«Ломиться в двери пошлых аксиом»?

Заметки читателя о книге Н.Л. Гуданца «Певец свободы или гипноз репутации. Очерки политической биографии Пушкина (1820-1823)»

Книга рижского писателя Николая Леонардовича Гуданца «Певец свободы или гипноз репутации. Очерки политической биографии Пушкина (1820-1823)» (далее номера страниц из нее указаны в тексте), выпущенная издательством «Нестор-История», вызвала…

Нет, не вызвала оживленную дискуссию, хотя, несомненно, была ориентирована на нее своим открыто полемическим тоном. Особенно выразительно молчат пушкинисты, знатоки и профессионалы своего дела.

Футурист-скандалист Алексей Крученых дал своей провокационной книге «Сдвигология русского стиха» (1923) подзаголовок «Трактат обижальный и поучальный». Гуданец мог бы воспользоваться этими определениями, хотя его книга, даже с учетом полемической заостренности и порой залихватской манеры, написана серьезно и основательно. Но «обижает» и «поучает» он не абы кого, а пушкинистов – не только элиту литературоведения, но и жрецов культа главного классика русской литературы.

В предисловии к книге директор издательства «Нестор-История», доктор исторических наук Сергей Эрлих, заметив, что необходимость в таком предисловии возникла впервые за 17 лет его работы, констатировал: «Вокруг Пушкина сложился культ, согласно которому он не только гениальный поэт и основоположник современного русского языка и культуры, но и человек беспримерных нравственных качеств, недостижимый образец для подражания» (С. 5-6). По-моему, это утверждение бесспорно. Действительно, Пушкин – не только «наше всё», но «наше везде» и «наше всегда». Фраза «Кто за тобой убирать будет? Пушкин?» – отголосок тех же представлений. Пушкин гениален в любой, в каждой строке (очевидно, включая «И мать его е**»). Пушкин всегда прав, безупречен, непогрешим и свят. Все, кто хоть в чем-то не соглашались с ним, – неправы, а то и вовсе негодяи. Хотя «для современников Пушкина он был вовсе не то, что для последующих поколений», как писал его современник, декабрист Д.И. Завалишин (С. 96).

Такой подход делает научное изучение чего-либо невозможным. Указав на тот факт, что «в изучении Пушкина наука сосуществует с исповеданием веры», Гуданец полагает необходимым «различать две дисциплины»: «Науку я бы назвал пушкиноведением, а к пушкинистике отнес бы всё, что под видом науки воспроизводит идеологические предписания, в том числе и государственной машины. Как только между строк солидных монографий начинают реять партийные знамена или церковные хоругви, становится понятно, что мы имеем дело с пушкинистикой, то есть научным знанием, порабощенным либо религиозными, либо политическими доктринами» (С. 25-26). Опять-таки бесспорное утверждение. С ним, наверное, согласились бы все… если бы речь не шла о «нашем всем». Как будто у нас его пытаются отобрать.

Уже в предисловии Гуданец обратил внимание читателей на то, что и мне показалось странным и несообразным: «Жизнь и творчество Александра Сергеевича Пушкина исследованы вплоть до мельчайших деталей. Любознательность научного сообщества не пощадила самые интимные закоулки его биографии. Казалось, где тут может скрываться тайна? Но сами исследователи-пушкинисты считают по-другому» (С. 24). И приводит подборку высказываний корифеев современной академической пушкинистики, оперирующих словами «загадка» и «тайна». Я не слежу за текущей литературой о Пушкине, поэтому просто не мог представить себе, что серьезные ученые оперируют словами «загадка» и «тайна» применительно к предмету своего исследования (пишущему эти строки пришлось согласиться на предложенное издательством заглавие сборника статей «Загадки Серебряного века» как на единственную альтернативу «Тайнам…»). Вдобавок ученые признаются, что «у нас нет целостного представления о Пушкине» (В.С. Непомнящий; С. 25), зато есть «дефицит нашего понимания Пушкина при столь обширном изучении» (С.Г. Бочаров; С. 24).

«Дефицит понимания» в нашей исторической литературе – на самые разные темы – представлен обильно, но выход из положения прост. Есть материалы, источники – бери и изучай! Гуданец так и делает, благо материалов, действительно, много. Но есть еще и интерпретаторы, вольно обращающиеся с материалами и выдающие свои гипотезы и выводы за установленные факты. Видимо, этим продиктован полемический запал книги и периодические накатывающиеся на читателя стилистические «волны с перехлестом».

