шел на обострение личных или идейных отношений; в одном из леонтьевских писем даже промелькнула гневная характеристика «сатана».
Периоды охлаждения сменялись примирениями, по-настоящему же Леонтьев разочаровался в Соловьеве уже перед самой своей смертью, когда тот вежливо отмолчался от просьбы стать арбитром в его перебранке с Петром Астафьевым (речь об этом пойдет ниже). Окончательно убила всякую симпатию статья Соловьева, где утверждалось, что европейские либеральные атеисты больше делают для сияния христианской идеи, чем сами христиане; подобное, кстати, можно прочитать и сейчас в исполнении «розовых» «христианских гуманистов» вроде Максима Кантора, для которых Пусси Райт и Шарли Эбдо – истинные проповедники веры Иисуса.
Сходились два философа и в национально-религиозных вопросах, пусть и отталкиваясь порой от разных предпосылок. Соловьеву претила политика русификации национальных окраин с гуманистической точки зрения, Леонтьев тоже выступал против нее, но ради сохранения оплота против либерально-буржуазного духа, поразившего имперский центр: «Русификация окраин есть не что иное, как демократическая европеизация»; «Для нашего государства полезны своеобычные окраины; полезно упрямое иноверчество»; «Русский старовер, и ксендз, и татарский мулла, и самый дикий и злой черкес стали лучше и безвреднее для нас наших единокровных и по названию (но не по духу конечно) единоверных братьев».
Вопрос же христианского прозелитизма за пределами Российской империи вызывал у обоих колебания. Леонтьев поддерживал всемирное и всемерное распространение христианства, говорил даже, что китайцы, прими они крещение, будут ему милее русских, стремительно теряющих веру, но при этом однообразный с конфессиональной точки зрения мир считал тусклым и тоскливым, ведь там уничтожена любимая им «цветущая сложность».
Соловьев долго выступал за мирную христианскую проповедь народам и любовь как главный ее инструмент, но в итоге, уже после смерти Леонтьева занял позицию религиозного империализма. Вот, например, что он писал в статье «Мир Востока и Запада»: «Мир, завещанный Христом в области духа, должен быть проведен и в политическую жизнь народов посредством христианской империи. И как для духовного примирения людей с Богом и между собой принесен Христом на землю меч и огонь нравственной борьбы, так не без борьбы политической достигается мир империи, – лишь бы только в этой борьбе не забывалось никогда, для чего она ведется, лишь бы эта борьба при громких словах не переходила на деле в тяжбу злых страстей и низменных интересов».
Было немало общего и в траектории взаимоотношений Соловьева и Леонтьева со славянофилами. Леонтьев одно время был близок к этому движению, но связь ослабла после греко-болгарской схизмы из-за автокефалии Болгарской Церкви; славянофилы и большинство российского общества были на стороне болгар, Леонтьев сочувствовал их соперникам. Полный разлад произошел после русско-турецкой войны за освобождение балканских славян, главным катализатором которой стали опять же славянофилы и образованное российское общество. Леонтьев, последовательный и, возможно, отечественный византиец, в глазах которого, кажется, светились цифры 325 Никейский собор, он же Первый Вселенский) и 1453 (падение Константинополя), сербов и прочих болгар недолюбливал, симпатии же питал одновременно к туркам и грекам.
Соловьев тоже одно время числился в друзьях славянофилов, печатался в их изданиях, но затем отошел в сторону еще более далеко, шумно и резко, чем Леонтьев. В своей новорожденной неприязни он доходил до восхваления (хотел написать «странного для либерала», но, глядя на современных представителей этого сословия, признать сие странным не выходит) Николая I за отправку в Петропавловскую крепость Юрия Самарина как якобы злобного националиста-русификатора. Леонтьева расстраивал и даже ужасал градус неприязни Соловьева к недавним попутчикам, доходило до публичных выражений укоризны в различных работах, но если говорить о сути, не о форме, – Константин Николаевич с Владимиром Сергеевичем был согласен.
В итоге, взаимоотношения в треугольнике «Леонтьев-Соловьев-славянофилы» и составили сюжет громкого то ли спора, то ли свары.
Все началось со статьи «Национальная политика как орудие всемирной революции», в которой Леонтьев, собственно, раскрывал вынесенный в название постулат. Он писал, что Европа времен феодальной раздробленности, в которой сословная и религиозная идентичности превалировали над национальной, была пестра, хаотична, ее народы в массе своей входили в империи (Австрийскую и Османскую), образованные вокруг национально чуждого правящего ядра, зато с «цветущей сложностью» был полный порядок. Теперь же образовались крупные буржуазно-либеральные государства (Франция, Италия, Испания, Германия), стирающие прежнее разноцветье и готовящие мир к окончательному торжеству космополитизма.
