Я думаю, что поколение со свойственными ему судьбой, настроениями, обликом во многом определяют его герои. Те, кого сотворить нельзя. Они закладывают в паству некий код, программу, которая работает независимо от внешней среды и от внутреннего мира носителя.
У моего поколения – поколения тридцатилетних из обычных семей и типичных районов – сознание, восприятие, несмотря на книги, кино, телевидение и немного компьютера, формировались, прежде всего, музыкой. И тогда, в середине 90-х, у многих, если не у большинства, из нас в сердцах пульсировало сакральное – Nirvana. Курт смотрел в нас безумными голубыми глазами, растягивая губы то ли в агонии, то ли в насмешке.
Странно, наверное, что молодой человек, родившийся в американском городке Абердин, определял мировоззрение, судьбу, жизнь людей из других стран, с иной культурой. Потому, когда я в очередной раз слышу о глобализации, то вспоминаю именно их: саш, маш, петь, коль, свет, таскающих на себе фенечки, кепочки, футболочки с логотипом Nirvana и фотографией Курта.
Мне казался он таким старым тогда, таким мудрым, ведущим за собой миллионы. А ему было лишь 27. И с тех пор возраст его не менялся. На два года меньше, чем мне сейчас. А в 27 у меня ещё не было детей, нормальной работы (впрочем, это и сейчас вопрос дискуссионный), и я носил в себе ощущение подростка, которому надо взрослеть.
Не один я. Нас было и есть слишком много таких: испуганных, наивных, агрессивных, нетерпеливых, самовлюблённых детей из тех, что «старятся раньше, чем успевают начать взрослеть». И всего 24 года, когда альбом “Nevermind” с младенцем, плывущим за долларом, на обложке раскромсал музыкальную индустрию, реализовавшись 300-тысячным тиражом только в первую неделю продаж. После этого мир уже не мог быть прежним.
43-минутный альбом, стартующий с гитары Кобейна и подключающихся барабанов Грола, задекларировал исчерпанность мира, сделал догмой обречённость и отчуждение. Ничего больше не имело значения. Все стали лишними. Каждый из нас.
Говорите, пахнет молодёжным духом? Да, но это и смрад смерти.
Объяснений успеха “Nevermind” – множество; возможно даже больше, чем любовниц у Мика Джаггера. Их спектр широк: от эволюции рок-музыки до раскрутки Nirvana героиновой мафией. Но есть всего два объясняющих слова: так должно. И так случилось.
1991 год был щедрым на прекрасные рок-альбомы: “Use your illusions” Guns’n’roses, “Innuendo” Queen, “Metallica” и др. Все они стали вехами не только в творчестве создавших их групп, но и музыки в целом. Это, безусловно, вершины. Например, профессионального мужества, как “Innuendo”, записанный умирающим Фредди Меркури, когда шоу должно было продолжаться. Или эволюции рок-антуража, как «Иллюзии» ненавидимых Куртом «Гансов». Однако “Nevermind” стал точкой. Он – музыкальная выжимка, концентрат из zeitgeist второй половины двадцатого века. Того самого, что, как говорят эзотерики, был веком дьявола.
“Nevermind” прост, как дитя (возможно, как дитя Розмари), и настолько же совершенен. Гениальная в своей лёгкости (особенно заметная в акустическом исполнении) мелодика, сочетаемая с удивительной чистоты и силы голосом сумасшедшего, поющего так, как будто он умирает и воскресает вновь.
В своём маленьком Абердине, городке рыб и лесорубов, девятилетний Курт, отправляясь спать, мечтал размозжить себе голову из дробовика. Наверное, пули всё-таки вылетели из дула и переплавились в песни, такие, что забирают с собой и больше не возвращают в прежний, как бы нормальный мир. Это свидание с потусторонним, это запуск под кожу жуков-скарабеев, это затемнение серого вещества.
