РI В мае этого года в одном американском таблоиде появилась любопытная статья. Ее автор – колумнист Мэтью Континетти, республиканец по партийной аффилиации и консерватор по мировоззрению, указав на факт кризиса современного американского консерватизма, выделил четыре его новых ответвления, каждое из которых значительно отличается от того консервативного мейнстрима, который сформировался на рубеже 1950-60-х годов и в тех или иных его вариациях дожил до президентства Дональда Трампа. Впрочем, статья не обратила бы на себя особого внимания, если бы ее автор не выделил в качестве особого направления правой мысли – постлиберализм, течение, характерное, скорее, для интеллектуальных кругов, чем для публичной политики.
Континетти утверждает, что главным признаком постлиберализма можно считать отрицание «свободы» как высшей ценности. Соответственно, произведения его теоретиков отличает критика тех столпов Просвещения, которые оказали свое влияние на американскую государственность в самых ее истоках. Главный свой удар постлибералы наносят по политическому наследию английского философа Джона Локка и его трактовке свободы. Континетти делал вывод, что, будучи предельно чуждым американскому образу мысли идейным течением, постлиберализм никогда не встретит признания в США. Тем удивительнее было включение этого движения в перечень наследников консерватизма старой волны. Разобраться в том, что такое постлиберализм и в какой мере описание Континетти соответствует реальности, мы попросили давнего друга нашего издания, политического философа, основателя Центра политической философии имени Симоны Вейль Пола Гренье. Оказалось, что на самом деле позиция постлибералов намного более сложная, чем она выглядит в полукарикатурном описании американского колумниста.
***
Статья Мэтью Континетти «Постижение новых американских правых», опубликованная Washington Free Beacon 31 мая, оказалась весьма сенсационной – вопросы о ней задавали мне даже заокеанские друзья. «Правда ли, – спрашивал один из них, ознакомившись с рассуждениями Континетти, – что постлибералы в действительности выступают за постсвободу?». Ниже я еще вернусь к этому вопросу – собственно, он и является главной причиной написания настоящей статьи. Однако амбициозный обзор Континетти затрагивает, помимо этого, и многие другие вопросы, поэтому я хотел бы уделить ему более значительное внимание.
На самом деле легко заметить, что именно заинтриговало читателей. Консерватизм в сегодняшних Соединенных Штатах утратил даже какое-то подобие единства. Сформируется ли некий качественно новый консерватизм – и, если это произойдет, то вокруг каких идей и каких политических действий? Какие из различных конкурирующих группировок одержат победу? Континетти выделяет четыре претендующих на это «фракции», которые, по его мнению, вскоре могут стать определяющими для американского консерватизма – джексонианцы, реформисты, палеоконсерваторы и постлибералы.
Представленная Континетти интерпретация консервативного ландшафта читается с интересом, хотя, с философской точки зрения, она порой сбивает с толку и разочаровывает. Разумеется, философия определенно не является предметом рассмотрения Континетти, его волнует политика. Он хочет понять, каким образом различные «консерваторы» собираются получить и удержать власть и что они будут делать с властью после того, как придут к ней. «Идеи имеют значение», допускает Континетти, и все же «соотношение идей и политического действия трудноизмеримо и зачастую чисто случайно». Политические представления Континетти ориентированы на прагматику, и это ожидаемо – определенное презрение к «философствованию» давно является неотъемлемой чертой американской политической культуры.
Нигде этот момент так не заметен, как среди представителей первой группы «консерваторов», которую рассматривает Континетти – джексонианцев.