Особо же досадно, что освобожденные Россией от турок славянские страны также стали на путь слепой убийственной унификации и вестернизации и отхода от дружбы с нашей страной. Леонтьев итожил свои мысли необходимостью отказа от бездумной политики солидарности по национальному, а не культурному и религиозному принципу, приведшей к таким результатам.
Несмотря на некоторые верные замечания, касающиеся Балкан, ключевой посыл статьи о национальных государствах как предвестниках космополитизации и угасания разнообразия по сей день кажется спорным. Империя и национальное государство – это разные, причем нередко перетекающие друг в друга, но одинаково имеющие право на существование формы «цветущей сложности». Пользуясь метафорой человечества как сада, империя – это когда множество разных цветов на одной клумбе, а национальное государство – когда каждому цветку по своей клумбочке.
Кроме того, еще раз возвращаясь к мысли о связи двух этих феноменов, империя вовсе не синонимична многонациональному или полиэтническому государству, верно и обратное – многонациональное/полиэтническое государство отнюдь не обязательно является империей; национальное государство имперского типа – вполне возможная и жизнеспособная форма политического бытия.
Но – мы чуть ушли от основной темы. Александр Киреев ответил на работу Леонтьева репликой, получившей наименование «Народная политика как основа порядка». Соглашаясь с Леонтьевым, что нынешняя Европа отнюдь не являет собой образец мироустройственной гармонии, генерал подчеркивал, что это не от избытка, но, наоборот, от недостатка национального принципа, который единственный и служит делу достижения правильного порядка. Не соглашался он и с оценкой молодых балканских государств, утверждая: и здесь все от того, что в петербургской внешней политике национального принципа не много, а мало, дипломатия наша неуклюжа и нечутка к коренным русским интересам.
В вопросе же внутреннего устройства той же Болгарии Киреев вполне поддерживал Леонтьева – лучше крепкой монархии в тесном союзе с Церковью ничего и придумать нельзя.
Леонтьев, узнав общую канву статьи Киреева еще до ее печатной публикации, воспринял критику вполне лояльно, о чем сообщил в письме Ольге Новиковой, сестре Александра Алексеевича и еще одной видной представительнице славянофильского лагеря. Константин Николаевич выразил готовность к дальнейшему дружелюбному обмену мнениями, однако засим эта ветвь спора практически угасла.
Зато расцвела другая – в дело вступил Петр Астафьев.
На страницах «Русского обозрения» в исследовании «Национальное самосознание и общечеловеческие задачи» Астафьев прошелся по всемирно-теократическим штудиям Соловьева. Он утверждал, что народы представляют из себя единые самобытные организмы, подобные отдельной человеческой личности, каждый народ – предельная интегративная единица в структуре человечества, попытки слить эти единицы в нечто целое бессмысленны и вредны, ибо на выходе дадут ноль, если не минус. Особое негодование Астафьева вызвало то, что европейские народы в соловьевских прожектах имели хоть какую-то самобытную миссию, русским же предстояло отказаться от всего ради других и тихо раствориться во всемирном море братской любви.
Попутно был слегка задет и Леонтьев – Петр Евгеньевич назвал установленную им связь между ростом европейского национального самосознания и тамошним буржуазным эгалитаризмом ошибочной, нарушением элементарного логического правила «после не значит вследствие».
Леонтьев, ничуть, кажется, не удивленный, что его зачислили в союзники Соловьева, написал статью «Ошибка г. Астафьева». В ней он признал, что ошибочно не обозначил четко содержание своей трактовки терминов «нация» и «национальный».
Выяснилось, что нация для Леонтьева – это фактически племя, лингвистический и этнографический субъект (этнос, говоря сегодняшним языком), национальность же – нация+культура.
Защита национальности, служащая делу «сохранения и укрепления стародавних культурных особенностей данной нации и даже возникновения новых отличительных признаков», необходима и естественна, защита же нации, основанной лишь на кровной и языковой близости, вредна и опасна. Леонтьев назвал три возможных вида национальной политики: 1) собственно защита интересов нации как племени 2) защита интересов правящей династии и аристократии 3) защита высших религиозных ценностей. Первая плоха абсолютна, вторая сносна, но недостаточна, истинно же праведна лишь третья.
Астафьев отреагировал крайне нелицеприятным «Объяснением с г.Леонтьевым», где обвинил того в непонимании абсолютной неразрывности связи национального духа и национальной культуры, в желании провести отчуждение культуры от создавшей ее нации ради превращения в примитивный стройматериал для более совершенных форм. С позиций сегодняшнего дня правота Петра Евгеньевича кажется безусловной. Мы уже видели в советское время, как влиятельные группы творческой интеллигенции (зачастую иноэтничной) занимались выхолащиванием национальных смыслов русской культуры ради ее последующего обращения если не во вред, то уж точно не на пользу самим русским. Именно эта деятельность была ключевой для так называемой третьей волны эмиграции, как до отъезда, так и – особенно – после.