Nirvana, инспирированная Beatles, Led Zeppelin, Black Sabbath, Aerosmith, Pixies, Wipers, деконструировала прежние надстройки и запустила рок с чистого листа, вернув его в первозданный хаос. Отсюда эта пленяющая агрессия, льющаяся, кажется, из самого сердца тьмы, порабощающая и музыкантов (характерное для Nirvana крушение инструментов как метод спасения, как способ быть не взорванным изнутри), и зрителей.
Сладкоголосая сексуальность Элвиса, песни о демонах и любви Beatles и Rolling Stones, ванильная гнусь Velvet Underground, отмороженная социальность MC5, лестницы в небо железных дьяволопоклонников Led Zeppelin и Black Sabbath, хиппование Дженис Джоплин, электрический шторм Джимми Хендрикса, психоделические эксперименты Pink Floyd, огнедышащая помпезность Kiss, примитивная агрессия Ramones и Sex Pistols, рапсодия совершенства Queen – всё это должно было отойти, обнулиться. Рок-боги нажали reset, и на время то, что задумывалось как развлечение для маргиналов, но в итоге изменившее миллионы, перестало существовать.
И в этой тишине совершенный в своём отстранённом безумии голос напел: “Come as you are, as you were, as I want you to be…” Мелодия обрастала смысловым рядом и превращалась в поезд, мчавший по рельсам, проложенным людьми в Вудстоке, Гластонбери, Лоллапалузе, гаражах и стадионах, квартирках и клубах. Возведённое в Абсолют отчаяние вопило со дна естества, баламутя ил экзистенции: “Rape me, rape me again. I’m not the only one…”
Он и, правда, был не один. Для религии стонущего одиночества нашлись миллионы адептов, что, тряся взбалмошными головами, крушили основы мироздания, умоляя: “Gramma take me home…” Эти осколки вдруг сложились в единую линзу микроскопа, позволяющего увидеть даже самые ничтожные, мелкие пороки, червоточины конкретного индивида и всего общества в целом.
Дьявольская разрушительная энергия из самой магмы захворавшей земли выбросила на поверхность маленького больного человечка, в сердце которого, кажется, пересеклись силовые линии смерти. Он поднялся на вершину мира, дабы, не глядя, засвидетельствовать его обречённость. Коробочка в форме сердца, где прятался ключ не к познанию, нет, но к смирению, не открывалась, и он, сперва затрепыхавшись, вскоре оставил попытки взлететь, попытался, спустившись, бежать, капитулировать, но уже не смог – его держали там, на вершине, как напоминание, как идол, коим он быть не хотел.
Получить славу в обществе, где успех так много значит между людьми, обрести богатство в царстве Маммоны, стать для нового поколения, согласно завету Леннона, популярнее, чем Иисус Христос – и отбросить всё это, исторгнув на рефлекторном уровне. Так подчас организм, выблёвывая, не принимает яд. Курта прикармливали им снова и снова, надеясь, что он привыкнет. Не привык.
Он родился в сытом времени в сытой стране, Мекке равных свобод и огромных возможностей. Там, где реализовать мечту так же просто, как сходить в супермаркет. Там, где реальная жизнь не отличается от заявленной голливудской картинки. Там, где счастье стоит примерно столько же, сколько розовый «Кадиллак» последней модели. Ведь так наплели стянутому звёздно-полосатой сеткой миру? Но маленький человек из Абердина только и делал, что бежал от красоты по-американски. Спасался, питаясь собственными фобиями, разочарованиями, депрессиями, призраками надежд. Не спасся.
Мир, который предположительно должен был быть совершенен, оказался закупоренным мусорным отсеком со сжимающимися стенами, наподобие того, что стал ловушкой для героев «Звёздных войн». И в этой свалке нереализованных талантов и перспектив, душащей повседневности и суеты оставалось лишь двигаться внутрь себя, потому что снаружи прессовало ограниченное, замкнутое пространство.