Что же такого «крамольного» наговорил Гуданец? Я попытался разобраться с этим для себя, делая заметки при чтении книги.

Пушкин принадлежал к старинному, но обедневшему и утратившему влияние дворянскому роду и смотрел на людей с аристократическим презрением (С. 95).

Молодой Пушкин был нерадивым чиновником (многие ли помнят, что он вообще служил и получал жалование?!) со склонностью не только к различным «шалостям» (слово надо брать в контексте эпохи), но к вызывающим и даже оскорбительным поступком, включая сочинение эпиграмм, не всегда бывших образцом ума, вкуса и благородства (С. 44).

«Вольнолюбивые мечты» молодого Пушкина были данью аристократической моде, захватившей после Отечественной войны 1812 года старшее поколение его друзей, а не сознательными и выстраданными революционными убеждениями (С. 36-37). Под «свободой» он понимал не обязательно политическую свободу в либеральном духе того времени (ссылка на работу В.Е. Вальденберга: С. 35, 228). В отличие от многих «взрослых шалунов», к потрясению основ «певец свободы и вина» не призывал (С. 31-32, 40-42) и «рабство» (т.е. крепостное право) видел павшим «по манию царя» (С. 37-39, 125-126).

Пушкина многие любили и ценили, поэтому закрывали глаза на его «шалости» и прощали ему то, за что другой неизбежно понес бы наказание, вроде распространения оды «Вольность» (С. 42-43). Вседозволенность вскружила ему голову, и он стал оскорблять одно из первых лиц империи – графа А.А. Аракчеева, что возмутило не только самого обиженного, но и его покровителя Александра I (потом и ему досталось от Пушкина). Именно за эти оскорбления остряк был «притянут к Иисусу», изрядно перепугался и стал искать защитников (С. 44-47) (ситуация повторялась и позже). Логично было ожидать такого поведения от двадцатилетнего светского вертопраха, еще не знавшего, что он – «наше всё». Спросят: а как же Рылеев с дерзкой сатирой «К временщику», не просто ходившей по рукам, но дозволенной цензурой, опубликованной в журнале и не конфискованной?! В новейшей биографии Рылеева в серии «ЖЗЛ» А.Г. Готовцева и О.И. Киянская убедительно показали, что это был не безрассудный акт личного мужества, но «черный пиар», ход в сложной игре, которую вел против Аракчеева его главный соперник в борьбе за власть и влияние на царя А.Н. Голицын, покровительствовавший Рылееву. Об этих обстоятельствах важно помнить применительно к участи Пушкина в 1820 году.

«Южная ссылка» формально была переводом по службе, а на деле – лучшим из возможных вариантов. Нахулиганившего и проштрафившегося молодого чиновника (с точки зрения начальства это выглядело именно так) могли отправить, опять-таки по службе, в место с худшим климатом и условиями жизни, чем Кишинев, к менее снисходительному начальнику, чем И.Н. Инзов… который тоже не знал, что к нему прислали «наше всё» (С. 49-50).  В «проклятом городе Кишиневе» Пушкину было не так комфортно, как в Петербурге, но и здесь он «оттянулся по полной» (С. 62-70, 87). Это современное выражение употребил я, но и Гуданец нередко прибегает к подобным оборотам.

На юге под влиянием общения с людьми из декабристских кругов политические убеждения Пушкина стали более продуманными и радикальными. Однако декабристы не привлеки его в свои общества не из стремления сберечь его гений и оградить от возможных рисков, но из сомнений в серьезности его убеждений, крепости характера и способности хранить тайны. Об этом прямо писали Д.И. Завалишин и И.И. Горбачевский, но их свидетельства или не опубликованы полностью, или в советское время печатались с купюрами, ограждающими революционную репутацию «нашего всего» от любых сомнений в его безупречности (С. 96-106).

Если всё перечисленное выше кому-то покажется неправдой, крамолой или кощунством, то советую читать не паточные биографии, а источники, прежде всего тексты самого Пушкина и его современников, благо они доступны в изобилии. Лично для меня ничего из сказанного, за исключением некоторых мелких деталей, не было ни принципиально новым, ни шокирующим. Так получилось не из-за глубокого знания биографии и творчества Пушкина, на что я не дерзаю претендовать, но в силу профессиональной привычки отдавать предпочтение первоисточникам, а не позднейшим интерпретациям, которые еще должны заслужить право на внимание читателя.