В данном случае он сам охотно признает логическую непоследовательность джексонианства. Эта идеология, утверждает Континетти, возвещает о «восстании против финансовых кругов», даже несмотря на то, что предводителями самого этого течения выступают «спекулянты недвижимостью, инвесторы и меркантильные дельцы». Джексонианцы против того, чтобы Америка ввязывалась в разного рода иностранные войны, но именно такую «вовлеченность» и гарантирует их алчный капиталистический экспансионизм. Как только начинаются спровоцированные ими войны, джексонианцы стремятся их завершить как можно скорее и желают использовать крайнее насилие, чтобы одержать в них победу на условиях Америки. К этой категории явно относится Уолтер Рассел Мид, отмечает Континетти, и в этом я охотно с ним соглашусь.[i]
Из всех четырех групп консерваторов Континетти обвиняет в «национализме» постлибералов, однако этот ярлык явно более применим именно к джексонианцам, причем в наихудшем значении данного понятия. Джексонианцы – это индивидуалисты, которые хотят делать деньги – больше и больше денег – для американцев, потому что они, черт побери, американцы! Пэт Бьюкенен, утверждает Континетти, вроде бы джексонианец, но Бьюкенен определенно является и палеоконсерватором (в конечном итоге, он еще и был основателем солидного журнала палеоконсерваторов The American Conservative – все это также в соответствии с предлагаемой Континетти категоризацией).
С учетом характерного для джексонианцев сочетания национализма и замешанного на продвижении демократии ура-патриотизма эту группу, на мой взгляд, более точно определять как часть неконсервативного движения, хотя и в гиперпопулистской и совершенно лишенной самосознания форме.
«Реформиконы» и палеоконсерваторы
Я мало что могу добавить к приведенному у Континетти определению реформиконов, хотя далее буду использовать не столь неуклюжий термин «реформисты». По правде сказать, я не скрупулезно изучаю их писания, но исходя из того, что мне оказалось доступно, могу утверждать, что эта группа хотела бы привнести лучшие ценности и более крепкие семьи в существующие идеологические структуры Соединенных Штатов, при этом вообще не подвергая сомнению природу этих структур – скорее, даже наоборот. Реформистские консерваторы стараются вновь продемонстрировать принципиальное совершенство и утвердить правоту американских либеральных устоев, одновременно пытаясь добавить к ним различные общественные блага, разрушению которых способствовали те же самые либеральные устои. Согласно Континетти, к реформистам относится Марко Рубио, а также Росс Даутхэт.
В сравнении с реформистами «палеоконсерваторы» в определении Континетти олицетворяют собой дальнейшее отступление от индивидуализма в сторону принятия ценностей сообщества. Ими движет «смесь традиционализма, коммунитаризма и невмешательства», а их наиболее известным представителем выступает обозреватель канала Fox News Такер Карлсон. Хотя это будет небольшим отступлением от темы, я хотел бы прямо сказать, что в последние годы Карлсона отличала прямо-таки немалая храбрость, что само по себе есть редкое и важное качество в сегодняшней американской политике. Американские солдаты, несомненно, проявляют храбрость на поле боя. Но американские политики демонстрируют все что угодно, кроме храбрости. В мире американской политики стадный менталитет точно не характеризуется ясной и независимой мыслью, которая здесь потерпела явно поражение. На Капитолийском холме сама по себе истинность того или иного утверждения едва ли выступает достаточным основанием для его произнесения. Философия, как и религия, оказывается делом, которому надо предаваться в интеллектуальном уединении.
Но Такера Карлсона все это, похоже, вряд ли беспокоит. Он говорит то, что думает – не всегда, но регулярно. Он исключительно скептически относился к расследованию российского вмешательства в выборы (Russia-gate) на протяжении всего этого скандала и в равной степени выражал скепсис к обоснованиям различных войн, которые звучали из уст официальных кругов США, особенно в тех случаях, когда эти обоснования являлись заведомой ложью. В сети к Карлсону относятся с огромным энтузиазмом. Постоянно наталкиваешься на комментарии такого типа: «Невероятно, что его еще не уволили (или сделали с ним что похуже)!».
