Леонардо как предтеча, или Две правды Дмитрия Мережковского

РI: Некоторые фигуры отечественной культуры вызывают постоянные споры и дискуссии, в том числе в социальных сетях. Одна из таких фигур – писатель, поэт и эссеист Серебряного века Дмитрий Сергеевич Мережковский. Оказалось, что его идея синтеза религии и культуры не утратила своей актуальности и своей остроты. Культура и православное христианство в современной России отходят друг от друга на все более далекое расстояние, и тема Мережковского, которую сам писатель называл «гениальной», позволяет нам еще раз обратиться к его наследию.

 

Русский писатель, мыслитель и общественный деятель Дмитрий Мережковский – создатель одной из наиболее оригинальных отечественных историософий.

В чём же, по Мережковскому, состоит скрытый смысл мировой динамики, и к какой цели должна прийти история?

 

Диалектика истории

 

Дмитрий Мережковский нигде систематически не изложил своего мировоззрения. Кажется, он вообще не был способен к философствованию как выработке системы идей. Он щедро откликался статьями на текущие события и уделял много внимания разбору мыслей современников и предшественников. И там, среди многочисленных томов его сочинений, в изобилии разбросаны те яркие, хлёсткие, наполненные возвышенным символизмом, подчас парадоксальные и даже противоречивые максимы, из которых можно пытаться строить здание религиозной философии Дмитрия Мережковского.

Особняком в его творчестве стоит трилогия «Христос и Антихрист» – по своим художественным достоинствам, пожалуй, высшее достижение Мережковского как писателя. Но оно должно было стать и высшим его достижением как философа истории, открывающего смысл мировой динамики в хаотической толще эмпирии. И смысл этот выражен уже в названии трилогии: история – это арена битвы Христа и Антихриста как символов «неба» и «земли», духовного и материального, религии и культуры. Истолковать хотя бы некоторые из ключевых событий истории человечества в контексте этого противостояния – вот художественно-философская задача Мережковского.

Отсюда двухчастная структура заглавий входящих в трилогию романов, соотносящая хронологию двух планов бытия. «Гибель богов. Юлиан Отступник» – первая книга, посвящённая эпохе поздней античности: крушение пантеонов древности, уход богов в тень перед ликом нового Бога и трагическая фигура римского императора, полюбившего умирающих богов. Богов, в ликах которых персонифицированы чувства и страсти, радости земной жизни и удовольствия плоти. Что противопоставляло этому торжествующее христианство как религия неба, с подозрением глядящая на плоть и всё «слишком человеческое»? Безоглядную веру, аскетизм и моральную готовность противостоять греху. Увы, ко времени рождения Юлиана в его родном Константинополе не осталось ни одного языческого храма, и для реставрации уходящей веры пришлось пользоваться многими внешними элементами христианства. Возможно, проживи император дольше, он смог бы достичь определённого синтеза «двух правд» на основе неоплатонической традиции. Но не случилось, и на долгие века равновесие было нарушено в пользу Христовой стороны противостояния.

Однако Мережковскому интересны переломные, конфликтные моменты истории, ведь сверхцель трилогии – не просто показать противоборство, но проложить путь к синтезу двух правд, открывающему новую, полную, окончательную религиозную правду. А к синтезу приводит столкновение тезиса и антитезиса, а не монопольное господство одной из сторон исторической диалектики. Поэтому во второй книге писатель даёт масштабную картину культурных процессов эпохи Возрождения. Там, во времена глубокого исследовательского интереса к Античности и страстной жажды творчества новых культурных форм, и следует искать реинкарнацию Антихриста в мире. И второй роман трилогии Мережковский называет «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи».

 

Гений синтеза

 

Почему же именно Леонардо стал для Мережковского ключевой фигурой того времени?

Вероятно, потому что по богатству, разнообразию и глубине творческих устремлений он действительно идеально воплощал принцип синтеза противоположных аспектов человеческого духа. Ведь что такое возрожденческий титанизм, как не стремление к единству различных форм знания и деятельности, будь то наука и искусство, природа и общество, наконец, культура и религия?