Эта судьба, эти начальные заданные условия, в общем-то, типичны для будущих музыкантов. Однако многие из них, не отрицая меру таланта и первостепенность миссии, зачастую очаровываются сопутствующим антуражем: славой, богатством, поклонниками, другими атрибутами вседозволенности и вседоступности. Курт же презирал, ненавидел именно эту оборотную сторону дела, когда жизнь превратилась в аквариум, у стенок которого толпились сотни тысяч людей.
Многие из них были безумны, злы. Они находили в музыке Nirvana тёмную сторону, подключались к её инфернальным каналам, получали деструктивную энергию и, зеркаля, отдавали её обратно. Были и другие: нормальные, здравые, светлые даже. Они подбадривали, верили, стараясь не только внять, но и понять. Вот только благие намерения их рождали в душе Курта ад. Это хорошо видно на записи Unplugged into New York, где любой свист, обращение, хлопок (эти транзакции, по Эрику Бёрну) раздражали Кобейна, точно холодное или горячее, попавшее на больной зуб.
Он угодил в силки, расставленные и любимым делом (музыка оказалась безальтернативно сопряжена с индустрией), и окружением: продюсерами, матерью, сестрой, коллегами, дочерью и, прежде всего, женой Кортни Лав. Трепетало лишь одно желание: уйти, дистанцироваться, спрятаться в терапевтическом одиночестве с чашкой мятного чая. Но это, конечно, было невозможно. Ни при каких обстоятельствах.
Однако он не мог не искать выход. Потому терзался, бился, нащупывал пути отступления. Одним из них стала чудовищная героиновая зависимость, ещё более превращавшая его в раба, ухудшавшая и без того тяжелейшие диагнозы. И Крис Новоселич, тогда басист Nirvana, а ныне общественный деятель, вряд ли лукавил, когда говорил, что «единственная цель Курта – это обдолбаться до потери сознания». Дойти до состояния, которое так точно сформулировал Ирвин Уэлш: «Когда ты на кумарах, не хочется ни говорить, ни слушать. Вообще не хочется всей этой долбанной суеты. Иногда кажется, что люди становятся торчками только из-за того, что им подсознательно хочется немного помолчать…» Был прав и ударник Nirvana Дэйв Грол, к слову, нашедший в себе силы, желание продолжать заниматься музыкой дальше и основавший блестящую группу Foo Fighters: он знал, что Курт умрёт молодым.
Иного выхода из территории ограничения, размеченной землемерами кафкианского мира, у Кобейна, безусловно, не было. Рождённый инфернальным хаосом, он мог либо отречься от себя, либо выйти за пределы существования. Второй вариант изначально казался проще. И смерть Курта стала началом. В эсхатологическом понимании.
Я был одним из тех, чья жизнь изменилась после встречи с Nirvana. Иного пути, в обход, не существовало. Ведь меня окружали люди, похожие на рекламные живые щиты Nirvana, эти альтруистичные sandwich men. Тогда большинство их тех, кто потенциально относил себя к «крутым», носило чёрные футболки. Самыми популярными были панки (с надписями Exploited, Sex Pistols, «Гражданская оборона»), рэперы (Onyx), рокеры (Sepultura, Metallica), чуть позже «кислотники» (Prodigy) и, конечно, номер один, гранжи, олицетворяемые исключительно Nirvana (о Soundgarden, Pearl Jam или Alice in Chains тогда мало кто знал).
Nirvana заняла нишу, освободившуюся после коллапса ментального СССР. Мальчики и девочки были готовы умереть за причащение Куртом. И умирали.
Помню 8 апреля 1998 года. Кухня нашей квартирки в спальном районе Севастополя. Отцовское вино домашнего приготовления, налитое в гранёный стакан. Выпиваю, курю. В однокассетном магнитофоне, подаренном дядей, включён “In utero”. И я один. Без друзей, без знакомых. С полным ощущением того, что жизнь сломана. Так я поминал Курта. И так напился впервые.
С девственностью я расстался тоже благодаря Nirvana. Мама купила мне футболку с мутно-зелёным фото Курта. Она считалась «крутой», эта футболка. И девушка из двора, на которую я и взглянуть стеснялся, слушавшая Nirvana, вдруг проявила интерес. И всё случилось. В дурно пахнущем недострое котельной.