Если вернуться к теме нашего разговора, то Такер Карлсон, кажется, считает, что позволить свободному рынку или «технологическому прогрессу» разрушить жизни и семьи, к примеру, американских дальнобойщиков было бы отвратительной идеей. В этом, отмечает Континетти, у него много общего с Дж.Д. Вэнсом, который в своем недавнем материале в The American Conservative писал: «Снижение рождаемости должно беспокоить нас не потому, что это плохо для нашей экономики, а потому, что мы уверены, что дети – это благо, и мы считаем так потому, что мы не социопаты». Сегодня, согласно Вэнсу, мы должны озаботиться тем, чтобы принять меры, дабы даже самые непривилегированные из нас (здесь Вэнс в своей статье делает акцент на восьмилетнем мальчике, живущем с родителями-наркоторговцами) однажды смогли стать хорошими родителями, хорошими мужьями или женами и найти достойную и наполненную смыслом работу, которая позволит им зарабатывать свой хлеб. Свобода, по Вэнсу, не означает обеспечение того, чтобы каждый получил одинаковый шанс в один прекрасный день стать топ-менеджером фирмы из списка Fortune 500. Свобода, в гораздо более фундаментальном понимании, связана со способностью осуществить то, что является безусловным благом.
Палеоконсерваторы, если подвести итог, озабочены конкретной реальностью вещей и людей. Люди живут в домах, которые находятся в том или ином месте. Люди – это не легко перемещаемые массы, наподобие морских контейнеров. У них есть друзья, старшие родственники, любимые магазины, церкви и другие культовые места, а также сеть социальных связей, и все это локализовано в пространстве – эти отношения и формируют во времени живую реальность жизни. Именно эта реальность заботит таких людей, как Такер Карлсон, Дж.Д. Вэнс и Джон Буртка. Их акцент на том, что реально существует – принципиальный пункт их пересечения с постлибералами.
Постлибералы в реальности
В последнем разделе своей статьи, посвященном постлибералам, Континетти почти полностью упускает суть дела, совершая две ошибки. Во-первых, как и в остальной части своего очерка, он фокусируется на политике – на том, что постлибералы (предположительно) будут делать, если придут к власти. Во-вторых, и это куда меньше подлежит оправданию, он оказывается не способен всерьез вникнуть в те философские вопросы, которые поднимают постлиберальные авторы. В результате, Континетти так и не замечает того, чтó до сегодняшнего момента было самым важным аспектом постлиберального направления.
Континетти интерпретирует постлиберализм как нечто имеющее отношение главным образом к национализму и католическому интегрализму. Он поступает так потому, что это и есть самый простой путь понимания постлиберализма – сквозь призму политических действий, значимых здесь и теперь. Именно такое очертание Континетти задал своему очерку – это замечательно, но подобный подход просто оставляет без внимания то, чем именно является постлиберализм. Например, Континетти утверждает, что, согласно некоторым постлибералам и интегралистам, насущной задачей является задействовать государство для «отвоевания общества у левых». Патрик Денин, которого Континетти объявляет одним из лидеров постлиберального движения, действительно не был равнодушен к политике, что дало основание для подобных мрачных подозрений в его адрес. Возможно, наиболее известным таким эпизодом было его заявление во время мартовской лекции в Католическом университете, что мы можем достичь аристотелевских целей макиавеллистскими методами. Я был на этой лекции, и вот как я интерпретирую данное высказывание: Денин имел в виду, что всякому, кто заинтересован в возобновлении политики, ориентированной на конкретного человека, придется, тем не менее, оказаться вовлеченным в тот знаменитый американский континуум, который на расхожем языке именуется «реальным миром» – то есть в грубый и беспорядочный мир политики, шествий, демонстраций и т.д. Именно таковыми, уверен Денин, будут средства для достижения таких политически значимых целей, как, скажем, принуждение богатых делиться своими чрезмерными средствами более справедливым образом, и это дополнит различные другие средства, которые, как надеется Денин, повысят социальную солидарность.