Люди той эпохи могли преуспевать на самых разных поприщах, и Леонардо достиг в этом, пожалуй, наибольших успехов – настолько, что говоря о титанизме, его имеют в виду в первую очередь. Правда, Мережковский устами недоброжелателей часто обвиняет да Винчи в неспособности доводить дела до конца – он берётся слишком за многое, легко переключается с одного на другое, в результате над каждым замыслом работает крайне долго и иногда безрезультатно. Например, он будто бы написал 120 книг с названием «О природе», но все они так и остались в виде заполненных разрозненными фрагментами дневников.

Однако не во взбалмошном и непостоянном характере тут дело. Просто Леонардо у Мережковского без прояснения одного не мог браться за прояснение другого, так как видел во всём лишь связанные друг с другом отдельные проявления Единого: «Для того, кто владеет первыми, общими законами естественных явлений, для того, кто знает, легко быть всеобъемлющим, ибо по строению своему все тела, как человека, так и животных, сходствуют». Но сходством тел как творений природы всё не заканчивается, а начинается, ведь между природой как материальным миром и Богом как миром духовным нет противоречия: «О божественная необходимость Твоя, Первый Двигатель, – так принуждаешь Ты своими законами все последствия вытекать кратчайшим путём из причины».

Действительно, если Бога понимать в каузальном ключе, не может быть противоречия между ним как первопричиной вещей и самими вещами как следствиями, а значит, и между теологией и естествознанием. «В многообразии телесных строений прозревал он единый закон развития, единый связующий замысел природы», – говорит о своём герое Мережковский. Причём между человеком как познающим субъектом и всем познаваемым, будь то Бог, природа или история, тоже нет непреодолимой бездны: «Внутренняя необходимость разума – закон математики оправдывал внешнюю необходимость природы – закон механики: две великие тайны сливались в одну, ещё большую». Так русский мыслитель, не имеющий, кстати, собственной чётко сформулированной гносеологии, приходит благодаря Леонардо к тождеству субъекта и объекта познания как необходимой предпосылке синтеза двух правд – неба и земли, Христа и Антихриста.

Средневековому учению о двух истинах в возрожденческом мировоззрении места уже не остаётся. «Разве совершенная вера и совершенное знание не одно и то же?» – вопрошает Леонардо и заявляет, что даже любовь, эта главная христианская добродетель, есть дочь познания. С этой точки зрения да Винчи – предтеча не только ожидаемого Мережковским синтеза двух правд, но и математического естествознания в знакомой нам нововременной форме.

Хочешь постичь природу – изучай законы механики и выражай их на математическом языке. Более того, хочешь достичь подлинного мастерства в живописи – тоже изучай механику, а заодно анатомию и теологию.

Синтетическая природа гения Леонардо выразилась в том, что живопись стала для него «внучкой природы и родственницей Бога». И даже перспектива – это не только технический приём, а «наука о свете Его». Для гения нет ничего неважного, и всё существует в связи друг с другом: «Ежели есть у тебя замысел, обладаешь ли ты знанием перспективы? И ежели оно есть у тебя, владеешь ли ты приёмами геометрических доказательств и потребными сведениями в механике для измерения сил и напряжения мускулов?». И даже история человечества как наука имеет общее с естествознанием – тут дела, а там тела, а связывает всё общий закон божественной необходимости.

Так известный принцип единства макрокосма и микрокосма из абстрактного, сугубо умозрительного положения оккультной философии начинал обретать прикладной, операциональный характер: «Точно так же, как до меня Птоломей описывал мир в своей космографии, я описываю человеческое тело – это меньшую вселенную – мир в мире». Так в трудах Леонардо созидается синтетическая система знания и практической деятельности, в которой многообразие земных форм, эта вотчина языческих богов в собирательном лице Антихриста, генетически связана с единым первопринципом – Первым Двигателем, символизированным Христом.