Эти старые фотографии, картинки из жизни, со временем стёрлись из памяти, но я вспомнил их два года назад, когда писал роман перемен «Учитель», где герои не могут без Курта; да он во многом и сам герой моего произведения. Говоря об этом сейчас, в канун 8 апреля, спустя 21 год после смерти Кобейна, я понимаю, насколько много он значил для моего онтогенеза. И ведь не только для меня, правда?
Курт оживил миллионы. Дал им надежду. И её же отнял. Вместе с жизнью. Своей и той, что была у сотен тысяч людей.
Он, конечно, не мог умереть один. Как музыкант, как личность, как символ. Слишком велик был его масштаб. Присоединившись к «Клубу 27», составив компанию Моррисону, Джонсу, Хендриксу, Курт, как египетский фараон, захватил с собой рабов, свиту. К пирамиде Кобейна до сих пор ходят на священный поклон.
Тогда, весной 1994 года, тысячи людей убивали себя не только потому, что подражали кумиру, но и, главным образом, потому, что не представляли жизнь без него дальше. То же самое – летом, зимой, осенью. То же самое – ещё много-много лет. До сих пор, спустя 21 год – то же самое. Я и сам знал тех, кто ушёл как Курт, предпочтя сгореть, а не угаснуть. Лена, Ярик, вечная вам память.
“Kurt Cobain was found dead in his Seattle home on April 8, 1994, with a shotgun wound to his head”. Так это звучало, да? Как самая упрямая вещь на свете. Гнетущая, издевательская, разрушающая. А то, что будет после – апология.
Они вцепились в него мёртвого даже крепче, чем в живого. Разрывали, раздирали на части. И каждый хотел его себе. Потому что любил. Потому что использовал. Он ведь и сейчас приносит солидные деньги. Один из тех, чьё имя при должных раскладах сделает тебя богатым. Но не счастливым.
Обстоятельства смерти Курта Кобейна, несомненно, важны, и в то же время второстепенны, хотя и сейчас, спустя два десятка лет, дело, как лианами, опутывается новыми подробностями. Написаны тысячи статей и сотни книг. В них каждый кичится правдой. А Том Грант, детектив, нанятый Кортни Лав для расследования смерти Кобейна, в этом году выпускает документальный фильм “Soaked in Bleach”.
Грант был одним из первых, кто выдвинул версию об убийстве Курта. Теперь существует целая теория заговора о смерти лидера Nirvana. Не всегда правдоподобная, но определённо любопытная.
Я и сам думал, что Курта заказали. Кортни Лав или музыкальные боссы. А, может, они действовали в связке. Не суть. Особенно сейчас. Я понимаю это.
Потому что смерть Курта в любом случае состоялась бы. Ведь она полностью вписывалась в матрицу его существования. Курт родился со смертью, жил с ней, питался ею. И, наконец, она взяла своё. Та разрушительная энергия, что инспирировала и вместе с тем уничтожала его, пожрала мысли, плоть, всё пространство вокруг. Сам Курт, мятущийся, убегающий, стал ею, растратив уравновешивающее созидательное начало. Хаос, тьма расползлись, и трепещущий огонёк потух.
Смерть Курта – апокалипсическое начало новой эпохи. Эпохи без стыдливой искренности и грязного откровения. Эпохи без саморазрушения как религии и рока как доминанты масскульта.
“Rock is dead”, – через четыре года после гибели Курта в мощнейшем альбоме “Mechanical Animals” постулировал Мэрилин Мэнсон. И был прав. Не с точки зрения музыкального содержания – приятные исключения есть, хотя время россыпи великих альбомов, безусловно, прошло, – но с позиции влияния рок-культуры на мировое сознание.
Курт изрёк последнее откровение, услышанное им в дьявольской отчуждённости. Изрёк и призвал тишину.