К сожалению, описывая свою стратегию подобным образом, Денин (по меньшей мере в данном случае) продемонстрировал ту же негодную методологию, которая столь обесценивает и рассуждения Континетти. Прирожденная ориентация американской политической жизни на действие и могущество (силу) – эта ее волюнтаристская макиавеллистская составляющая – наделяет эту политическую жизнь типичным отсутствием мысли. Вместо того, чтобы для начала задаться вопросом о том, какова природа некой вещи, что именно составляет ее неотъемлемое благо, а затем, если угодно, действовать таким образом, чтобы это действие было «свободным» (в соответствии с «природой» того или иного предмета), мы привычно игнорируем все подобное «философствование». Причина, почему мы игнорируем эти вопросы, заключается именно в том, что наша культура в целом, чаще всего даже не осознанно, основательно загипнотизирована тем пониманием свободы, внедрению которого поспособствовали Джон Локк и другие подобные философы. Именно это обстоятельство создает приоритет действия перед мышлением, именно это объясняет волю нашей культуры к еще большей власти, ее упор на постоянно возрастающем объеме средств без особого беспокойства о целях. В рамках такой культуры, как наша, полная озабоченность политической значимостью как первоочередным делом означает одно: телега оказывается впереди лошади.
Однако Континетти предпочел подробно разбирать все что угодно, кроме того, что действительно наиболее значимо в контексте постлиберализма. Он не проявляет ни какого-либо интереса, ни понимания предшествующей работы, которая была совершена целой традицией философского вопрошания либерализма локковского типа (а также многих других современных либеральных мыслителей или их предшественников, от Макиавелли до Канта – создателей того, что философ Дэвид Шиндлер называет «свободой нового времени»). Результатом этой отдельной традиции критики не было, разумеется, оспаривание значимости свободы, как полагает Континетти, – как раз напротив. Ее целью было восстановить реальность свободы, сделать свободу вновь применимой, вновь используемой реальными людьми наподобие тех, о которых чуть выше говорили так называемые палеоконсерваторы. Подобное восстановление необходимо не потому, что Локк и другие «архитекторы» современности (modernity) были плохими парнями, которые знали, куда приведут их идеи. Дело в том, что их ущербное понимание свободы и онтологии сбивает нас с пути.
Здесь нет места для сколько-нибудь подробного обобщения работы той впечатляющей школы «постлиберальной» мысли, которая, несомненно, включает такие имена, как Хоркхаймер, Аласдер Макинтайр, Джон Милбэнк, Майкл Хэнби и Пьер Манан, хотя и не все эти мыслители причислили бы себя к ней. В части проблемы природы и бытия – предмета, принципиального для любого подлинного понимания свободы, – я бы также включил в этот список мыслителей Дэвида Шиндлера (старшего), Роберта Спэймана и Клайва Льюиса (особенно его эссе «Человек отменяется» и роман «Мерзейшая мощь»). Впрочем, пока достаточно здесь лишь воспроизвести два ключевых пункта в рассуждении Д. Шиндлера о судьбоносной реинтерпретации свободы у Локка.[ii]
У современной свободы есть два аспекта. Первый из них интерпретирует свободу как могущество tout court [только лишь – фр.]. Парадигма свободы-как-могущества – это деньги и технологическая мощь. Обе эти вещи наделены той знаменитой всепобеждающей силой, известной как «нейтральность». Утверждается, что деньги и технологии можно использовать в хороших или дурных целях. В отличие от традиционного христианского или греческого представления, модерная свобода уже никоим образом не одушевлена каким-либо конкретным благом. Возможно – и это даже заслуживает одобрения – выбирать нечто благое. Но для людей модерна нечто благое само по себе не является освобождающим. Свободное действие столь же легко может быть ориентировано и на нечто злое – хотя Локк, разумеется, советует не делать зла, чтобы не подвергнуться за это вечному страданию в загробной жизни. Однако даже для Локка само осуществление кем-либо власти выбора – это все же нечто, что было выбрано свободно, поскольку свобода – это и есть данная власть выбора, что бы ни было предметом выбора. (Как отмечали Милбэнк и Хоркхаймер, это локковское, а также кантовское представление о свободе как индивидуальном выборе и воле к добру или злу вполне открыто для интерпретаций в духе маркиза де Сада).