 

Незавершённый проект

 

Итак, универсалистское мировоззрение Леонардо стало для Мережковского прообразом чаемого синтеза «правды земли» и «правды неба», а сам он – предтечей наступления эпохи последней и окончательной религиозной правды. Именно Возрождение с его интересом к материи, телу, страстям, земной красоте и чувственным удовольствиям стало эпохой воскрешения богов и, соответственно, Антихриста как символа их внутреннего единства. Но и средневековая религиозность с её истиной Христа не сдала к тому времени исторических позиций. Где ещё было искать Мережковскому более подходящего фактического материала для его историософской концепции? И кого ещё из деятелей Ренессанса выбрать на роль предтечи?

Своей противоречивостью Леонардо вызывал непонимание и опасение и у современников, и у героев романа. Даже его набожный ученик Джованни Бельтраффио мучается от вопроса – кто же он, кому служит, есть ли Бог в его сердце или только оторванная от творца природа? Но затем раскаивается в своих сомнениях и, бросаясь в другую крайность, ясно видит – вся деятельность Леонардо есть своеобразная хвала Богу и жажда Его полного познания. А вот у толпы никаких сомнений не было, ведь неочевидная религиозность Леонардо не укладывалась в традиционные рамки народного благочестия. Поэтому вердикт толпы – «колдун, безбожник, антихрист!».

Двойственность да Винчи смущала и более искушённых людей. Так, определённую часть своей философии Мережковский вкладывает в уста Кассандры – молодой ведьмы, ученицы оккультистов и алхимиков и последовательницы последних византийских философов, почитательницы скорее Диониса, чем Христа. Хотя вспоминая слова Иисуса «Я есмь истинная виноградная лоза», Кассандра видит между ними не пропасть, а последовательность: уж не на Диониса ли намекает Иисус, этого дарителя людям нового прометеева огня – вина, которое вскоре станет символом христовой крови? Сердце Кассандры тоже ждёт синтеза, только со стороны «правды земли», а глаза ищут того, кто его осуществит. «Небо – вверху, небо – внизу. Звёзды – вверху, звёзды – внизу. Всё, что вверху, всё и внизу», – излагает ведьма уже знакомый нам синтетический принцип, делающий возможным единство Христа и Антихриста, религии и культуры.

И поначалу Кассандра смотрит на Леонардо как на того, кто явился соединить две правды и покончить с вековым противостоянием. Ведь его путь – «от хаоса к гармонии, от раздвоения к единству, от бури к тишине». Но нет, кажется, всё-таки не он: «Теперь вижу я, что он только стремится и не достигает, что только ищет и не находит, только знает, но не сознаёт. Он предтеча того, кто идёт за ним и кто больше, чем он». Синтезировав механику и теологию, веру и знание, искусство и науку, творение и творца, свет и тьму в теории живописи, мужское и женское в лице Джоконды, Леонардо всё-таки не достиг главного – единства двух надмирных начал и его выражения в единстве религии и культуры. Последняя религиозная правда так и осталась в виде набросков, недописанная и не явленная миру, и мир не изменился от её примиряющего света.

А значит, диалектика небесного тезиса и земного антитезиса должна искать новую точку возможного синтеза – иное место и иное время.

 

Противостояние перемещается в Россию

 

И здесь начинается весьма неожиданная в контексте предыдущего повествования часть учения Мережковского – русский мессианизм. Вся финальная часть романа о да Винчи посвящена описанию рецепции ключевой проблематики итальянского Возрождения на русскую почву.