Русско-американский публицист Сергей Обогуев подробно рассказывал об эмигрантских Домах русской культуры в США, где есть культура, но нет русских. Да и шумиха касаемо «шовинистически-черносотенного уклона» русской секции вещания радио «Свобода», поднятая «третьеволнистами» в начале 80-х, говорит о многом.
Вернемся, впрочем, на сто лет раньше. К сожалению, в последней статье Астафьев допустил немалое количество резких личных выпадов в отношении Леонтьева, после чего оскорбленный Константин Николаевич прервал непосредственный диалог и обратился к Соловьеву с предложением об арбитраже. Соловьев, как мы уже помним, счел нужным отмолчаться, после чего все затухло. Вскоре Леонтьева не стало.
До сих пор сложно сказать, почему, пусть даже при наличии ряда предпосылок, в том споре Леонтьев так явно оказался по одну сторону с Соловьевым. Да, примат религиозного принципа над национальным был их общей позицией. Но неужели Леонтьев впал в такую слепоту, что не видел – косполитичность идей Соловьева куда более безусловна и нескрываемо-отчетлива, чем якобы косвенно ведущая к космополитизации национальная приверженность славянофилов?
Недооценивал, не стремился обдумать?
В том-то и дело, что стремился! Еще после «Пушкинской речи» Достоевского Леонтьев обрушился на Федора Михайловича с обвинениями в полном сладкого сиропа гуманизме и как раз космополитическом уклоне. А ведь Достоевский в отличие от Соловьева мечтал о сохранении в рамках человеческого всеединства всех национальных культур и самобытных черт, да и русскому народу в деле объединения отводил главную роль…
…А вот здесь-то, похоже, все дело. Ибо Леонтьев – дадим слово Николаю Бердяеву: «…презирает не только болгар и сербов, но и русский народ. Он не верит в русский народ. Он верит лишь в византийскую идею. Ему дорога не Россия и не русский народ, не русская идея, а византийское православие и византийское самодержавие, дорог аристократизм, где бы он ни был. В известном смысле можно сказать, что К. Н. более “интернационалист” (если бы это скверное слово могло быть применено к благородным явлениям!), чем националист». Константин Николаевич не дошел до того, что впрямую стать предтечей Ленина и Бухарина, считавших, что национальные окраины надо подвергнуть позитивной дискриминации, а национализм малых народов лучше, чище и прогрессивнее русского. Но высказывания о противодействии русификации окраин намекают, что хоть и не стал, однако, очень к тому приблизился.
Вот этот синдром подозрительности по отношению к русскому народу роднил многих видных сторонников имперской идеи с либералами.
Роднил? В прошедшем времени?
Правильнее сказать – роднит до сих пор. Иной имперец в эпитетах по адресу национального государства и его сторонников перещеголяет пресловутый центр «Сова». Да и почти любая речь на тему чаемого строительства империи обязательно сопровождается всем набором необходимых оговорок: «внеэтничность русской идеи», «русские – скрепляющая ткань многонациональной страны», «русский – это прилагательное» и так далее.
Либералы же порой делают заявление вполне в «имперском» духе. Вот, например, правозащитница Светлана Ганнушкина: «Кто бы ни выдвигал лозунг «Хватит кормить Кавказ» — Навальный или еще кто-нибудь — мне не нравятся люди, которые допускают такие высказывания. Русский национализм не совместим с сохранением русского народа. Переходя на националистическую платформу русский народ теряет самого себя. Раньше он себя ощущал как народ-объединитель, а если превратится в националиста — потеряет эту свою функцию. Националисты не могут стать вполне демократами. И примеры постсоветского пространства не очень удачны. Так, к примеру, прибалтийские страны отстаивали свою независимость и, кстати, в ходе её отстаивания подавляли другие национальности. Да и латышская, эстонская, чеченская идентификации — не такие, как русская. У нас пропадёт сама идея, на которой многие годы держалось государство».
Идеи Вл. Соловьева отвергнуты самой жизнью, в обозримом будущем они не имеют перспектив не то, что реализоваться, но и хотя бы оказаться в зоне пристального интереса публики. Объективная международная реальность последних полутора лет показывает всю утопичность прекраснодушной бравады «наше Отечество – все человечество». А вот К. Леонтьев востребован как провластными идеологами, так и многими не относящимися к их числу национально-ориентированными интеллектуалами, и в обращении с ним нужна определенная техника безопасности – «цветущая сложность» – штука мощная, но, как мы видим, о двух концах.
P.S. Еще раз уточним – автор ни в коем случае не является противником имперского проекта для России, напротив, считает империю высшей и желанной стадией развития национального государства. Речь лишь о том, чтобы не повторять и без того уже не раз повторенных ошибок прошлого.