Главный вопрос, который Гуданец ставит в книге и на который отвечает: когда, где и почему Пушкин пережил кризис разочарования в революционных и демократических идеях и идеалах, выразившийся в стихотворении «Свободы сеятель пустынный…» (автор дает его подробный, оригинальный и остроумный анализ). Ответ: во второй половине 1822 г. в Кишиневе, а не осенью 1823 г. в Одессе и не из-за неудач революционного движения в Европе, как считало большинство пушкинистов; «истинная причина — это испуг, глубочайший страх перед властями, угнездившийся в душе поэта на всю оставшуюся жизнь» (С. 132, 153-154, 160). За подробностями отсылаю к самой книге.

Для меня важнее другое. Спор напрямую связан с представлением – точнее, мифом – о Пушкине как «певце свободы» (подразумевается, политической), критика которого является основным содержанием книги Гуданца. Речь идет о стремлении максимально революционизировать взгляды и творчество Пушкина, встроить его в историю «освободительного движения». Эта тенденция появилась еще «при старом режиме», но больше в критике и публицистике (т.е. в интерпретации), в советское время восторжествовала в пушкинистике (т.е. в исследовании), а сейчас существует в массовом восприятии как нечто само собой разумеющееся, хотя в последние годы дополняется религиозными трактовками (С. 218-221)

Гуданец не только восстанавливает по источникам и интерпретирует эволюцию политических взглядов Пушкина (по-моему, вполне убедительно), но и полемизирует с максимально возможным количеством их интерпретаторов. Полемизирует убежденно, страстно… и часто ломится в открытую дверь (примерно так выразился и С.Е. Эрлих в предисловии). Повторю: если читать источники (разумеется, памятуя о необходимости критического отношения к ним), большая часть утверждений Гуданца выглядит аксиомой, а не придумкой или, тем паче, кощунством. Такое впечатление может возникнуть при чтении работ пушкинистов, т.е. позднейших интерпретаторов, филологов, далеко не всегда верных принципу историзма, не говоря о «служителях культа». Вот здесь критическое отношение особенно необходимо!

Казалось бы, любовь к Пушкину обязывает к максимально полному изучению и объективному осмыслению имеющихся материалов и фактов. Однако, любовь эта не только слепа, но и зла, поскольку предписывает верить не Пушкину и, тем более, не его современникам, своевременно не распознавшим «наше всё», но авторитетам пушкинистики. Как однажды написал Борис Пастернак, «Пушкину следовало бы жениться на Щеголеве и всем позднейшем пушкиноведении». Революционизировать Пушкина стремились не только одиозные советские авторы вроде Н.Н. Фатова и В.Я. Кирпотина, но и В.Я. Брюсов, Л.П. Гроссман, Б.В. Томашевский. При всем почтении к последним нельзя не признать, что статьи Брюсова вроде «Пушкин и крепостное право», «Пушкин и царизм» и предисловия к изданиям стихотворений Пушкина в «Народной библиотеке» Наркомпроса не делают ему чести как пушкиноведу, а гроссмановская биография Пушкина в серии «ЖЗЛ» оказалась провалом.

Всё так!

Но задаюсь вопросом: стоило ли Гуданцу уделять столько времени полемике с пушкинистами, как будто он старался никого из них не забыть? Возможно, автор стремился показать, насколько основательно он изучил не только источники, но и литературу интерпретационного характера.

Вопреки тому, что уже сказали и еще скажут недовольные читатели, Гуданец не «развенчивает» Пушкина и не «копается в грязном белье», но показывает его обычным живым человеком, с присущими ему слабостями… нет, не слабостями, а чертами личности и характера (не нам судить, что слабость, а что нет). Массовое сознание склонно видеть в выдающихся исторических личностях – неважно, «героях» или «злодеях» (и то, и другое относительно) – каких-то полубогов, которым чужды страсти, привычки и пороки обычных людей, у которых, скажем так, никогда не болел живот. У Пушкина живот болел и неоднократно. Книга Гуданца своевременно напоминает об этом.