Во французском замке Амбуаз, на службе у Франциска I, работает Леонардо над двумя последними картинами – о Вакхе и об Иоанне Предтече, и похожи они до неразличимости, только «вместо тирса вакхических оргий» держит Иоанн «крест из тростника пустыни». Однажды на встречу с королём прибывают члены посольского приказа из Италии, а среди них – дьяк Евтихий Гагара, толмач и иконописец. Он знакомится с Леонардо, посещает его мастерскую и чрезвычайно смущается этими картинами-близнецами. И без того не может Евтихий примириться с идеей о дьявольской природе искусства, внушаемой ему набожным русским начальником, и без того очарован языческой древностью, всюду в Италии бросающейся в глаза нескромной откровенностью, и без того его искусство начинает приобретать синкретические черты, впитывая в себя современный европейский дух. А тут ещё Вакх (по сути, тот самый Дионис) и Креститель в одном лице, в котором, кстати, без труда угадывался помолодевший Леонардо.

Взволнованный Евтихий проводит в своей келье ночи без сна, размышляет о примирении античности и христианского мира, вдохновляется примерами отцов церкви и византийскими иконописцами, отнюдь не чуравшимися античного наследия. В его голове зреет тот же самый синтез языческой культуры и религии, что красной нитью проходит через трилогию Мережковского и так мучительно ищет воплощения. Может быть, местом синтеза должна стать Россия?

Неслучайно автор упоминает, что Гагара читает книги вроде «О Вавилонском царстве» и «О Белом Клобуке», в которых обосновывается преемственность России по отношению к предшествовавшей культуре: арена битвы Христа и Антихриста из первого и второго Римов перемещается в третий – Москву. Такой финал романа о Леонардо да Винчи может показаться несколько искусственным и художественно неубедительным, тем более что вместо рационального описания механизма культурного преемства Мережковский наполняет страницы громким пафосом и абстрактными пророчествами, скорее, скрывающими существо вопроса, чем проясняющими. Учитывая, что речь идёт о трилогии, можно было бы ожидать, что в третьей книге картина будет прояснена, но увы: в романе «Антихрист. Пётр и Алексей» мечта о России как месте синтеза разбивается на осколки.

Очевидно, что Антихристом Мережковский считает Петра Великого. Всему виной его увлечение европейской культурой Нового времени, уже значительно секуляризованной по сравнению с эпохой Возрождения. Европа к началу XVIII прочно стояла на пути, который приведёт её от универсализма Леонардо к специализации современных учёных, от системы знания с божественным первопринципом во главе к атеистической, позитивистской, материалистически усечённой картине мира, в котором есть только одна «правда» – земли. В природе и науке о ней больше нет «правды неба»: пользуясь образами Мережковского, такая европейская культура стала вотчиной Антихриста, а этому «победителю» никакой синтез не нужен. Поэтому Пётр I не просто уничтожает старую, святую Русь, переводя её на современные западные рельсы; он убивает своего сына Алексея, который у Мережковского стал воплощением прежней России, несущей в себе всемирно-историческую миссию.

 

Внутренний поворот

 

И так бы историософская трилогия и закончилась на трагической ноте, если бы Мережковский, по его собственному признанию, к концу работы не понял: «Соединение Христа и Антихриста – кощунственная ложь».

Две правды – земли и неба – уже соединены в фигуре Христа: своим воплощением он обожил, освятил материю и победил смерть. Но это не значит, что никакого синтеза культуры и религии, пусть и без компрометирующей культуру фигуры Антихриста, не требуется. Он нужен, но «во Христе»: нужно «всего лишь» реформировать христианское учение, обрядовую сторону церкви и её общественную деятельность в мире. Так Мережковский встал на путь пропаганды «нового религиозного сознания».

«От раздвоения к соединению – таков мой путь» – сказал он однажды. И оказалось с этой точки зрения, что Леонардо да Винчи с его синтетическим мировоззрением, примиряющим противоположности, действительно стал предтечей – но не для всего мира, и не для России, а лично для русского философа Дмитрия Мережковского, волюнтаристски расколовшего мир на две противоборствующие стороны, а затем пришедшего к глубокой гармонии культуры и религии посреди кичившегося своим материализмом века.

_______________________

Наш проект можно поддержать.