Вторым аспектом модерной свободы и квинтэссенцией локковской свободы является ее негативный характер. Денин и другие, конечно, уже подробно рассматривали этот момент (его отмечает и Континетти, хотя и походя). Тем не менее, анализ локковской свободы у Шиндлера внес важный нюанс. Выбор, с точки зрения Локка – точки зрения, которая, я бы сказал, отчетливо является собственно американской, особенно в этом отношении, – человек принципиально свободен до тех пор, пока существует возможность его отказа от совершения того или иного конкретного выбора, даже если на практике реализация этого теоретического вето на указанное действие не слишком вероятна. Причина этого также связана с уже упомянутой реинтерпретацией свободы как могущества.
Субъект, осуществляющий свободу как могущество, существует в абстракции от времени, от добра и, скажем прямо, от реальности как таковой. Данный субъект представляет собой именно то, что подразумевается под другим великим изобретением современности – индивидуумом (the individual – англ.). Этот индивидуум – экономический деятель (актор), который взвешивает альтернативы не «философски», не имея в поле своего зрения добро или целое, а «в моменте», лишь в свете того, что представляется непосредственно доступными возможностями, которые даны в настоящий момент, дабы облегчить для него его испытываемое в данный момент ощущение смутного недовольства (unease – англ.). Например, если в этот момент («в предельном выражении», как говорят экономисты) недоступны более приличные рабочие места, то выбор работы в складском распределительном центре, или в стрип-клубе, или на птицефабрике или, если на то пошло, в компании, торгующей деривативами и предлагающей высокий заработок, по прежнему является «свободным» выбором. Теоретической возможности вето – не соглашаться на такую работу – с точки зрения Локка, достаточно, чтобы конкретное действие считалось свободным.
Сочетание этих двух соображений имеет далеко идущие последствия для понимания того, как проживается жизнь и как меняется – постепенно или быстро – культура. В таком понимании человек, чей завод, или грузовой бизнес, или небольшая ферма, или аптека, или книжный магазин, прекратил существование, не подвергается какой-либо опасности утратить свою свободу. Люди, живущие в городе, облик которого год за годом трансформировался спекулянтами и разработчиками технологий (а то и богатыми туристами!) до неузнаваемого и, возможно, даже отвратительного для его обитателей вида, из-за всего этого не становятся менее свободны, чем прежде. С характерной для модерна локковской точки зрения, конкретные формы жизни не имеют отношения к свободе. Более того, на практике невозможно сделать эту фикцию – локковского индивида – несвободным. Просто дайте ему «варианты выбора» – этого будет достаточно.
Однако Континетти, к сожалению, во все это не вдается. Взамен он делает то, что делали и другие американские «консервативные» критики, сталкиваясь с принципиальным критическим разбором философского либерализма, – впадает в демагогию.
Первая стратегия Континетти, скажем прямо, остроумна, но не содержит ничего, кроме этого очевидного сарказма: «Если рассматривать Локка как фигуру, оказавшую важное и положительное влияние на американские устои, то в таком случае мы просто имеем дело с еще одним американским консерватором. Если же видеть в Локке истоки трансгендерного движения и однополых браков, то в таком случае перед нами, возможно, постлиберал». Сделав это заявление, он оставляет в стороне вопрос об адекватности – или даже содержании – философии Локка (которое, кстати, мы лишь поверхностно затронули).[iii]
Вторая стратегия Континетти основывается на его утверждении, что «версия консерватизма, не содержащая идей личной свободы и гражданской и религиозной свободы, которые Америка несет на себе с самого своего рождения, не будет приемлемой не только для Уильяма Ф. Бакли, Барри Голдуотера и Рональда Рейгана. Сами американцы найдут ее чуждой и безадресной – и правильно сделают». Надо признать, что риторически это эффектное высказывание. Однако Континетти не удается поставить ключевой вопрос – тот самый, которым по меньшей мере задавались постлиберальные философы, причем более глубоко, чем это пытался сделать кто-то еще: что есть свобода в первую очередь? В результате, эмоциональное обращение Континетти к американской «традиции» оказывается бессмысленным. Какую свободу нам важно сохранять: свободу, ориентированную на реальность жизни личностей, вступающих в отношения друг с другом, или абстрактную свободу экономистов? Что значит обладать «религиозной свободой», если эта «свобода» осуществляется лишь в чьем-то субъективном воображении и нигде более? Что значит «гражданская жизнь», если специфически гражданский элемент и все его стабильные формы оспариваются постоянным противоборством в стремлении не просто к власти (power – англ.), но к обладанию бóльшим объемом этой власти, чем у кого-либо еще?[iv]
Постлибералы не утверждают, что свободу нужно отвергнуть, – равно как и не ставят под сомнение значимость американской свободы. Они поступают в точности наоборот – восстанавливают свободу. Постлиберализм – по крайней мере, в его самом интересном варианте – это не политическая идеология, не фракция, пытающаяся прийти к власти. Это не позиция, с которой могут быть предсказуемо отчеканены любые политические установки, созвучные настроениям той или иной части электората или интересам крупных финансовых кругов. Постлиберализм относится к совершенно иному порядку – он принадлежит порядку понимания.
Полезной аналогией здесь оказывается работа Ханны Арендт «Ситуация человека» (в рус. пер.: Vita Activa, или О деятельной жизни»), в которой она не делает вообще никаких прямых политически значимых утверждений. Вместо этого Арендт показывает, что развлечение не тождественно культуре; она описывает, каким образом современность (modernity) сводит всю человеческую деятельность к труду (labor – англ.) – поскольку задача человека теперь сводится к получению прибыли, а это означает, что ее единственной целью оказывается выживание, а не подлинное и непреходящее благо, которое формирует часть нашего общего человеческого мира (культуры). Подобно Шиндлеру, Хэнби и другим значимым постлиберальным философам, с которыми она примечательным образом во многом оказывается близка, Арендт исследует значение ключевых слов и понятий.
Углубляя наше понимание, постлиберальные философы как раз и позволяют нам отвоевать свободу действия: они делают это, показывая, как действие может быть снова наполнено подлинным смыслом и значением.
[i] В работе “Великая американская стратегия в мире испытывает опасность” («Orbis», том 49, выпуск 4, осень 2005 года) Мид следующим образом высказался о джексонианской перспективе Америки: «В 1945 году, если не считать Хиросимы и Нагасаки, американскими зажигательными бомбами за последние пять месяцев Второй мировой войны было убито 900 тысяч мирных жителей Японии. Всего за одну ночь зажигательные бомбы, сброшенные на жилые кварталы Токио, уничтожили более 80 тысяч человек – что превышает общие боевые потери США в войнах во Вьетнаме и Корее вместе взятые. 900 тысяч жертв среди гражданского населения – это примерно вдвое больше, чем общие военные потери США во всех внешних войнах от Войны за независимость до настоящего времени. В рамках этой джексонианской традиции вы желаете безусловной капитуляции противника и полной победы. Вас не интересуют никакие оговорки или понимание точки зрения других – вас интересует только победа».
[ii] Развиваемые здесь идеи можно обнаружить в: David C. Schindler, Freedom From Reality: The Diabolical Character of Modern Liberty (Notre Dame, 2017).
[iii] Несколько более детализированное рассмотрение этого вопроса, ориентированное на проблемы международных отношений и международный конфликт, можно найти в моей статье The Liberal International Disorder, American Affairs, April 10, 2019.
[iv] У кого-либо может возникнуть здесь искушение причислить к постлиберальным мыслителям Рене Жирара. В частности, я имею в виду его рассуждения о подпольной ментальности, которые он оставил в своих размышлениях о Достоевском. Жирар обращается именно к непрекращающейся межличностной битве, которая с необходимостью проистекает из утраты корней межличностной жизни в Бытии в христианском значении этого слова. См. Girard, Resurrection from the Underground: Feodor Dostoevsky (New York, 1997).
